Не раз Эдит просила мужа приобрести хоть что-нибудь из того, на что обычно тратят деньги состоятельные люди. И всегда в ответ этот знакомый изумленный, невинно-младенческий взгляд выцветших голубых глаз: «Да к чему это? Разве нам чего-то не хватает?»
Ну и ладно, Эдит привыкла к тому, что всю жизнь приходилось считать каждое пенни. До сих пор она записывает в толстую тетрадь, что лежит в буфете, расходы: «Фунт табака… Садовые ножницы... Клетка для канарейки…»
Однако сегодня у Эдит особенный день. Решение принято — она уезжает и скажет об этом мужу в самый последний момент, чтобы профессор какой-нибудь выходкой не сумел нарушить ее планы. Сейчас вот надо отнести в гараж чаю с малиновыми плюшками.
Служанка еще не вернулась, а не предложить гостье чаю было бы невежливо.
В гараже она застала именно ту сцену, которую ожидала застать: миловидная девица, вытянувшись в струнку, сидит перед профессором, и на ее лице написано такое отчаянное усилие ухватить его мысль — да какое там «мысль ухватить», хотя бы просто слова разобрать! — что бедняжку искренне жаль. Рональд, по обыкновению, стоит к девушке боком, смотрит на приколотую кнопками к подоконнику карту своего Средиземья и бубнит, бубнит… Вполголоса, скороговоркой, словно стрекочущая пишущая машинка, — фразы извергаются залпами, предложения теснят друг друга, комкаются и проглатываются; при этом указательным пальцем он теребит губы, что делает словесное извержение еще более невнятным.
Когда Рональд увлекается, его глаза вспыхивают, брови начинают шевелиться. Сейчас Эдит не прислушивается, да и чего там слушать — она и так знает, что профессор одновременно говорит на несколько тем сразу, наверняка сыплет цитатами и не исключено, что в какой-то момент, совершенно не учитывая, с кем разговаривает, перейдет, например, на древнеисландский. Голос у Рона глухой, скрипучий, как звук старых ставень на окнах. И еще эта так раздражающая Эдит птичья манера покачивать головой в такт своим словам!
От сборов в дорогу миссис Толкин оторвала постучавшаяся репортерша. Встряхнув длинными волосами, она смущенно попросила уделить ей несколько минут. Ну еще бы! Эдит ждала этого. Разумеется, сейчас, как уже не раз бывало, барышня попросит перевести то, что наговорил профессор, на доступный общечеловеческий язык, ибо не поняла ни слова.
— Увы, совсем нет времени, дорогуша, я уезжаю, — строго ответила Эдит.
Огорченной журналистке пришлось удалиться.
Эдит нечего сказать в дополнение к словам мужа, абсолютно. Да и не привыкла она к этому. Несколько раз репортеры подлавливали ее на улице, выпытывали подробности их жизни... Но разве пристало жене говорить на такие темы? Вот и пришлось на старости лет окончательно поместить себя под домашний арест, лишний раз не высовывая носу на улицу. Но ничего, скоро все изменится.
…Просто не верится, сколько лет они знакомы с профессором! Впервые увидели друг друга, когда ей было девятнадцать, а ему шестнадцать лет.
Шел 1911 год — вечность минула с тех пор, и теперь уже не узнать их родного городка Бирмингема в средней Англии, где они встретились в мрачном сером доме с пыльными кружевными занавесками на окнах. Эдит снимала здесь за гроши каморку и целыми днями строчила на швейной машинке ночные сорочки. Ее мать Фрэнсис Брэтт умерла рано, оставив незаконнорожденную (да-да, увы!) дочку на попечение случайных родственников. Однажды в комнате этажом выше поселились два мальчугана, как сказали Эдит, тоже круглые сироты — Рональд и его младший брат Хилари. Рональд сразу ей приглянулся: красивый, белокурый, голубоглазый, просто ангелочек! Эдит жалела мальчишек, даже подговорила горничную носить им с кухни лишние ломти хлеба и остатки каши.
Очень скоро Рональд, краснея и смущаясь, признался ей в любви. Они впервые поцеловались во дворе возле курятника под возмущенное квохтанье петуха, которому парочка перегородила дорогу к курам. Та первая пора их любви была так романтична: бесконечные, по большей части ночные разговоры из окна в окно громким шепотом (не дай бог разбудить хозяйку!), условный троекратный свист, призывающий к свиданию у калитки, длинные велосипедные прогулки за город — по полям, через холмы…
Он рассказал ей свою печальную историю. Здесь в Оксфорде почему-то считают, что знаменитый профессор — из небожителей, аристократов, но на самом деле оба деда Рональда нажили состояние на торговле — один продавал ткани, другой — рояли, и оба разорились. Дед по матери, Джон Саффилд, на старости лет торговал в Бирмингеме дезинфицирующими средствами.
Профессор до смерти боялся грубого, тяжелого на руку Джона, и лишь одно качество деда приводило мальчика в восхищение — тот мог обвести тоненьким перышком на листке бумаги шестипенсовую монету и мельчайшим каллиграфическим почерком вписать в этот кружочек весь текст «Отче наш». Саффилд утверждал, что их предки, выдающиеся граверы, получили от короля Вильгельма IV собственный герб за искусную работу. Хвастовство это или нет— кто же теперь проверит...
Отца Рональд лишился в трехлетнем возрасте, тот умер в Южной Африке от лихорадки. Эдит была просто ошеломлена, узнав, что Рональд родился в Оранжевой республике, в Кейптауне, — там его отец служил в банке управляющим. Но никакой африканской экзотики ей из Рональда выудить не удалось — отца он помнил плохо, память сохранила лишь белый полотняный костюм да пышные усы; ну, еще помнил, как отцовские руки наряжают чахлый, высохший на безжалостном солнце эвкалипт вместо рождественской елки.
