У ее деда, польского дворянина, жила служанка из настоящего цыганского табора. С женой детей у деда не было, и девушка-цыганка родила ему дочь, в будущем маму Ольги Аросевой — Ольгу Вячеславовну. Удивительно, но до 18 лет она воспитывалась нянькой, не подозревая, что на самом деле та — ее мать!
Бабушка-цыганка какое-то время жила в семье Аросевых. Когда ее зять приносил из распределителя судки с обедами, она все кремлевские тефтельки выкидывала в мусорное ведро, сердито ворча: «Нечего есть эти помои! Я лучше пшенную кашу сварю». И девочки с удовольствием уплетали ее стряпню.
Однажды тетя Оля рассказала историю, как, оказывается, меня в младенчестве чуть было не уморили. Однажды, еще в эвакуации в Чувашии, моя цыганская прабабка, посчитав: «Ну зачем нам лишний рот?», решила меня, трехмесячную, извести: искупала, оставила голенькую на столе, открыла дверь на улицу и ушла. На дворе январь. Когда вернулась, я, к ее изумлению, даже не чихнула. Тогда прабабка успокоилась и меня приняла: «Ну, это наша кровь, цыганская! Ладно, пусть живет!» И очень потом любила...
— Наталья Мироновна, а вы — единственная племянница Аросевой?
— У тети Оли десять племянников! Но самая старшая и любимая — я, потому что дольше всех была с ней рядом, знакома, можно сказать, с пеленок. Да и разница в возрасте у нас с тетей была небольшая — всего 16 лет.
Появилась я на свет 20 октября 1941 года, в день, когда в Москве объявили осадное положение. Назвали меня в честь мамы — Наташей, так же как когда-то тетю назвали в честь ее мамы — Олей.
Мама отвезла меня к родным в эвакуацию, побыла со мной месяца три и в январе ушла на фронт добровольцем, буквально оторвав меня от груди. В свои 22 года мама очень сомневалась, что без нее смогут выиграть войну. Служила на передовой переводчиком, допрашивала пленных немцев.
Писем от мамы не приходило, в политотделе армии с этим было строго. С тех пор у меня было две мамы: «мама Фронт» и бабушка, которую я называла просто «мамой». Папу своего я никогда не видела, своим отцом считаю отчима. Мама познакомилась с ним на войне, он был политработником...
В 1943-м мама ненадолго вернулась с фронта, родила сына Борю и опять отправилась воевать.
Моего новорожденного братика она хотела было отдать в детский дом, но бабушка воспротивилась и оставила малыша с нами.
— Мам, тебе и так трудно...
— Сирота он, что ли? Ничего, выдюжим!
Когда мы вернулись из эвакуации в Москву, мне было года четыре. И все вместе — тетя Оля, прабабушка, бабушка с маленькой дочкой Галей и мы с Борей жили в 12-метровой комнатушке. Тетя Оля носила меня в ясли, закутав в одеяло: ни саночек, ни колясок и в помине не было. «Сама я была маленькой, худенькой, — рассказывала она. — а ты елозишь у меня на руках, пытаешься вырваться.
Я иду и все тебя по заднице шлепаю. В яслях смотрю: одеяльце откинулось, а у тебя ножки голые».
— Когда же вы наконец встретились со своей мамой?
— «Мама Фронт» вернулась только во второй половине 1946-го, отслужив на Дальнем Востоке, и забрала нас с братом.
Мы с Борей очень скучали по бабушке, ездили к ней каждые выходные. Часто нас навещала тетя Оля. В нашем дворе хозяйничала послевоенная шпана. Хулиганы нас с Борькой без конца обижали, и тетя Оля за нас всегда заступалась, предупреждая: «Если что, сразу мне говорите». Особенно часто задирал Борю дворовый вожак по прозвищу Косой. Как только тетя Оля приезжала, брат кидался к ней с жалобами.
