Для любителей оперы конца XIX века имя Джузеппе Верди значило не меньше, чем для современных меломанов — имя Джона Леннона. Интервью знаменитый итальянец не любил, журналистов избегал, с незнакомыми людьми встречался неохотно, да и знакомых-то принимал с большим разбором.
Поместью Верди позавидовал бы иной герцог. Его вилла Сант’Агата, окруженная полями и фермами, напоминала крепость: примыкавший к ней парк опоясывала высокая стена, а кованые железные ворота и днем, и ночью запирались на замок.
Посторонний мог увидеть Верди только во время полевых работ: синьор Джузеппе вставал в пять утра, выпивал большую чашку кофе и обходил угодья — смотрел, как растут кукуруза, пшеница и виноград, заглядывал в хлевы, погреба и на мельницы, распекая всех, кто попадался под горячую руку, — арендаторы и батраки боялись маэстро как огня.
Высокий, худой, даже в самые жаркие летние дни одетый в темный костюм, он уверенно шагал по пыльной деревенской дороге или трясся в открытом шарабане. Путь был неблизким, а он хотел успеть всюду — если люди перестанут чувствовать твердую хозяйскую руку, все рухнет и он пойдет по миру с протянутой рукой.
Год шел за годом, ярко светило жаркое пармское солнце, желтели пшеничные поля, звонко стрекотали цикады, а он, высокий и худой как палка, появлялся то у одной, то у другой фермы и метал громы и молнии, грозя немедленно рассчитать нерадивых…
В эти минуты Верди был счастлив. Все менялось, когда он начинал писать оперу...
Тогда у маэстро немедленно начиналась ангина. Следом он ощущал боли в животе — настроение делалось вовсе омерзительным. И в лучшие-то свои дни Верди слыл человеком тяжелым, но в минуты вдохновения он становился просто невыносим, и синьора Джузеппина не знала, как унять мужа. (Про себя она называла его «медведем».)
Он писал одну оперу за другой, его слава становилась все громче: партитуры и постановки приносили огромный доход. Маэстро прикупал новые земли, рыл артезианские колодцы, разводил лошадей — он мечтал вывести новую породу и назвать ее «Верди», а потом наступила старость, и все это стало не важно.
Глубокой осенью в коммуне Буссето холодно и сыро.
Над Сант’Агатой висит густой туман, из-за частых дождей реки выходят из берегов, затапливая поля, и супруги Верди чувствовали себя как на необитаемом острове. Добраться до них было нелегко, впрочем, они никого и не ждали. Верди не тянуло ни в Милан, где он строил приют для ушедших на покой неимущих музыкантов, ни в Париж, куда в былые времена часто наведывался по делам, а заодно развлечься, ни в Геную, где у него свой дворец Палаццо Саули. Дни стояли холодные, и в Сант’Агате жарко пылали камины. После завтрака, если не моросил дождь, они с Джузеппиной спускались в парк и не спеша прогуливались среди деревьев.
Верди купил виллу вскоре после того, как к нему пришел успех; тогда же он начал отмечать каждую премьеру своих опер собственноручно посаженным деревом.
Время летит стремительно, уже подросла небольшая роща: «Дон Карлос», «Макбет», «Разбойники», «Корсар», «Риголетто», «Трубадур», «Сицилийская вечерня», «Аида», «Травиата»… Каждое дерево он знал в лицо, за любым из них — месяцы каторжной работы, страх премьеры, взрывающийся аплодисментами зал, ничего не значащие статьи идиотов-критиков… Проходя под их ветвистыми кронами, Верди сознавал, что жизнь оказалась чертовски длинной: его называют гением, наградили всеми возможными орденами, если бы маэстро не отказался, итальянский король пожаловал бы ему титул маркиза… Вот потеха!
