После такого заявления проявлять упрямство и добиваться официального развода дальше было попросту небезопасно.
Расписывались в Свердловском загсе. Торжество, даже скромное, Сергей устраивать не захотел — сослался на нездоровье: накануне задергивал шторы, и сорвавшийся карниз сильно ударил его по голове. Но Мира понимала, что дело, конечно, не в карнизе — что бы ни говорили «в органах», о регистрации нового брака Сергея Сергеевича следовало сообщить Лине и сыновьям, и разговор предстоял не из легких. На душе между тем и так было тяжело: три дня назад член Политбюро и главный идеолог страны Андрей Жданов, уже прославившийся разгромом Ахматовой и Зощенко, собирал в ЦК ВКП(б) совещание с участием композиторов. В воздухе запахло очередным погромом.
Впрочем, в то, что лауреат пяти Сталинских премий Сергей Прокофьев станет одним из его главных персонажей, поначалу мало кто верил.
И меньше всех сам Сергей Сергеевич. Явившись в ЦК прямо с дачи на Николиной Горе, которую они с Мирой купили для поправки его пошатнувшегося здоровья, румяный, в мохнатых унтах, он, вместо того чтобы внимать несшимся с трибуны словам, увлеченно обсуждал с соседом-дирижером свою новую оперу «Война и мир». До той поры пока замечание ему не сделал сам Жданов. Прокофьев недовольство члена Политбюро проигнорировал...
11 февраля в «Правде» было опубликовано Постановление ЦК «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», лишь вскользь, однако, касавшееся произведения грузинского композитора.
Главными героями документа, ради уничтожения которых он, в сущности, и был написан, стали ярчайшие дарования: Арам Хачатурян, Дмитрий Шостакович, Виссарион Шебалин, Гавриил Попов, лучший друг Прокофьева Николай Мясковский и, конечно, он сам. Во всем мире Прокофьева давно называли крупнейшим из советских композиторов, и без упоминания о нем постановлению ЦК явно не хватало бы веса. 14 февраля в газетах началась публикация одобрительных «народных» откликов на погромное постановление.
Неделя прошла в метаниях. По совету Миры Сергей Сергеевич написал письмо Хренникову, которое профессор Мендельсон, давно полюбивший когда-то неугодного зятя как родного, отвез лично Тихону Николаевичу на квартиру. От греха подальше решено было вернуться на Николину Гору, «переждать».
Так тогда делали многие, над чьей головой сгущались тучи. Поселок стоял в снегу, как куполом накрытый звенящей тишиной: ни телефона, ни газет... Людей тоже почти не было.
Однако около полудня 21 февраля в дверь их дома постучали. Открыв дверь, Мира увидела на крыльце сыновей Сергея Сергеевича...
Олег и Святослав потом так и не смогли простить ей захлопнутую перед их носом дверь и те томительные десять минут, которые они прождали отца. А Мира так и не сумела объяснить им, что оглушенная диким, ударившим прямо в под дых страхом за мужа, просто не могла в тот момент ни говорить, ни двигаться. Так и стояла несколько минут у закрытой двери, согнувшись пополам... Потом взяла себя в руки, пошла в комнату: «Там мальчики приехали».
Прокофьев, увидев ее помертвевшее лицо, ничего не спрашивая, сунул ноги в унты и снял с гвоздя ушанку.
И без вопросов было понятно, что только что-то чрезвычайное могло заставить сыновей пешком пройти по февральскому морозу тринадцать километров, отделявших поселок от станции, — зимой автобусы до дач не ходили.
Этим ЧП, пригнавшим Олега и Святослава на Николину Гору, оказался арест Лины Ивановны, случившийся накануне вечером. О том, что Сергей Сергеевич, которого она и после семи лет раздельной жизни продолжала считать своим мужем, уже больше месяца женат на Мире, Лина узнать так и не успела: занятому своими неприятностями Прокофьеву было не до выяснения отношений с бывшей женой.
Но в том, что его полулегальная свадьба, погром, учиненный его музыке, и арест Лины Ивановны — звенья одной цепи, сомневаться не приходилось.
Всю ночь в квартире на Чкаловской шел обыск, вещи, в том числе собранные Прокофьевым еще в Европе пластинки с записями его сочинений, его рояль, некоторые рукописи, фотографии были опечатаны. Отныне все близкие Прокофьева — от двадцатилетнего младшего сына до шестидесятитрехлетнего тестя стояли на краю бездны...
Всегда прямой, независимый, порой по-мальчишески задиристый, остроумный, блестящий, Прокофьев был скован по рукам и ногам. Любое неосторожное слово, косой взгляд не в ту строну мог стать последним если не для него, то для любого из дорогих ему людей...
