Ненавижу это выражение — «старейшая». Вот объявляют: «А сейчас выйдет старейшая актриса Москвы…» — и все представляют, как эту старейшую сейчас подхватят под руки, и она, скрипя суставами подагристых ножек, как-нибудь выползет на сцену…
Я не чувствую своего возраста. О нем говорят разве что воспоминания о людях, которых больше нет и никогда не будет.
И это странно. Ведь, кажется, только вчера Рубен Николаевич, богемный любимец и знаток женщин, франт и исключительный талант, улыбался мне: «Наша барышня сама не знает, какие у нее прекрасные ножки!» А вот уже свергают его сына. И в большом зрительском фойе красивый, невероятно похожий на Пастернака и внешне, и каким-то необычным «надмирным» способом существования, всегда витающий в эмпиреях Женя Симонов прощается с нами и говорит, что очень всех любит и благодарен всем, кто столько лет был с ним рядом… И страшная пауза. Кто-то из партийных «активистов» торопится, велит продолжать собрание, и Люда Максакова бросает ему: «Иуда!»
Мягкий, удивительно добрый Миша застенчиво улыбается. Михаил Ульянов, которому предстоит заменить Женю. Он не принимал активного участия в перевороте.
Просто так решили — мол, член ЦК, народный… И сделали худруком.
И Володя Осенев, актер Театра имени Вахтангова, мой потрясающий муж, лучший из людей, каких я только знала, как живой стоит передо мной, и я слышу его неповторимый голос. Его голос и теперь слышат и знают даже те, кто родился много позже того, как Владимир Иванович умер. Вот и вы в детстве, конечно, смотрели мультфильм «Винни Пух» Федора Хитрука, там текст от автора читает как раз мой муж.
Как же не ценила я своего счастья! Все гарцевала. Считала, что, выйдя замуж за Осенева, осчастливила его. Мол, досталась ему эдакая царевна. А когда он умер, чуть ума не лишилась… Доктора со мной бились, потому что есть не могла и весила уже сорок килограммов.
Никак не получалось справиться с горем.
Если бы вы знали, как это страшно, когда остаешься последней в поколении! Я последняя из довоенного поколения вахтанговцев. Долго мы с Александром Граве были хотя бы вдвоем. И вот три года назад в Доме актера должен был состояться мой вечер. Меня уламывали, я не соглашалась. Наконец все случилось, вышло смешно и хорошо. Я, такая возбужденная, в букетах, с дочкой-внучкой-жучкой, еду домой, а у водителя работает радио. И что-то послышалось про Щукинское. Попросила сделать громче и слышу: «Умер педагог Щукинского театрального училища Александр Граве». Так я осталась последней... Без театра жизни, конечно, не представляю, хотя в моем возрасте можно было бы уже и успокоиться. Да, честно говоря, я почти и успокоилась.
Но пришел Туминас и меня «отрыл». Сейчас в трех его лучших спектаклях занята.
В поликлинике мне страшно называть свой год рождения! Потому что надоело смотреть в квадратно-недоверчивые глаза медработников. Скоро они начнут падать в обморок! А мне все кажется, что я прежняя, ничем не отличаюсь от той, что была лет двадцать назад. Так же обожаю натирать дома пол, летаю на репетиции и улыбаюсь, если спрашивают, помню ли я время, когда еще не было метро. Дорогие мои! Я помню Москву, когда извозчики кричали на Тверской: «Барин! Полтинничек до «Яра»! В лучшем виде прокачу!»
…Мы жили на Тверской, там, где теперь Манежная площадь. Мне было лет восемь, и я часто занималась тем, что разглядывала их лихие, стремительно мчащиеся сани.
Они летели мимо, обдавая жаром от азартно скачущей лошади и брызгами мелкого ледка из-под полозьев. А в санях — дама и кавалер, непременно красивые. Хотя сани проносились обычно быстро, лиц разглядеть невозможно, но я была уверена, что они чудо как хороши! Он наклоняется и поправляет полог на ее ногах. Крик: «Наверх! К «Яру!» — до сих пор живет в моих ушах. И они неслись туда, где сейчас располагается театр «Ромэн». Тогда казалось, что это уже и не в Москве вовсе, а вообще на краю земли. Я же мечтала, как вырасту в такую же даму и быстрые санки понесут меня вверх по Тверской в этот непонятный и притягательный «Яр».
В школу ездила на Мясницкую. Сейчас уже с трудом понимаю, как это родители меня отпускали? Одна, в какой-то немыслимой шубе маминого производства (ее волновали по большому счету только две проблемы — как приблизить мировую революцию и избежать детских простуд), с красным мешком для калош, я ездила туда на трамвае.
