«У меня? Ни за что!» — и уселся в машину. Миновали пост ГАИ, отец говорит: «Наглость — второе счастье. Какому гаишнику придет в голову, что выпивший человек у него на глазах за руль сядет?»
На моей памяти отец напился всего два раза. Как-то вернулся в таком состоянии домой поздно вечером и с порога заявляет маме: «Лида, у нас угнали машину. Подробности — утром». Мама: «Утром так утром». Пришел мой сын, мама ему: «У деда угнали машину. Подробности утром». На следующий день отец за завтраком говорит Лешке шепотом: «Слушай, машина где-то в Лужниках, найди, пожалуйста». Оказывается, папа возвращался подшофе домой с киношной тусовки, и гаишники его остановили. Узнали народного артиста, на багажнике его же автомобиля накрыли «поляну», и все вместе нарезались.
Доставили отца домой на машине ГАИ, а где погулял, папа уже не помнил.
Был и второй раз, когда он принял на грудь. Открываю дверь, отец стоит на пороге, опустив голову. «Дочка… Я напился». — «Вижу». — «Ты меня осуждаешь?» — «Нет, иди спать». — «Осуждаешь, знаю…» И прошагал в свою комнату. Ну, думаю, завтра я тебе устрою. В восемь утра слышу — шуршит газетой, значит, надо вставать, готовить ему завтрак, мама-то на дачу уехала. Отец никогда не выходил неодетый, не оставлял не убранной постель — наверное, привык со времен военной службы. И в тот раз появился на кухне свежий — просто огурчик! «Пап, как ты себя чувствуешь?» — «Прекрасно, а что?» — «Вчера ты был хорош». — «Да ладно тебе сочинять!» Он и выпив — правда, за исключением этих двух случаев, всегда немного — сохранял нормальную походку и речь, и никто, глядя со стороны, не подумал бы, что человек нетрезв.
Войдя в квартиру, мог сразу пройти в свой кабинет, раздеться, аккуратно повесить костюм на стул, включить телевизор, сесть в кресло и заснуть. но надо сказать, что ни горе, ни радость он водкой не заливал. Никогда! И никогда не терял ясность сознания.
— А кто у вас отвечал за быт?
— Только не папа: он много работал. А что такое актерская профессия, мне, мечтавшей о кино или театре, отец показал, когда я только окончила школу. В Киеве снимали фильм «Ярость», где он играл главную роль. Пока папа работал, я шлялась по городу, ела пирожки в кафе гостиницы «Украина», сидела на Владимирской горке с книжкой, потом покупала продукты и готовила ужин к возвращению папы.
И вот он взял меня на съемки. Поехали под Киев, в песчаные барханы. Стояла дикая жара, отцу все время поправляли грим. Под палящим солнцем устала и озверела я там неописуемо, хотя просто прогуливалась по пескам. Каково же было папе! Вернулись в гостиницу. Отец мне: «Ну?» — «Что?» — «Понравилась съемка?» — «Да». Он посмотрел на меня: «Какая же ты злыдня». Я ответила: «Думаешь, я не поняла, зачем ты повез меня в эти пески? Почему-то в павильон не повел…»
Нет, мы прекрасно знали, что такое папина работа, и домашними делами занимались сами. Причем уборка в отцовском кабинете представляла собой целое искусство. На папином столе столько всего лежало, и ничего не разрешалось сдвинуть ни на миллиметр!
Пыль мы вытирали так: мама поднимала бумаги, я проводила тряпкой, затем клали стопку на место, и так далее. Однажды я осталась в квартире одна и решила убраться в кабинете. Нарисовала общий план папиного стола, проставила на плане номера всех предметов, затем написала номерки на бумажках и разложила поверх «объектов». Строго следуя плану, протерла столешницу. После возвращения отца заметила, что приводить в порядок его кабинет — сущая мука. Спустя время слышу там страшный грохот. Вбегаю: «Пап, что ты делаешь?» Он, сквозь зубы: «Убираюсь».
Если отец ставил разогревать обед и слышал телефон, он шел в комнату, разговаривал, а в это время еда сгорала. Помню, сделала на ужин блинчики и убежала по делам. Возвращаясь, уже от лифта чувствую запах гари.
Захожу: «Ты ужинал?» — «Да, вкусно, тебе оставил». Открываю сковородку — а там уголек лежит. Все сжег! Уезжая куда-нибудь, мы с мамой оставляли на столе список того, что наготовили, а на всех кастрюлях, мисочках и баночках в холодильнике — листочки с надписями «пюре», «суп», «гречневая каша» и так далее. Но это еще не все: на морозилке красовалась надпись — «морозилка», просто как напоминание, потому что папа обычно не соображал, где она.
Как-то прихожу домой. Папа ест: на огромном ломте хлеба — здоровенный кусок вареной колбасы. Смотрит на меня хитро и говорит: «Да, вот так питается народный артист Советского Союза». Его не слишком волновали мелочи, он думал лишь о кино. Вот пример. В очередной раз кормлю отца обедом, даю после супа второе, он его ест и вдруг: «А первого у нас нет?» — «Пап, ты только что тарелку борща навернул.
Хочешь, еще налью?» — «Нет, не надо, раз я уже съел».
…Когда отец возвращался домой, по тому, как мама его встречала, мы узнавали, в каком настроении он вернулся. Если слышалось умильное, обволакивающее: «Жеканька, ты есть будешь?», мы с братом, как тараканы, разбегались по щелям. Отец шел прямиком в свой кабинет и закрывал дверь. Открытая дверь означала, что мы приглашаемся к общению, закрытая — что папу трогать нельзя: он или чем-то расстроен (почти всегда это было связано с работой: например, не получился дубль, а пленка «Кодак», которую давали немногим режиссерам, была редкостью, и ее страшно экономили…), или работает. Работал отец невероятно много, если не на съемочной площадке, так дома, и мы с Андрюхой знали железно: в такие часы его трогать нельзя.
Подобное отношение к деду внушали потом и своим детям, хотя у моего сына закрытая дверь в дедушкин кабинет возбуждала страшное любопытство. Помню, маленький Леша через дверное стекло пытался разглядеть, чем дед занимается. Витраж состоял из матовых ромбов, между которыми шли прозрачные полоски, и в тех местах, где они перекрещивались, поле для обзора оказывалось больше. Но все равно Лешка толком не мог рассмотреть, что внутри происходит. Мучился-мучился, взял вырезанную из цельного куска дерева курительную трубку, которую подарили отцу, и как долбанет по стеклу! Разбил его, чтобы к любимому деду проникнуть. Нам с Андреем, даже маленьким, в голову не пришло бы повести себя подобным образом.
— Мама, как ангел, стояла за его плечом?
— Она была его стражем.
