А у меня есть — 60 градусов метров земли в океане!
Мама работала стенографисткой у Отто Юльевича Шмидта в Москве — отец приезжал к нему, так родители и познакомились. Я не слышала, чтобы они при мне ругались. И когда отец неожиданно слег с инсультом, мама тоже попала в больницу…
Что такое смерть, я увидела еще маленькой девочкой... В 43-м мы благополучно вернулись в Москву, я пошла во второй класс. И однажды по школе прошел слух, что неподалеку на путях лежат мертвые немцы. В теплушках везли пленных, и если кто-то заболевал – его просто выкидывали из поезда. А одежду снимали — для живых. Мы с классом побежали смотреть: их там была гора… Такие юные лица! Как я их жалела! После этого два или три дня не могла есть.
— Война оправдывает смерть. Другое дело — терять близких в мирное время. Вы учились на первом курсе Школы-студии МХАТ, когда не стало вашего отца…
— Страшная полоса в жизни, словно наваждение… Начались зимние каникулы: я беззаботно сидела дома и думала, как их приятно провести. И тут в дверь постучали: «Там мужчина стоит, прислонившись к стене дома. Двигаться не может. Сказал ваш адрес…» Мы кинулись на улицу. Привели папу (взгляд отсутствующий!), положили на мою кровать: он потерял сознание и 5 дней не приходил в себя. Мать его увидела и впала в прострацию, с тех пор делала все машинально. Я в отчаянии металась по врачам — понимала, что отец умирает. Бегала и думала: «Господи, почему я не поступила в медицинский? Я могла бы его тогда спасти!» Но не достучалась ни в одну дверь…
Нет, врач пришла — и еще живому человеку выписала справку о смерти. Равнодушная женщина!
Бедный папа, доктора от него отступились. Вот я понимаю, что и на меня они сейчас махнули рукой: попробуй их дозовись! Я недавно в больнице лежала, так один в белом халате мне говорит: «А ну-ка, бабка, подвинься!» Я как возмутилась: «Тут лежит не бабка, а народная артистка!» — его словно ветром сдуло… А кто послушал бы 18-летнюю студентку?
Дальше была череда похорон… Сначала не стало отца, а потом и бабушки — она ушла следом, сгорела от рака… Я их провожала одна. Мама попала в больницу и еще два года не могла встать на ноги, снова выйти на работу. Жили мы тогда на мою стипендию в 220 рублей. Ели манную кашу без масла и молока, посыпанную зеленым сыром для вкуса.
Меня, конечно, очень поддерживали однокурсники и любимый учитель Николай Иванович Дорохин. Но неожиданно его хватил инфаркт — и он тоже исчез из моей жизни…
В те дни я просыпалась и думала: «Одна на свете, совсем одна!» Ходила на кладбище — каждый день разговаривала с отцом…
Что-то должно в такие минуты спасать… И как «Отче наш» я читала «Вечера на хуторе близ Диканьки». Из черной ямы отчаяния меня вытаскивал гоголевский юмор. Спустя годы я отдала ему дань: в своем театре «Экспромт» поставила спектакль о матери Николая Васильевича. Когда готовила роль, специально поехала на Украину, в Диканьку, подружилась с местным музеем… Пока ехали на могилу матери Гоголя, спросила у научных сотрудниц: «А у вас ведьмы-то есть?»
— «Шесть штук! Да вон две идут». Женщины оглянулись, будто услышав нас, — и машина заглохла. Как тут не верить Гоголю? Мне было интересно узнать, что чувствует женщина, которая родила гения. К сожалению, как и ей, мне довелось пережить свое дитя…
— Студенческая жизнь, наверное, тоже помогала отвлечься от горестных мыслей? Это же первые шаги на сцене, первая любовь…
— В театр меня часто водила мама — я в детстве знала всех замечательных артисток Москвы. И в какой-то момент стала воображать себя на их месте: мечтала, что когда-нибудь сыграю на сцене Шурочку Азарову…
При поступлении провалилась везде. Мнила себя драматической актрисой: подготовила для комиссии монолог Катерины из «Грозы».
