«Я долго не могла переступить порог моего любимого МХАТа после его раздела. И только спустя 11 лет, на 100-летии театра, выступила на прославленной сцене с поздравлением от труппы МХАТа имени Горького. Олег Ефремов после моей речи обнял меня и сказал: «Эх, не тех я выбрал!»
— Светлана Ивановна, была ли у вас в детстве мечта стать актрисой? Кто вам подсказал, что сцена — ваша судьба?
— Я даже помню этот день. Мама сдавала комнату семье военных с двумя детьми. Как-то я учила стихотворение Некрасова. И вдруг жена военного, услышав в соседней комнате, как читаю стихи, мне сказала: «Светочка, тебе надо в артистки идти». Я была то ли в шестом, то ли в седьмом классе. Так она невольно зародила во мне эту мечту...
Я росла мечтательной девочкой, всегда любила одиночество, все время что-то фантазировала и сторонилась людей. Помню, в детсадике выдержала всего один день, мне там не понравилось. И мама поняла, что меня нельзя отдавать ни в садики, ни в пионерлагеря. Это было счастье! Я до сих пор люблю быть одна, и всех домашних с кухни выгоняю. Это моя вотчина: там я могу готовить, учить роль, могу молиться или разговаривать с воображаемым собеседником. Одиночество — это моя природа...
Как мечтательная барышня, я много читала. Первой моей книжкой был томик Чехова. С тех пор это мой любимый писатель. А еще я играла наивно, по-детски в театр. Ловила мотыльков и прикалывала их булавкой к стене. Это было завораживающее зрелище — они так красиво хлопали разноцветными крылышками! Я искренне не понимала, что им больно. Так создавала свой театр, в котором мотыльки были актерами. Однажды в наш Дом культуры Криворожский театр привез спектакль для детей. В одном действии артисты ели настоящие пирожки с повидлом. Я смотрела на сцену как завороженная. И окончательно убедилась, что во что бы то ни стало буду артисткой.
Ну а когда в нашем летнем кинотеатре выступила Татьяна Окуневская, я поняла, куда мне надо ехать. Она была прекрасна, как небожительница. Вот и мне захотелось туда, где живут эти небожители, играют красивых людей, которые красиво любят и красиво страдают...
— «В Москву, в Москву, в Москву!» — как в «Трех сестрах» написал ваш любимый Чехов?
— В Москву, в Москву, точно. Я часами смотрела в окошко в сторону, где находилась Москва, и мечтала. Поезда возили в столицу руду, которая у нас добывалась, и часто останавливались на нашей маленькой железнодорожной станции под названием Терны.
Когда в 16 лет я объявила маме, что хочу стать актрисой, она пыталась меня отговорить: «Иди лучше в медицинский!» Мои родители были простые люди, им хотелось нам, детям, дать высшее образование. Но я была непреклонна. Тем более что при поступлении в театральный институт не требовалось сдавать математику и физику, которых не понимала.
— В общем, выбрали для себя легкий путь, а он оказался нелегким...
— Да, да, да. Когда я поступила в Харьковский театральный институт и жаловалась маме, как же тяжело учиться, она в ответ говорила: «Ты сама это выбрала, никто тебя не заставлял».
Я никогда не жалела, что моя мечта сбылась. Моя любовь к театру не проходит до сих пор, кажется, что эту профессию усовершенствовать невозможно, она бесконечная, как вглубь, так и ввысь, во все стороны. Каждый человек индивидуален, а актер свою индивидуальность вкладывает в роли, поэтому надо не только их шлифовать, но и себя всю жизнь. В этом смысле, конечно, замечательная профессия. Актеры так боятся уйти на пенсию, потому что из-под тебя словно убирают фундамент.
— А с кем вы учились в Харьковском театральном институте? Он ведь выпустил целую плеяду звезд...
— В нашем институте до меня училась Наташа Фатеева. А вот Нину Русланову я хорошо помню, она была на курс младше. Проучилась там два года, а потом уехала в Москву, в Щукинское училище. А я не решилась, думала: «Как это, меня тут так любят, так чествуют, а я поеду в Москву?»
В институте мы очень дружили с Таней Ткач, она была на курс младше. Хотя, казалось, мы обе были красавицами, и на первый взгляд это странно. По идее, должны стать соперницами, а мы были не разлей вода! Все дело в том, что Таня — очень хороший человек. Однажды мы с моей подружкой поклялись в вечной дружбе. И в знак этого, уколов пальцы иголкой, выпили кровь друг друга.
Но жизнь, увы, нас разбросала. Таня оказалась в Ленинграде, а я в Москве. И больше мы не виделись, к сожалению. Хотя я всегда следила за ее творчеством и радовалась успехам.
Я огорчилась, когда она рано похоронила мужа. Приезжала в Ленинград с театром на гастроли, но Таня не приходила к нам на спектакли. Видимо, есть какое-то стеснение: столько лет не виделись, да и тем общих уже нет. Разве что вспоминать наши чудесные студенческие годы...
— А вы приезжали из Харькова в Москву? Ходили в столичные театры?
— Конечно, когда я ездила в Москву на пробы. Первым театром был «Современник», который меня потряс больше, чем Художественный театр. Это где-то 1963 год, «Современник» тогда был в расцвете, я попала на спектакль «Назначение» с Евстигнеевым, Ефремовым и Волчек. Неизгладимое впечатление он на меня произвел! И я поняла, что мое место — это сцена! Хотя на «Мосфильме» мне все советовали: «Иди во ВГИК, с твоими данными надо в кино! Какой Харьков?» Но я человек, преданный одному месту...
— Светлана Ивановна, признайтесь, вы в институте были первой красавицей?
— Ну наверное. Во мне, знаете, была такая энергетика, я была очень заводная. Это и подкупало. Так что скорее эти внутренние качества отражались на моей внешности, наверное. А так я бы не сказала, что была какой-то особенной красавицей. Но то, что я попала в свой мир, что выбрала свою специальность, меня очень подогревало, я горела, и этот огонь очень привлекал к себе. А так все мы красивые в молодости.
Надо сказать, что до самого института я донашивала одежду за своими старшими сестрами. А уехав из дома, словно с цепи сорвалась. Перекрашивалась чуть ли не каждую неделю — из брюнетки в блондинку и обратно. Черные стрелки, туфли на шпильках! Я буквально летала на крыльях. В институте шутили: «Когда Коркошко идет по Сумской, даже деревья к ней гнутся...» Как смешно сказала одна зрительница, когда я играла дипломный спектакль: «У вас блеск в глазах и обаяние в зубах!»
— Вас педагоги в институте, наверное, готовили в героини?
— Мой мастер Александр Иванович Сердюк мне и старух давал играть. Он был, между прочим, лауреатом двух Сталинских премий. Я играла мать Раскольникова и Федру расиновскую в дипломном спектакле. Так что он меня ломал, давал пробовать разные амплуа.
Кстати, когда я окончила институт, Александр Иванович мне посоветовал: «Уезжай куда-нибудь, не надо оставаться в Харькове».
— Вы жили в студенческом общежитии?
— Нет, я не могла жить в общежитии и всегда снимала угол. Попробовала на первом курсе и поняла, что не могу. Я очень чуткая, мгновенно просыпаюсь, если кто-то поздно пришел и ходит по комнате. Мне старшая сестричка присылала 15 рублей втихаря от мужа, и я снимала на эти деньги комнату. Теперь стараюсь ее детям тоже помочь, потому что сестры нет уже на свете. Такое, конечно, не забывается. Сначала воспринимаешь это как должное, а потом понимаешь, что она эти деньги от сердца отрывала, от двух детей.
— Кто в итоге перетащил вас во МХАТ? Это был не Борис Ливанов?
— Нет. В конце учебы я начала сниматься, меня утвердили в фильм Киевской студии «Гибель эскадры» на главную роль комиссара. Там играли Гера Мартынюк, Борис Николаевич Ливанов, который потом «Чайку» поставил со мной во МХАТе, Николай Гринько. Все думают, что это Ливанов, в то время режиссер прославленного театра, меня во МХАТ пригласил. Но он меня даже не запомнил на съемках этого фильма.
До МХАТа я работала в Киеве. Драматург Александр Корнейчук, по пьесе которого снимали фильм, обо мне рассказал в Киевском драматическом театре, меня пригласили туда по направлению из института. Мне надо было пять лет там отработать. Я сыграла сразу несколько ролей, вторая роль, самая главная, была Антигона в спектакле по пьесе Софокла на украинском языке. Это был потрясающий перевод Бориса Тена.
Спектакль очень гремел, поставил его Додо Алексидзе. Дмитрий Александрович — известный грузинский режиссер и друг театра. Антигона, конечно, — одна из лучших моих ролей в жизни. Пожалуй, сейчас только Фаина из спектакля «Фаина. Птица, парящая в клетке» — на таком же высоком уровне...
В 1966 году нас со спектаклем «Антигона» пригласили в столицу на гастроли. Афиши с моим портретом были расклеены по всей Москве...
Мне многие потом говорили, что видели эту постановку. Однажды Олег Табаков, когда мы работали уже вместе во МХАТе, сказал: «Ты не поверишь, но я видел тебя в «Антигоне», мне так понравилось».
Именно в этой роли меня увидел на сцене Павел Александрович Марков, он служил заведующим литературной частью Художественного театра еще при Станиславском, уже старичком был. Павел Александрович и посоветовал руководству Художественного театра: «Возьмите эту артистку, а то она на галушках форму потеряет там».
И только я вернулась с гастролей в Киев, как мне позвонили из МХАТа: «Мы хотим вас пригласить в труппу театра». Но я отказалась. Честно говоря, испугалась, потому что у Алексидзе столько на меня было планов — и это буду я играть, и вот это, и это. А что я стану играть в таком прославленном театре, где одни звезды? Додо очень убедительно меня отговаривал: «Во МХАТе старухи играют молодых, тебе там не пробиться. Ты что, будешь ждать, пока состаришься, чтобы играть?»
А во МХАТе действительно был такой период, когда 60-летние народные артистки выходили в роли молоденьких героинь. Одним словом, я отказалась.
— Как вы могли отвергнуть такое предложение? В это трудно поверить!
— И тем не менее. Где-то через полгода я сама позвонила в дирекцию МХАТа. В театре у меня все было благополучно: я играла «Патетическую сонату» Кулиша в постановке Алексидзе, мне уже квартиру выделили в Киеве и на звание подали. Но толчком послужила одна история. Как-то я давала интервью, и мне стали приходить письма с упреками: «А чего это вы, украинка, даете интервью на российской мове?» Вот это мне не понравилось. Мое чутье меня подтолкнуло принять предложение от МХАТа.
Чутье, кстати, меня и сейчас спасает. Я больше, чем врачам, доверяю себе, своей интуиции: что она скажет, то и делаю...
— Как вас приняли коллеги во МХАТе?
— В труппу МХАТа войти было непросто. Помню, как я споткнулась при входе в театр в Камергерском проезде и подумала: «Это плохой знак». Вспомнила об этом, когда дожила до раздела театра...
Во МХАТе я была совсем чужая, у всех связи — дружеские, семейные, — а я совершенно со стороны. Но надо сказать, режиссеры меня сразу приметили и стали вводить в свои спектакли. Виктор Станицын в «Марию Стюарт», а Борис Ливанов поставил со мной «Чайку». Моими партнерами были Андрей Мягков и Ангелина Степанова.
Как-то у Бориса Николаевича спросили: «Не слишком ли актриса крупная и мощная для Нины Заречной?» Он ответил так: «Мне нужна не чайка. Мне нужен орел!» Потом у меня были спектакли «Три сестры», «Соловьиная ночь». Я укрепилась в театре, хотя шепот за спиной слышала: «Она же русского не знает».
«Чайка» Бориса Николаевича Ливанова у зрителей вызвала фурор. Спектакль потом даже был снят на пленку творческим объединением «Экран». Музыка Скрябина, которая стала лейтмотивом всей постановки, делала пьесу романтической драмой. А в театре ее другие режиссеры не приняли. Ведь во главе МХАТа фактически стояли трое — Борис Ливанов, Виктор Станицын и Михаил Кедров. У Ливанова я играла, у Станицына была любимой артисткой, а у Кедрова нет, потому что он дочку свою тащил. Но с ним не очень хотели актеры работать, потому что спектакли ставил по два-три года. Классно ставил, но, пока ты три года репетируешь, успеешь состариться.
После «Чайки» Ливанову светило стать главным режиссером. Борис Николаевич еще при Станиславском очутился на олимпе, получив в 29 лет звание заслуженного артиста.
Одним словом, «старики» ревниво решили, что лучше чужого пригласить, чем терпеть Бориса Ливанова на посту главного режиссера...
Летом 1970 года мы узнали, что в театр приходит Олег Ефремов. На тот момент он 14 лет возглавлял «Современник». И тут нашла коса на камень: Ливанов и Ефремов не приняли друг друга.
Борис Николаевич очень тяжело переживал это событие, оно ему значительно сократило жизнь. Он поклялся никогда не переступать порога театра, пока там командует Ефремов, ему даже зарплату приносили на дом. А у коллег при встрече спрашивал: «Ну как там, в Освенциме? Геноцид развивается?» По воспоминаниям мхатовцев, Борис Ливанов придумал мрачный каламбур: «Враги сожгли родную МХАТу». Спустя годы понимаешь, что МХАТ перестал уже тогда существовать в том виде, в каком он был задуман основателями...
Интересно, что к моменту прихода в театр Ефремова в труппе было более 150 артистов, многие из которых годами не выходили на сцену. Олег Николаевич был опытным профессионалом и хорошим психологом. Собрал старых мхатовских корифеев и молодых актеров и поставил дивный спектакль «Соло для часов с боем». Он имел огромный успех у публики. Так благодаря удачной постановке удалось сгладить конфликт поколений.
— А вы ездили с театром на гастроли?
— Я пришла во МХАТ в 1967-м, а в 1968-м мы на месяц поехали в Японию. Я играла в спектаклях «Три сестры» и «Кремлевские куранты». Смешно, японцы писали в газетах о спектакле, переведя его как «Ошибка Кремля». Наш МИД тогда, помню, обиделся.
Мы прилетели на гастроли в Токио 2 сентября 1968 года. И как-то слабенько нас встретили, хотя там вышел журнал с моим портретом. На экранах Японии шли «Братья Карамазовы» Ивана Пырьева, где я играла Катерину Ивановну. Японцы всегда с благоговением относились к Достоевскому. В 1971 году они наградили нашу картину призом как лучший иностранный фильм года. Так вот, вышла статья о молодой артистке, которая пришла во МХАТ как раз перед гастролями. И все цветы в аэропорту от встречающих были у меня.
Думаю, если зависть у коллег и была, они все смотрели на это сквозь пальцы, потому что главное было — зарубежные гастроли, где можно купить кое-что для дома. Японские магнитофоны, некоторые даже машины оттуда везли, а я... пуховое одеяло.
Нам хоть и платили копейки, но мы умудрялись экономить. Я по совету коллег везла с собой на гастроли сумку консервов. Подогреваешь банку под горячей водой в ванной, а потом ешь теплую тушенку. Вот тебе и ужин.
Конечно, кроме одеяла, купила себе обновки: платье, ботинки и очень красивый красный зонт. Как-то осенью мы поехали на гастроли в Свердловск, во время выступления на стадионе пошел дождь. Я стояла у трибуны со зрителями, раскрыла зонт, а кто-то что-то бросил на него, крикнув: «Карамазова, убери зонтик!» Вот оно, признание у публики!
— Как вы попали в фильм к Ивану Пырьеву?
— Кто-то из ассистентов режиссера увидел меня в «Антигоне» и сказал Ивану Александровичу, что вот, мол, есть такая артистка. Меня вызвали на кинопробы на «Мосфильм».
Я с волнением переступила порог кабинета Пырьева и обомлела. Вся комната оказалась увешана эскизами к «Братьям Карамазовым». Они были красно-желтые, карминного цвета, как бы состаренные временем. И ты сразу попадаешь в иную реальность: из коридора вошел в комнату — и все уже абсолютно другое, словно из 60-х годов ты перенесся на машине времени в XIX век.
Я прекрасно знала, кто передо мной. Иван Александрович Пырьев был знаменитый режиссер, лауреат премий и кавалер орденов, руководитель Творческого объединения «Луч», в свое время — директор «Мосфильма». Его фильмы мои родители смотрели. Вся страна!
Я чувствовала робость перед такой величиной. Вначале хотела отказаться от роли. Катерина Ивановна так далека была от меня. Натура сильная, при этом эгоистичная и страстная. Но Пырьев упрекнул меня, сказав, что я просто боюсь взяться за работу над сложным характером. А еще добавил, что пробовалась Татьяна Доронина, но она на эту роль совсем не годится. Мы поговорили с Иваном Александровичем, он дал мне сцены. Я их выучила за пару дней, потом был грим, костюмы, а затем и кинопробы. Пырьев сказал: «Я вас уже утвердил. У нас новая американская пленка, и нам нужно проверить ткани, из которых мы будем делать вам платья, — как они будут сочетаться с вами на пленке».
И чуть ли не на следующий день уже были съемки. Я не жила в ожидании, когда меня утвердят, как-то все сразу произошло. Это меня так испортило в будущем! Когда молодой актрисе сразу предлагают такую роль, естественно, голова закружится.
О крутом характере Ивана Александровича ходили легенды, говорили, что он на съемочной площадке чуть ли не с нагайкой ходит, всех строит. Удивительно, но Пырьев как-то очень элегантно отнесся ко мне. Он видел, что я цыпленок еще, что мне 23 года всего. Был со мной удивительно интеллигентен, нежен.
Он молодой еще был тогда по современным меркам, ну сколько ему было, лет шестьдесят шесть. Просто горел этим фильмом и всех вокруг заряжал своей энергией.
Конечно, что и говорить, я страшно робела. Опыта у меня в кино было мало, да и потом, работать на площадке с таким мастером — это очень ответственно! Я делала то, что он скажет, выполняла все его задумки. У нас было абсолютное взаимопонимание, может быть, потому, что он меня не запугал вначале. И в благодарность, что не мучил на пробах и сразу поверил в меня, я очень старалась.
— У вас были такие партнеры: Михаил Ульянов, Кирилл Лавров, Андрей Мягков...
— Кирилл Юрьевич и Михаил Александрович — замечательные люди. Оба стеснительные, это поразительно. Ничего не было такого давящего. Звездного. Мы дружили с Кириллом, я знала его отца.
Юрий Николаевич Лавров работал в Киеве в Русском театре, куда меня когда-то звали. Но я не могла туда перейти, потому что еще не получила диплом. Мне нужно было отработать распределение пять лет. А диплом получила только в 1988 году, будучи на гастролях в Харькове. Зашла в свой институт, и мне его выписали. Кирилл Лавров тоже одно время работал в Киеве, поэтому мы были земляками.
Кирилл Юрьевич приезжал на съемки из Ленинграда, где он служил в БДТ. Едва переступал порог гримерной на «Мосфильме», как сразу начинал мыть голову прямо над раковиной. Я уже была в гриме и ждала, когда он закончит. Лавров шутил: «Надо, чтобы хоть пять волосинок видно было, а когда голову помоешь, волос больше становится».
Все наше общение ограничивалось съемочной площадкой. Лаврова сразу увозили на ночную «Стрелу», он спешил домой, так как вел репертуар в БДТ. А у Михаила Александровича Ульянова в Москве работы было полно, он тоже играл много в Театре Вахтангова. Поэтому под них и подстраивали съемочные дни.
Андрей Мягков, сыгравший в фильме третьего брата, Алешу Карамазова, был однокурсником моего будущего мужа Владимира Салюка. В Школе-студии МХАТ они учились на одном курсе, вместе в общежитии жили. И были такой особенной ленинградской кастой. А потом, спустя годы, оба пришли во МХАТ при Ефремове, сначала Володя, а потом Андрюша. И я уже с Андрюшей играла в «Трех сестрах» и «Чайке»...
Мне Володя рассказывал историю. Друзья, когда учились в училище, договорились: «Если у меня сын родится, я назову его в честь тебя Владимиром, а если у тебя, то в честь меня назови Андреем». Такой у них был уговор, настолько они были дружны. С тех пор прошло много времени. Но мы с мужем назвали сына Федором — в честь Достоевского. Я, когда ходила беременная, запоем читала этого писателя. Не знаю, Мягков ли из-за этого на Володю обиделся или нет. Но как-то остыли у них отношения...
Когда мы с Андреем вспоминали время съемок «Братьев Карамазовых», он морщился: «Ой, я так не люблю эту роль...» А мне кажется, Мягков сыграл гениально младшего Карамазова. Думаю, немножко кокетничал, он не очень откровенный человек, закрытый.
— Не могу не спросить про вашу партнершу по фильму Лионеллу Пырьеву, которая сыграла Грушеньку. Она, наверное, царила на съемочной площадке?
— Ну конечно. Она уже была женой режиссера. У нас сложились нормальные отношения. Но однажды меня предупредила: «Я тебе задам, если ты будешь кокетничать с Пырьевым». Я пыталась ее успокоить: «Лина, ты что, как я могу старика-то...» А получилось, что нечаянно ее задела, намекая на возраст мужа. Ей не было 30, а ему 66 лет.
Кстати, я ничего от фильма не имела — ни поездок, ни премий. Лионелла Пырьева одна всюду ездила представлять его, словно и не было второй артистки, а была только она одна. Я не знаю, или мой характер такой, или мама меня научила терпеливости. Может быть, это и плохо. Нет у меня актерского тщеславия «а почему это не я?!». Не умею до сих пор работать локтями.
Никогда ничего не просила. Только когда зовут, только когда нежно предлагают, тогда иду. Это мой большой недостаток, но и большое человеческое качество.
— А как доснимали третью серию «Братьев Карамазовых» без режиссера?
— Только недавно узнала, что фильм «Братья Карамазовы» выдвигали на «Оскар» на следующий год после триумфа «Войны и мира» Сергея Бондарчука. Но победила другая лента — политический детектив Коста-Гавраса. Не могли же второй год подряд давать приз советской ленте!
Я думаю, что внезапная смерть Ивана Александровича очень сильно ударила по всей съемочной группе. Это была большая потеря. Мы не знали, что делать, и как-то очень растерялись. В процессе работы над фильмом режиссер перенес несколько инфарктов. В итоге его сердце не выдержало: он умер во сне, вернувшись со съемок.
На собрании всей группы решили, что лучше пусть свои доснимут картину, чем придет чужой режиссер со своим почерком. Это будет фильм не Ивана Пырьева. Некоторые сцены были уже сняты для третьей серии, надо было доснимать остальные, строго придерживаясь пырьевского режиссерского сценария. Мне кажется, Иван Александрович с небес это решение одобрил и благословил...
Премьера в Доме кино была не шумная, какая-то тихая. Потому что Пырьев в феврале умер, а премьера где-то осенью была. Но то, что фильм получился выдающийся, это стало понятно сразу и всем.
Так что во МХАТ я пришла, имея опыт работы с таким великим Мастером...
— Вы сказали, что во МХАТе все обрадовались приходу Ефремова...
— Его приход в театр труппа встретила пятиминутной овацией. Олег Николаевич — величина, руководитель легендарного театра «Современник». Конечно, все радовались, и он, думаю, надеялся, что будет все гораздо благополучнее, нежели это закончилось. Наверное, Художественному театру действительно пришло время меняться или закрываться. Все чувствовали, что грядут перемены...
Однажды мы с ним встретились в Гаграх. И как-то разговорились, плавая в море. Олег Николаевич сказал: «Ваши руководители, Станиславский и Немирович-Данченко, говорили, что театр живет только десять лет. И я с ними полностью согласен».
Мы, мхатовские актеры, поддерживали все его начинания. Но как-то быстро старики стали уходить один за другим, у нас чуть ли не каждый день в театре были похороны... Это было ужасно, какой-то звездопад.
С приходом Ефремова во МХАТе началась другая эпоха. Постепенно он переманил полтруппы из «Современника». Потом начал приглашать артистов из других театров. Пришли гениальные Иннокентий Смоктуновский, Олег Борисов. Ефремов так пытался укрепить МХАТ. Но все актеры, и новые, и старые, были недовольны ролями, зарплатой, друг другом. Тот же Олег Борисов, помню, жаловался мне.
Все шло как шло, как-то уходил этот кураж, МХАТ тоже превращался в театр с другим лицом, но он стал не таким сияющим, как все ожидали. Раскол наступал постепенно. Олег Ефремов хотел омолодить театр, ставить современные пьесы, но старые стены сопротивлялись этому...
Олег Николаевич тоже так чувствовал, вот он и затеял этот развод. Получается, я в 1967 году пришла, а раздел случился в 1987-м.
Он больше был организатором, ему уже было скучно ставить спектакли, интереснее было все менять в корне. А тут еще и страна стала рушиться. В 1987 году разделился МХАТ, а вскоре и Советский Союз перестал существовать. Так что Ефремов в этом смысле как бы предчувствовал время.
Олег Николаевич — умница и, конечно, честный, порядочный человек, это бесспорно. Но оказывается, этого мало для театра. Все ждали чуда, но его не произошло. Гибрида «Современника» с МХАТом никак не получалось. И тогда Ефремов решил отделить свою часть труппы от той, которая в нее не вписывалась. Начались бесконечные ночные собрания. Я осталась в «женском» МХАТе, который возглавила Татьяна Доронина. Был один театр, стало два: имени Чехова и имени Горького.
Помню, как мне помреж сказала на собрании: «Что вы тут сидите, идите в другую комнату». Я встала, а мне Лена Королева с укором говорит: «И ты с ними?» А тут Люба Стриженова, Лена Королева, подруги задушевные, с которыми уже прожито столько лет. И я села. Вот как села, так и просидела 20 лет во МХАТе имени Горького без ролей...
Но я абсолютно не жалею о своем выборе. Мы что, хозяева своей судьбы, хозяева своей жизни? Другой господин нами руководит, господь Бог, и не надо нам притворяться, что мы что-то можем. Ничего мы не можем, и чем раньше это осознаем, тем лучше...
Что мне дало пребывание в театре Татьяны Васильевны Дорониной? Да ничего, кроме терпения и смирения. Но эти качества мне пригодились, когда спустя энное количество времени я была приглашена в антрепризу на роль Фаины Георгиевны Раневской.
И когда прочла пьесу, подумала: «Господи, откуда они знают, эти авторши, про все наши актерские страдания, про наши неудобства в театре, про неудовлетворенность, одиночество? Это же про меня написано». У каждого артиста есть такой период, какой был у меня во МХАТе имени Горького, такой период был и у Раневской. Да спроси у любого актера!
Помню, мой муж ходил к Люсе Гурченко, моей землячке. Она жаловалась: «Я совершенно ничего не сыграла...» Но при этом села не к окну, а от окна, чтобы лучше лицо выглядело. Так что это естественно, все актрисы недовольны своей жизнью, кроме меня. Я всем довольна.
Я уже потеряла надежду, что в моей актерской судьбе что-то изменится, как вдруг 6 января 2002 года мне позвонил директор «Современника» Леонид Иосифович Эрман и пригласил заменить Елену Козелькову в спектакле «Коломба». С тех пор вот уже больше 20 лет я играю на сцене «Современника» — театра, который первым увидела в Москве. И полюбила всей душой.
— Какая ирония судьбы! Ефремов ушел из «Современника» во МХАТ, а вы из МХАТа — в «Современник».
— А это же все корни Художественного театра, они — актеры, которые создавали «Современник», — все выросли в его студии.
Наверное, каждому времени — свой театр. Конечно, время сейчас другое, воспитание другое, книжки читаем другие, все другое. Ценности, к сожалению, тоже поменялись. И театр тоже уже другой...
Я долго не ходила в театр Чехова, не могла просто, у меня сердце раскалывалось, все болело внутри. А потом поняла, что это совсем иной театр и нечего страдать.
А в «Современник» меня сначала позвали на одну роль, а потом и вторую дали, и третью. Мне очень нравятся там актеры. Они, конечно, более живые, нежели были артисты Художественного театра. Все-таки Ефремов многое сделал, чтобы они были живыми, и Галина Борисовна Волчек это поддерживала.
Там действительно хорошие артисты, любят театр, болеют за него, нет такого потребительского отношения, что ли, как во многих театрах. Конечно, Галина Борисовна все свое сердце отдала «Современнику». Она была искренняя, любила артистов больше, чем свой дом, и больше, чем свою личную жизнь, любила театр.
У нас с ней были нормальные профессиональные отношения, она меня и хвалила, и ругала. Как-то Галина Борисовна мне сказала, имея в виду мою какую-то роль: «Знаешь, Света, я как-то поначалу не очень тебя принимала. А в этой роли ты победила оба МХАТа!»
Я знала, что такое женщина-руководитель, работая с Дорониной, и как-то боялась близко подходить к Волчек. Она была очень самобытной, очень необыкновенной, но это же все-таки не мужчина, а женщина. А я уже обожглась однажды, скажем, и сторонилась ее.
И поэтому, когда я видела, что Галина Борисовна идет навстречу, быстро сворачивала, думала: «Потом, потом». А потом уже не успела. Но я знаю, что у нас были хорошие дружеские, может быть, не родственные, как у нее со многими актерами были, но достойные отношения. Потому что ни она бы, ни я не терпели, если бы это было не так.
Ее уход из жизни был для всех неожиданным. Помню, Волчек встала перед всеми со своего инвалидного кресла и продемонстрировала нам: мол, смотрите, я еще буду ходить. Это было такое счастье: а вдруг, а вдруг? После своего дня рождения она уехала на дачу разбирать подарки, и через несколько дней ее не стало.
Как же растерялись артисты, как осиротели! И до сих пор все ходят потерянные. В театре один руководитель сменяет другого... Очень трудно убрать память, которая сидит в каждом из актеров, которых она приглашала. Галина Борисовна — в каждом из нас. И заменить ее никто не может. Пытаются, но это уже будет другой театр, уже не ее.
Она была всем мамой, сестрой. Вот такой она была. Это, конечно, тоже благодаря Ефремову — он нашел ее. Как он ее пестовал, заставил ставить спектакли и так требовательно указал ей путь! Так что слава и Ефремову, и Галине Борисовне! Удивительное совпадение, что я попала в театр, который мне понравился еще в 1963 году. Мне МХАТ каким-то заскорузлым показался. И вот я в «Современнике», моя мечта сбылась.
В «Современнике» мне пришлось и с Анджеем Вайдой поработать, он ставил у нас «Бесов» Достоевского. Я играла Прасковью Ивановну. Роль небольшая, но зато в какой компании работала, да еще и с живой легендой!
За спектакль «Время женщин» получила «Звезду театрала». Это было в 2011 году. И мы до сих пор играем эту постановку и с большим успехом. Там играет Алена Бабенко главную героиню, и мы — Люсенька Крылова, Таисия Михолап и я — трех женщин среднего возраста. Так что мне есть чем гордиться, есть к чему стремиться и над чем работать.
В марте шел спектакль «Интуиция», потом через два дня — «Время женщин», потом через три дня — «Фаина». Вот такая у меня интересная жизнь.
— А вам не страшно было браться за роль Фаины Раневской?
— Я даже об этом не думала. Как такую глыбу вообще можно сыграть?! Это подарок небес, что я получила роль Фаины. Постановка идет уже десять лет, мне вручили за роль специальный приз жюри на фестивале кино и театра «Амурская осень».
Этот спектакль приглашали за границу. Первый звонок был из Америки: «Когда вы приедете с нам с «Фаиной»?» Потом из Англии. Я не вела деловые переговоры, отправила всех к продюсеру, наверное, они не сговорились о чем-то.
Но это не мое дело. Мое — достойно играть эту роль. А играть Раневскую было страшно, даже не знала, как к ней подступиться, я отказывалась. Мучилась, боялась. Не роль меня пугала, а личность, которую все помнят.
Когда мне дали почитать пьесу, я своим коллегам сказала: «Какая я Раневская? Она что, с ума сошла?» Это я тогда так говорила про режиссера спектакля Стеллу Георгиевну Самохотову, которую сейчас обожаю и благодарю ее за такую роль...
Я никогда не была знакома с Фаиной Георгиевной. Видела ее однажды на сцене в спектакле «Дальше — тишина». Рыдала так, что долго не могла в себя прийти. Накануне премьеры ходила к Раневской на могилу просить благословения. Перед каждым спектаклем и после каждого спектакля я Фаину Георгиевну благодарю как своего ангела-хранителя.
Я хорошо знаю, что такое актерская боль, когда тебе дают роль и тут же забирают. Спасибо за то, что это все пережила и могу теперь произнести монолог Нины Заречной, подписываясь под каждым ее словом: «Я — чайка. Нет, не то...
Я говорю о сцене... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы... Я теперь знаю, понимаю, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».
Вот сейчас бы мне Нину Заречную сыграть! Тогда я, еще молоденькая артистка, не понимала, что произношу. А теперь, прожив на сцене без малого 60 лет, понимаю каждое слово, каждую паузу, каждую запятую.
И театр, конечно, — это моя любовь. Да никогда я не получала удовольствия от кино, только играя в театре была счастлива. И как правильно говорил Валентин Гафт: «Столько кайфа ловишь на сцене, тебе еще и зарплату платят».
Спасибо театру, спасибо тем, кто его придумал. С каждым днем я все больше кайфа ловлю от него, все больше и больше получаю удовольствия на сцене. «Боже мой! — порой думаю. — Сколько же еще можно сделать, вот сейчас бы это играть, то, что я играла 40 лет назад...»
Наверное, поэтому тяжело ходить в другие театры, тяжело смотреть на актерскую игру, потому что знаешь, как это должно быть, из-за опыта большого. Это не мое, это не трогает меня, очень ранимую и легко возбудимую, тонко чувствующую фальшь. Есть слова такие в пьесе «Фаина. Птица, парящая в клетке»: «В нынешний театр я хожу, как в молодости шла на аборт, а в старости — рвать зубы».
— Светлана Ивановна, вы все-таки решились переступить порог МХАТа?
— Я долго не могла переступить порог моего любимого МХАТа после его раздела. И только спустя 11 лет, на 100-летии театра, выступила на прославленной сцене с поздравлением от труппы МХАТа имени Горького. Олег Ефремов после моей речи сказал: «Эх, не тех я выбрал!»
Я сказала, что сколько бы ни перестраивали сцену, сколько бы ни ломали стен, дух МХАТа, который создавался в тех старых стенах, все равно живет. Остались фотографии легенд, которые играли на этой сцене, их воспоминания, ученики. Художественный театр — это эталон Театра. Такого ни в одной стране мира нет и не будет.
Я как-то спросила у Степановой: «Ангелина Осиповна, как вы репетировали при «стариках»? От робости от их величия невозможно, наверное, было рот открыть». Она пожала плечами: «А мы и не знали, что они такие гении».
— Как вам удалось сохранять столько лет дружбу с вашими подругами-актрисами? В театре это большая редкость...
— Во МХАТе бродила байка от остроумного Бориса Николаевича Ливанова. Как-то театр приехал на гастроли в Алма-Ату. Выглядывает Ливанов в окно, а внизу в бассейне плавают артисты. Он говорит: «Вот вам, пожалуйста, террариум!»
Так получилось, что мы искренне дружили с Леночкой Глебовой и Любочкой Стриженовой. Вместе играли в «Трех сестрах», вместе оказались в доронинском МХАТе.
И как нас ни пытались стравливать, мы сохранили нашу дружбу. Если я о чем-то жалела, уходя из МХАТа имени Горького, то это о подругах. Так получилось, что Лена ушла передо мной, а Любочка — месяца через два. Мы так друг за друга держались, и, что бы там ни происходило, трудности было легче переносить. Мне сын и муж давно говорили: «Уходи, что ты терпишь, уходи». Но я не могла, мы были с Леной и Любой очень близки.
Мне необходимо питаться теплом, любовью, нежностью, искренностью, потому что никто из моих подруг не юлил, не строил козни. Не только со мной, но и с другими людьми.
Лена Глебова, к сожалению, сейчас не играет на сцене. Дочь прославленного артиста Петра Глебова вся в отца — статью, красотой, породой. А Люба Стриженова прошлым летом умерла. Закончив актерскую карьеру, она ушла в монастырь. Любочка приезжала в Москву, мы виделись, я у нее была на 80-летии в ресторане. Помню, как ее сыночек Сашенька родился, когда мы были на гастролях в Свердловске. В тот вечер играли «Чайку», когда было известие, что родился сын у Олега Стриженова, моего партнера по спектаклю...
— Откуда вы берете силы для работы в театре?
— Я жить не могу без него: 20 лет я проработала во МХАТе имени Чехова, потом 20 лет во МХАТе имени Горького. И теперь еще 20 лет в «Современнике». Так что у меня стаж уже больше 60 лет. Интересно, что в «Современнике» меня все равно называют мхатовкой. И я этим горжусь...
Именно там я росла как актриса. Именно там училась быть готовой к роли, как солдат к бою: «Так, через пять минут чтобы уже был в обмундировании — и вперед, в атаку!» А вдруг шанс выпадет, как мне выпал с «Фаиной»?
И я понимаю, что когда аплодируют зрители после спектакля «Фаина», то это аплодируют не мне, а Фаине Раневской. Мне часто говорят, что я похожа на Раневскую, что у меня такая же походка, мимика и интонация. А я лишь всего-навсего напоминаю зрителям о том, какая была звезда! Мне кажется, что без участия высших сил не обошлось...
Вы не поверите, но каждый раз, выходя на сцену, я волнуюсь, как в первый. Помню, как один актер, уходя из театра «Современник», объяснил Галине Борисовне Волчек причину: «Я больше не могу играть, потому что перестал волноваться, выходя на сцену». А еще я вспоминаю Аллу Константиновну Тарасову, с которой мне довелось встретиться во МХАТе. Я вводилась на ее роль Марии Стюарт, потому что ей было уже хорошо за шестьдесят, а Мария Стюарт — молодая. Я приходила к ней на спектакль. Мы стояли за кулисами. Случайно дотронулась до ее рук, а они у нее от волнения ледяные. А ведь она была знаменитой актрисой, осыпанной почестями и регалиями...
Ты просыпаешься утром в день спектакля и начинаешь домысливать свою роль. Играешь, словно в первый раз, потому что изменился день, изменились обстоятельства жизни, настроение. И все это хочется не расплескать, внести в роль, обогатить ее. Вчера был один зритель, сегодня другой; его нужно остудить после жары или отогреть после мороза...
Надо чувствовать зал, слышать его дыхание. Это, конечно, и забирает жизнь, но и добавляет. Помню, как-то я заболела, мне доктор сказал удивительные слова: «Вам надо играть, потому что только так вы поможете своему организму. Это ваше лекарство». И я уйду со сцены только тогда, когда почувствую, что мое лекарство вдруг станет мне отравой...
