Телефон Петра Наумовича Фоменко мне дала потрясающий драматург Нина Николаевна Садур. С ней я познакомилась еще в колледже, когда ставила отрывок по ее пьесе «Ехай». «Только не говори, что от меня», — попросила Нина Николаевна. И потом я поняла почему. От моего звонка Фоменко пришел в ярость. Как он кричал! «Да как вы смеете! Это личный номер! Вы вообще кто такая?» Отвечаю: «Настя с острова Сахалин. Я хочу вам показаться. Я к вам шесть суток ехала, еще на пароме сутки...»
Однажды кто-то мудрый сказал: «Хочешь успеха — будь к нему готов. Он не скажет, когда придет». В прошлом году меня утвердили сразу на десять проектов. От двух из них я отказалась только из-за накладок в графике съемок. После ухода из театра «Студия театрального искусства» под руководством Сергея Васильевича Женовача во мне включилась какая-то жадность. Я соглашалась на все. Агент говорила:
— Настюш, давай подумаем.
Я отрезала:
— Нечего думать. Подписываем!
Я чувствовала: вот он, пришел тот самый момент. И ухватилась за него, как Мюнхгаузен за собственные волосы, потому что в жизни переживала, наверное, момент самый страшный.
Был разгар проб, когда мне позвонила сестра: «Насть, надо принимать решение».
Мама давно болела диабетом, у нее началась гангрена. Не раздумывая, я рванула домой — под Ростов-на-Дону, в поселок Усть-Донецкий. Маму уже положили в больницу. Когда я увидела ее, беспомощную, слабую, я впервые осознала: вся ответственность за нее теперь на нас с Ксюхой.
Первое время маме давали сильнодействующие лекарства. Она нуждалась в постоянном уходе и днем и ночью. А в хирургии лежало так много народу, что медсестер на всех не хватало, поэтому заботу о маме нам с сестрой пришлось взять на себя.
Ксюха, которая работает медсестрой в реанимации, справлялась ловко. А я... Ну что с меня взять — актриса. Я приходила и читала маме книги. Но однажды сестры не оказалось рядом. Когда я попыталась маму перевернуть, она всем своим весом навалилась на меня и прижала так, что я еле могла дышать. Я весила килограммов пятьдесят, а она — всю сотню. К счастью, под рукой оказался телефон. Звоню сестре: «Ксюнечка, помоги нам, пожалуйста».
Сестра прибежала и все сделала буквально одной рукой. В другой у нее была воткнута капельница. Накануне у Ксюхи случился гипертонический криз, от нервов она упала в обморок. Но работать не прекратила — так и носилась с этой железной штангой на колесиках по больнице.
Я до сих пор готова петь оды сестре за ее труд. Живя в Москве, где у тебя рестораны, презентации, съемочные площадки, немножко теряешь связь с реальностью. Даже страхи тут совсем другие, оторванные от земли.
Вот, например, вспомню один случай. На первый день съемок третьего сезона «Почки» я должна была приехать рано утром — водитель ждал меня у подъезда в половине шестого. Я проснулась... в шесть. Ищу телефон — нет его. И тут понимаю: вечером, возвращаясь с другого проекта, я забыла его в такси. Кому звонить, куда бежать — не знаю, все в потерянном мобильнике. Трясущимися руками чищу зубы, накидываю на себя что-то из одежды, хватаю какой-то старый телефон и выхожу из дома. Во дворе три машины. Стучусь в одну, в другую: «Вы не за мной?» На третий раз мне наконец везет: «Анастасия, как хорошо, что вы вышли, а то мы вас потеряли».
Ехать за город, а опаздывать нельзя — первая смена с Николаем Фоменко. Еще и постельная. «Помогите!» — молю девочек из грим-цеха.
За 30 минут я была одета и накрашена. Прихожу в свой вагончик, и через пять минут меня приглашают на площадку. Никто даже не узнал, что я чуть все не сорвала.
А сцена с Фоменко у нас была «феерическая». По сценарию я ложусь спать, рядом ребенок. И Николай, который играет моего мужа, ложится к нам, гладит меня по плечу и отворачивается к стене — все. И вот я захожу в кадр и думаю: сейчас закрою глаза — и будь что будет. «Мотор! Камера!»
«Настя, браво! На сегодня все», — говорит режиссер Мария Шульгина.
Возвращаюсь к истории с мамой... Капельницы ей не помогли. «Ногу придется ампутировать», — услышали мы с сестрой. Решение нужно было принять незамедлительно. Помню, мы шли по улице и пытались рассуждать логически: «Кто в этом вопросе больше компетентен? Врач. А что он сказал? Значит, делаем!»
Когда я в первый раз увидела маму без ноги, чуть сознание не потеряла — едва успела ухватиться за краешек кровати. Сейчас она дома, за ней ухаживают сиделка и моя сестра.
Верно говорят: все мы дети, пока живы наши родители. И я хочу как можно дольше продлить это ощущение детства. Оно у меня было замечательное. Я родилась на Сахалине в поселке Шебунино. Это место невероятной красоты: направо пойдешь — в лес попадешь, налево — сопки, сопки, сопки. И море до горизонта. И морские котики. Мы, местные, их называли фашистами, потому что у них голова черная, как в каске. Папа меня часто брал с собой на рыбалку — за крабами, за горбушей, за корюшкой. Один раз сидели на берегу с удочками, и я, маленькая, немного подзаснула. Вдруг мат-перемат — батя хватает меня за шкирку, бросает в мотоциклетную люльку и по газам. Оборачиваюсь, а на то место, где мы рыбачили, вышел мишка рыбу половить.
Вся культурная жизнь нашего поселка крутилась в клубе «Горняк». Это был Дом культуры для семей шахтеров и моряков, в котором по вечерам показывали заграничные фильмы. На «Крокодила Данди» я проходила под полой папиного пиджака, потому что на эту ленту детей не пускали. В зале, где проходили все киносмотры, однажды повесили огромный портрет шахтера — метра три высотой. Я его хорошо запомнила из-за одной истории...
Мне было семь или восемь, когда меня записали на танцы при клубе. И вот наше первое выступление — кадриль. Мы, маленькие пухляшки, выбегаем на сцену, и я рукавом зацепляюсь за гвоздь в раме. Пытаюсь освободиться, бегаю вперед-назад, а тяжеленная картина начинает раскачиваться вместе со мной. Весь зал хохотал. Танец был сорван. Меня кое-как сняли с гвоздя. Со сцены я ушла пунцовая. «Настя, япона-мать! Как тебя угораздило?» — потом за кулисами кричала на меня наша руководительница. А ведь я, по сути, была ни в чем не виновата. После в этом же «Горняке» я пошла в театральную студию, играла там Лесняночек, Снегурочку, Бабу-ягу — весь традиционный набор...
В семье на мои таланты внимания особо никто не обращал. Когда никого не было дома, я надевала мамины босоножки и юбку сестры, включала пластинку и, вышагивая по расставленным табуреткам, как по сцене, пела в расческу: «White, white door!» Однажды меня увидела Ксюха. Как мне было стыдно!
— Только маме не говори! — умоляла ее.
Она подкалывала:
— Еще что-нибудь выкинешь, обязательно скажу!
А потом мне исполнилось десять, и мой мир перевернулся. Папа нашел другую женщину и ушел из семьи. Я застала его с чемоданами на пороге. Мама плакала. Объяснять, что случилось, мне никто не стал. Да и надо ли было...
Помню, первое время я приходила к отцу и требовала: «Дай мне слово, что ты вернешься. Поклянись мне!» Он отвечал: «Все будет хорошо». Теперь я эту фразу ненавижу. Эти три слова отпечатались в моем сознании как надежда без действий.
Развод родителей был для меня очень болезненным. К тому моменту сестра уже вышла замуж, у нее была своя жизнь, и я одна оказалась в эпицентре этой истории. Родители меня делили. Мама по нескольку раз на день спрашивала, с кем хочу остаться. А я как попка-дурак отвечала: «Хочу с мамой и папой». В итоге на суде решение приняли за меня — отец стал приходящим.
Но больнее было другое. У той женщины, к которой ушел папа, тоже были дети — дочь и сын. Через какое-то время мы подружились, но на тот период я это восприняла однозначно: отец променял меня на них. И все, что я потом делала, было с одной лишь целью — доказать, что я лучше.
А в то же время у нас во дворе начался еще один ад. Банда, главарем которой была девочка лет тринадцати-пятнадцати, заставляла всех, кто помладше, им подчиняться. Нужны были и откупы в виде конфет, и унизительные извинения без повода. А тех, кто сопротивлялся, начинали травить — вслед летели оскорбления и камни.
Чтобы не попасться, я с самого утра сбегала в соседний двор. Вот где можно было забыться! Чьи-то родители организовали там импровизированный театр на улице: вбили в землю две трубы, натянули между ними веревку и простыню повесили — она служила занавесом. Вечером мы с ребятами разыгрывали там сценки, которые придумывали на ходу. Это было так увлекательно, что вскоре к нам на спектакли стала собираться публика из ближайших домов. Человек двадцать рассаживались по лавочкам и громко хлопали нам после поклонов. А потом мы все вместе обсуждали увиденное: «Вот тут ты сыграла что-то не то, а вот здесь прямо браво!» С ощущением, что происходит что-то важное, настоящее, я, окрыленная, возвращалась домой затемно. Пока однажды не раздался звонок. «Ну что, зазналась? Жди, будем сегодня тебя бить!» — услышала в телефонной трубке.
В тот день я осталась дома. Пришли несколько ребят, здоровых лбов лет по пятнадцать, и стали барабанить в дверь. От страха у меня сердце в пятки ушло. «Боженька, помоги!» — молила я, вжавшись в диван. Тогда мне казалось, что, если бы папа вернулся, он все бы разрулил.
Но единственной, к кому я тогда могла обратиться, была старшая сестра. «Ксюня, я больше так не могу», — плакала я. Она тут же схватила меня за руку и повела к какой-то своей знакомой. Та подтянула подруг, тоже банду-атаманду. Кому-то позвонили, что-то с кем-то порешали. И меня оставили в покое.
После пережитого кошмара — развода родителей и буллинга во дворе — я разучилась улыбаться и с головой ушла в учебу. В 12 лет записалась в музыкальную школу, что довольно поздно. Но я была настолько прилежной ученицей, что за год оканчивала по два класса. В обычной школе тоже была среди отличников — я стала серебряной медалисткой. Помню, в одиннадцатом классе мы с одноклассниками писали записки, кто кем хочет стать. Я написала: «Актрисой». И благополучно об этом забыла. Потому что следующим моим шагом стало поступление... на физмат. Ни о каком театральном, конечно, не было и речи. Это была мечта, оторванная от реальности. Как какой-нибудь роскошный особняк в Италии.
— Надо идти туда, где у тебя лучше получается, — сказала мама.
— Физмат? Отличная идея, — поддержал папа.
И вот наступает 1 сентября. Мы, новоиспеченные студенты, сидим за партами в большой аудитории. К нам выходит профессор и говорит: «Кто чувствует, что это не его место, встаньте и идите».
Как я пожалела, что не сделала этого! Вот ведь превратности судьбы — в тот же день мне попадается объявление: «Идет добор в театральный колледж». Конечно, я на него опоздала. Но моя мечта, наверное, впервые обрела земные черты.
Целый год я готовилась к поступлению, параллельно учась на физмате. Первый курс я окончила на одни пятерки. Педагог говорила, что я надежда квантовой физики. Но я-то знала, что нет — все предметы зубрила, но не чувствовала.
На прослушиваниях в театральный колледж меня перекинули с первого тура сразу на третий. А там и завернули.
— Вы же понимаете, что у вас дефект речи? — сказал мне один из педагогов в приемной комиссии.
А я действительно не выговаривала букву «р».
— Давайте так, если к 1 сентября исправите, приходите — мы вас возьмем.
— Тогда мне нужен логопед, — выпалила я вместо спасибо.
Мне дали номер дефектолога — строгой, но приятной женщины, которая работала в психиатрической больнице на окраине города. Я ездила к ней дважды в неделю и по сорок минут занималась в группе вместе с маленькими детьми. Я, восемнадцатилетняя тетка!
А один раз я заболела и пропустила занятие. Когда появилась на следующем, логопед отрезала: «Больше не приезжай ко мне, сама справишься!» В психбольнице все было строго — никаких поблажек. Целый месяц я самостоятельно измывалась над языком, делала все упражнения. И к 1 сентября буква «р» наконец проявилась.
«Здр-р-равствуйте!» — раскатистой «р» встретила я преподавателя театрального. Он сдержал слово — меня взяли. Я помню, в тот день от переполнившего меня счастья, что все получилось и я выполнила свое желание, у меня случилась смеховая истерика. Впервые со времен развода родителей я хохотала так, что не могла остановиться. Я до сих пор заливисто смеюсь, несмотря на обстоятельства.
Мама мое поступление в театральный приняла со скандалом. Она кричала, давила на жалость, манипулировала. «Мама, что ты хочешь? Высшее образование? Я тебе клянусь, оно у меня будет, красный диплом!» — пообещала я, хотя на тот момент сама не верила в это.
На второй или третий год моего обучения в колледже у нас на Сахалине случился театральный фестиваль. Среди судей был Гоша Овчинников — один из тех, кто работал с театром Петра Фоменко. Он много рассказывал и про Петра Наумовича, и про постановки, которые они делают. А я все больше понимала, какой ужас, стыд и позор испытываю, стоя на сцене прокуренного бара. Все вокруг пили, смеялись, громко играла музыка. А мы с моей однокурсницей играли отрывок, который поставила я сама. Было страшно и непонятно, почему выступать нас позвали именно сюда. Но Гоша нашел какие-то нужные слова, а еще подарил журнал, в котором была большая статья про их театр. И вот тут моя жизнь снова перевернулась.
Я решила, что мне позарез надо к Петру Наумовичу. Полгода копила деньги — столько Снегурочек и Бабаек переиграла! И в зимние каникулы я рванула в Москву. Для этого надо было сначала добраться до Холмска, оттуда сутки плыть на пароме до Ванино, а там уже на плацкарте до столицы. Мой план был просчитан по минутам.
Я приезжаю в Холмск, а там шторм. Тут ко мне подсаживается мужчина: «Парома не будет еще долго, но я могу сделать так, что мы сядем на тот, который сейчас отходит». Зима. Дубак. Мне 19 лет. Я, конечно, соглашаюсь. Мужик проводит меня в каюту и говорит: «А мы здесь одни». Я смотрю, кровать тоже одна, и пугаюсь: сейчас дверь закроет, и все — даже взвизгнуть не смогу. Пытаюсь улизнуть: «Мне в туалет надо!» И тут в каюту входит парень — моряк, который нам свое место за деньги уступил. Он смотрит на испуганную меня и все понимает.
— Мужик, ты чего? Пойдем выпьем!
А сам меня в сторонку отводит.
— Где твои вещи? Быстро собирайся, иди вот в ту каюту и запирайся на ключ. Будет кто стучаться, даже если я, не открывай. Поняла меня? Утром приду и выведу тебя.
Этой ночью похоронила себя раз пятьдесят. Весь ужас был в том, что никто не знал, где я. Родители думали, что я на все каникулы осталась в общаге в Южно-Сахалинске.
Наутро мы доплыли в Ванино. В порту я встретила тех, с кем была в Холмске: всем дали места и всех перевезли. Наврал мужик. Тут я самого его заприметила в толпе. А он — меня. Я ухватилась за женщину, с которой познакомилась.
— Мне нужна помощь. Этот дядечка меня преследует!
Он подошел как ни в чем неи бывало.
— А я тебя потерял!
— А ну иди, сейчас милицию вызову, — заступилась за меня женщина.
Дальше меня ждало шесть суток в поезде до Москвы. Почему не выбрать женское купе? Хотя их тогда вроде и не было. Как и у меня денег — с собой всего рублей 500 на все про все. И вот в плацкартном вагоне я снова оказалась с попутчиком. Всю ночь не спала, сидела в уголочке. Он не выдержал: «Ты чего, боишься, что ли? Да у меня дочь твоего возраста».
И только я выдохнула, он сошел. А его место занял очень пьяный мужик. «Давай выпьем!» — стал приставать он. Думаю, что у меня все же сильный ангел-хранитель. С боковушек к нам подсели служивые — Ваня и Вася. После года в армии ребята ехали в отпуск домой. Этого мужика они отвели в другой вагон — он больше не появлялся, а после берегли меня все шесть суток дороги. Когда мы выходили в Москве, Ванька спросил:
— Настя, а у тебя есть молодой человек?
Я соврала. И он тогда сказал:
— Пусть у такой потрясающей принцессы, как ты, все будет замечательно, — и подарил мне свою армейскую нашивку.
А дальше надо было решать, где жить. На Ярославском вокзале ко мне подошла тетушка: «Сдаю комнату. Недорого — 80 рублей». Я согласилась. Комната оказалась у черта на куличках. В большом зале стояло несколько десятков кроватей и было столько же постояльцев. Находиться там днем запрещалось — за это стоимость койко-места была еще выше. Ладно, думаю, прорвемся.
Телефон Петра Наумовича Фоменко мне дала потрясающий драматург Нина Николаевна Садур. С ней я познакомилась еще в колледже, когда ставила отрывок по ее пьесе «Ехай».
— Только не говори, что от меня, — попросила Нина Николаевна. И потом я поняла почему.
От моего звонка Фоменко пришел в ярость. Как он кричал!
— Да как вы смеете! Это личный номер! Вы вообще кто такая?
Отвечаю:
— Настя с острова Сахалин. Я хочу вам показаться. Я к вам шесть суток ехала, еще на пароме сутки...
Мой долгий путь Фоменко впечатлил.
— Ладно, приходите послезавтра.
И я пришла. Жду его, а он выходит и говорит:
— Вы должны были прийти вчера. Я не мог ошибиться.
В итоге он сжалился — мы пошли в их старое здание театра на Кутузовском. Я начала ему читать, он два раза заснул, я дождалась, пока Фоменко открыл глаза.
— А вы сами что-нибудь пишете? — спросил Петр Наумович.
А в тот период я очень сильно влюбилась и начала писать какие-то невероятные, трогательные сказки. Я начала их рассказывать.
— Так, стоп. Я все понял. Ты мне лучше скажи, где ты деньги взяла на проживание и дорогу?
— Заработала.
— Тогда давай так: если через полгода будет чуть меньше желания, чем сейчас, лучше даже не приезжай. Но если желание будет таким же, приезжай, я тебя посмотрю.
Я не знала, как мне реагировать, поэтому наивно спросила:
— А вы меня не забудете?
— Теперь не забуду!
Пользуясь случаем, я напросилась на экзаменационный спектакль его студентов. Это был курс Алексея Колубкова, Евгения Цыганова, Миндаугаса Карбаускиса... Как красиво, талантливо они играли! А еще я попала на «Таню-Таню» в «Мастерской Петра Фоменко». Ночью после спектакля у меня поезд. Помню, я стояла на перроне и хлопьями валил снег. Я так плакала! Думала: «Насть, ну что тебе стоит не войти в вагон? Ну что тебе стоит?»
Я до сих пор не знаю, что было лучше — уехать или остаться. Головой понимала, что денег у меня нет даже на то, чтобы жить у той женщины по 80 рублей за ночь. Я села в поезд — меня ждал тот же путь, но обратно. Перед выходом я поняла, что у меня украли шапку. У меня была меховая кубанка, а морозы стояли трескучие — минус сорок. Даже на вокзале стоять было холодно. Какая-то женщина подарила мне детскую шапку своего ребенка, и вот в таком виде я вернулась к тому, с чего начала.
Дальнейшие полгода я не жила — дышала Москвой. Доучилась в своем колледже и опять села на поезд-плацкарт до столицы. Прихожу в ГИТИС к Петру Наумовичу, а он говорит: «Как же, помню! Но ты знаешь, я принял решение: свой курс я отдаю Сергею Васильевичу Женовачу. Иди, поступай туда честно».
А у Женовача шел уже третий тур — я опоздала жестко. Но Петр Наумович, мне кажется, за меня все-таки попросил. Курс набирали актерско-режиссерский. Мне надо было сразу сделать несколько этюдов и отрывок — я делала «Ехай», который ставила по Нине Садур. И случилось чудо: этюды получились классные, а отрывок оказался одним из лучших. Еще бы! Ведь во дворе ГИТИСа мы репетировали до шести утра. Оля Калашникова мне потом сказала:
— Настя, если бы не твой отрывок, меня бы не взяли.
А на коллоквиуме меня срезали Шагал и Мане, про которых я, конечно, ничего не знала. А что Мане и Моне — это два совершенно разных человека, для меня стало вообще открытием. Тык-пык — ни на что ответить я не смогла. Сергей Васильевич подумал немного и сказал: «Насть, скажу тебе честно — курс уже набран. Но я попробую выбить тебе бесплатное место».
Ждать надо было до 1 августа. А до этого как-то и где-то жить. Какое-то время я ночевала на Комсомольской на вокзале. А когда ребята об этом узнали, рассказали все Евгению Борисовичу Каменьковичу, одному из наших преподавателей. «Ты что, на вокзале живешь? Сегодня ночуй в ГИТИСе в деканате, завтра что-нибудь придумаем!»
Со своей клетчатой сумкой, в которой лежали все мои вещи, я пришла в деканат на ночевку. Охранник дал мне подушку. А Пашка Зобнин и Виталька Ленский, перемахнув через институтский забор, пели мне песни под гитару и кормили бутербродами с колбасой. После этой ночи ребята передавали меня друг другу как знамя — я жила то у одних, то у других. А время до оглашения списка зачисленных тянулось ужасно медленно. Нервы не выдерживали. Пошла в церковь и перед образами разрыдалась: я сделала все, что могла.
И вот наконец день зачисления. Сергей Васильевич читает фамилии, моей там нет. Ну все, думаю, что ты дальше будешь делать? И тут Женовач говорит: «И еще одна новость: Настя, мы тебя берем».
С этих слов начались четыре лучших года в моей жизни.
У меня не все получалось, но я брала упорством и количеством — к каждому показу делала по пять-шесть этюдов. «Настя, я тебя умоляю! Должен быть хоть какой-то отбор!» — говорил Сергей Васильевич.
Я понимала, что мне надо пахать. И когда меня разносили, я рыдала в уголке и шла делать снова. Апофеозом моих стараний стал этюд с актрисой, которую я переодела в русалку. Я вылила несколько тазов воды прямо под ноги педагогов, и в этой луже появлялась моя героиня. Полнейшая, конечно, бессмыслица. Но я добилась своего — к первому экзамену у меня были три режиссерские и две актерские работы, одну из которых оценили как лучшую на курсе.
Как режиссер, я, конечно, вела себя как последняя скотина — могла назначить репетицию в пять утра. Помню, однажды ставили «Сивку-Бурку»: на сцене лежали щиты, которые ребята должны были резко подкидывать и вставать из-под них крестами — в темноте это выглядело особенно эпично. И вот в тот момент, когда они должны был встать, я услышала храп. Пятеро мужиков дрыхли под щитами. Я разозлилась, стала кричать: «Как вы можете? Это же искусство!»
Моим сокурсникам, конечно, надо отдать должное — все относились ко мне с огромным пиететом.
На показ моего дипломного спектакля пришел Петр Наумович.
«Ну что тебе, Имамова, сказать. Фоменко тобой интересовался. Сказал: «Если бы эта актриса захотела у меня работать, я был бы счастлив», — рассказал мне потом Каменькович. Я тогда подумала: вот как интересно мое желание реализовалось.
К Фоменко я не пошла только потому, что Женовач уже позвал меня в свой театр «Студия театрального искусства». И мне хотелось участвовать в этом процессе — создании чего-то нового.
Параллельно с творческими успехами развивалась и моя романтическая история.
Когда я только поступила в ГИТИС, мне — почему не знаю — очень захотелось поехать на Соловки. И вот мы оканчиваем первый курс, и в Доме книги мне попадается карта архипелага. А внизу объявление: «Всем, кто хочет помочь Товариществу северного мореходства, звонить по номеру...»
Я рассказываю об этом Лешке Верткову, Тихону Котрелеву, Сереже Аброскину, Урсуле Макаровой, Оле Калашниковой — всем моим однокурсникам. Говорю:
— Ребята, надо помочь Соловкам!
— Настька, мы с тобой!
Телефон оказался мецената Дмитрия Владимировича Лебедева — человека, который сделал для Соловков невероятное количество благих дел. Моему звонку он очень удивился, потому что позвонили по этому номеру только два человека. Это была я и... кораблестроитель из Нижнего Новгорода. «Откуда вы, из ГИТИСа? Но мы вроде не планировали на Соловках ставить спектакли. Но ладно, приезжайте, посмотрим...»
В то время Дима начал строить огромный морской музей, куда привозились артефакты со всего Севера. Я собрала свою банду, и мы поехали на архипелаг. Мальчишки возили на лодке камни в бухту Благополучия для установления креста, который испокон веков стоял на Соловках, на потом каким-то образом был снесен. Мы, девчонки, варили борщи.
Я влюбилась в Соловки так, что стала ездить туда каждый год. Девять месяцев я училась в ГИТИСе, а на все лето возвращалась сюда. Сначала работала уборщицей в морском музее, потом стала потихонечку помогать по дереву — влилась в компанию ребят, которые бесплатно трудились с 8 утра до 7 вечера. Весь день звучала классическая музыка — Бах, Бетховен, Шопен, и под нее мы вырезали наличники и вязали ванты для ботика Петра Первого. Работа по дереву стала для меня личным психологом — я отпускала все свои тревоги и по-настоящему отдыхала и духовно, и физически.
Когда ботик Петра был достроен и встал вопрос о команде, я попросилась в нее. Дима тогда сказал:
— А как ты будешь, там ведь одни мужики?
— Справлюсь! — ответила я.
Я окончила морскую школу в Москве, потом поехала в Хорватию, где получила заграничные права шкипера и радиооператора. У Димы больше не осталось вопросов — меня взяли в команду. Мы ходили по Белому и Баренцеву морям, по Беломорско-Балтийскому каналу... Это такое удовольствие, как импровизировать на площадке с классным режиссером: отключаешь мозг, и тело само ведет тебя.
Правду говорят: море достает из тебя все, что внутри есть, и хорошее, и плохое. И то, как ты с этим справишься, покажет, какой ты человек на самом деле.
Однажды мы попали в жуткий шторм. Ветер сорок узлов, крутые волны. Мальчишки меня пожалели и привязали к кровати штормовыми ремнями, чтобы я не упала. Но я все равно дважды сильно треснулась головой. А хуже было взрослому мужику, который ходил с нами первый раз. У него началась паника. Он бегал по палубе и орал, чтобы его высадили прямо сейчас.
Иногда Дима разрешал нам высадки — мы ходили искать артефакты. Однажды мы с нашим капитаном, которого все звали Борисыч, высадились на заброшенном острове. Настроение потрясающее, с собой — фляжечка коньяка, колбаска, сальце, черный хлеб и яблоко. Разложились на красивой полянке неподалеку от огромного камня, чтобы потрапезничать. И тут камень голову поворачивает, а это медведь. В детстве я не успела испугаться, а тут от страха начала быстро рукой бить Борисыча по коленке и шепотом:
— Ярик, паника-паника-паника!
Борисыч достал перочинный нож.
— Не поможет! — говорю.
— На всякий случай, — отвечает. А сам начинает собирать нашу провизию. — Глянь на него бочком, что делает?
— Смотрит, — говорю. А медведь метрах в двухстах.
— Так, ты, главное, не беги. Не показывай, что мы испугались.
Мы начинаем отходить быстрым шагом, и тут Борисыч останавливается, вытаскивает яблоко и кладет его на валун.
— У Пришвина есть история, что медведю надо обязательно яблоко оставить, тогда он нас не тронет, — объясняет он.
Я не помню, как оторвались. Запрыгнули в лодку, не забыв про артефакт — кусок какой-то мины. Вышли в море, идем. И тут Борисыч белеет с лица:
— Насть, косатка!
Поворачиваю голову — рядом с нами черная такая дура вздымается. Нашу надувную лодку начинает раскачивать. Борисыч берет зачем-то весла и начинает грести — это не работает, ведь мы идем на моторе. К счастью, все закончилось хорошо. Но когда мы зашли на яхту и обо всем рассказали, нам никто не поверил. Я тогда впервые в своей жизни залпом выпила полстакана водки.
На второй или третий год моего приезда на Соловки я встретила в стройотряде молодого человека — физика из МГУ по имени Сергей. Он мне очень не понравился. А через год мы стали мужем и женой — тут же, на Соловках. Это была самая скромная свадьба, но такая живая, настоящая. А дальше начались проблемы...
Физиком Сергей был очень талантливым — в 26 лет он уже имел статус профессора. Сережа очень хотел жить в Америке, поэтому, когда ему предложили там работу, согласился. И я встала перед выбором. То, к чему я шла, что было пределом моих мечтаний — ГИТИС и предложение Сергея Васильевича Женовача работать в театре, — осуществилось. Я очень хотела ставить спектакли, играть. Но с другой стороны, был Сережа, который звал меня в Америку. Начались три года мытарств.
Житье на расстоянии дало свои плоды и привело к разводу — больному, жесткому. Мне до сих пор кажется, что никого я так не любила, как его. Но каждый раз, когда мы обсуждали наше будущее, я понимала: если я надавлю, заставлю его прогнуться, чтобы он вернулся в Россию, он будет припоминать мне это всю оставшуюся жизнь, причем в изысканной форме. Если перееду в Америку я, то сама его сожру. К тому же у Сережи было четкое представление о семье — он хотел, чтобы я родила ему детей и сидела дома.
В одну из наших последних встреч я прилетела к мужу и решила психануть, выказать свои эмоции, как в кино. Взяла тарелку и об пол ее — хрясь! А она не разбилась — отлетела. Беру другую тарелку, третью — хрясь об стол! И ничего. Я начала хохотать: это что же такое, даже посуду расколотить не дают! Сережа тоже смеялся: «Настя, это специальные небьющиеся американские тарелки».
Мы развелись. Это было адское решение, но я не видела больше никаких вариантов. Вероятно, был еще какой-то выход, но я его не нашла. Или это была такая огненная точка роста. Так или иначе, после развода я стала реализовывать остальные свои мечты. За два месяца я объехала всю Европу. С Сергеем у нас почему-то было негласное правило, что друг без друга мы не путешествуем. Какая глупость!
Я окончила ГИТИС с красным дипломом, как и обещала маме. В театре Женовача играла как в последний раз. Однажды мы поехали на гастроли в Калининград. Перед спектаклем я пошла искупаться в море, и голос у меня пропал. Приезжаю к пяти на грим-костюм, а сказать ничего не могу. Евгений Борисович в шоке: «Настя, как ты будешь играть?»
А это не просто спектакль. Это Шолом-Алейхем, Marienbad — эмоция на эмоции. По сюжету женщины уезжают в санаторий лечиться, а мужья подозревают их в измене. Начинаются разборки, скандалы...
Приходит врач, мне в горло вкалывают адреналин: «Не волнуйся, сейчас голос проявится». И голос проявился, но сама я «отлетела». Стою за кулисами, жду своего выхода, а в голове мысль: «Как хорошо играют!» И вдруг огромная пауза. Ко мне подбегает Камень:
— Настя, ты должна сейчас быть на площадке!
Я медленно на него поворачиваюсь и говорю:
— Евгений Борисович, играют-то как хорошо!
Меня буквально выперли на площадку. В нирване смотрю на моего партнера Сашу Лутошкина и молчу. Он начинает нервничать, подталкивает:
— Дорогая жена, ты что-то хотела сказать?
— Нет, — отвечаю не по тексту. Он не выдерживает:
— Да скажи уже хоть что-нибудь!
Саша сам меня увел со сцены. А доктор развел руками: «Ну кто же ожидал? Спецэффект! Видно, доза для нее оказалась большая».
Более-менее большие роли в театре я начала получать не сразу, а лет через пять-семь. А мне хотелось реализоваться не только на сцене, но и в кино. Сниматься я начала, еще учась в ГИТИСе. Помню, меня пригласили на какую-то эпизодическую роль. Это были самые ужасные съемки в моей жизни — режиссер все время орал: «Ну что ты, не можешь вот так сделать?!» Я чувствовала себя ничтожеством, никому не нужной бездарностью. Но что-то мне подсказывало, что худший день в моей киножизни еще впереди.
В «Бесах» у Владимира Ивановича Хотиненко я играла книгоношу — женщину, которая продавала церковные книги и Священное Писание. И в первой же моей сцене выходит какой-то мужик и топором рубит у меня на глазах икону. Мне это показалось таким чудовищным действом, что я подошла к режиссеру:
— Я больше никогда у вас сниматься не буду.
Еще и момент ведь подобрала подходящий — он обедал вместе со своей супругой.
— Что случилось, Настя? — спрашивает меня Владимир Иванович.
— Вы рубили икону в кадре! — От чувств меня всю трясло.
Оказалось, для фильма специально написали икону, а мне не сказали, потому что Хотиненко нужна была моя живая реакция. После этого я долго не могла понять, кто здесь прав, кто виноват и почему меня так жестко обманули. Но у Владимира Ивановича с тех пор я больше не снималась.
Зато поработала с Никитой Сергеевичем Михалковым. Это был 2012 год, я как раз уезжала сдавать на права для яхтинга. Мне позвонила ассистентка Никиты Сергеевича:
— Настя, мы вас хотим позвать на пробы в «Солнечный удар» Михалкова.
Я не поверила, поэтому отмахнулась:
— Я буду в отъезде неделю, давайте, может, позже.
— Позже, боюсь, не получится, — отвечает мне девушка.
И я думаю: ну нет так нет. И уезжаю в Хорватию. А когда возвращаюсь, мне звонит Лариса Станиславовна Сергеева, правая рука Никиты Сергеевича:
— Анастасия, а почему вы от кастинга отказываетесь?
— Нет, — говорю. — Я же предупредила, что меня не будет неделю.
— А, ну ладно. Тогда какие дни вас устроят? Мы вас ждем!
На пробах мы записали сотню вариантов — и так, и сяк. Я так вдохновилась, что из меня перло. И тут Лариса говорит.
— Настя, у нас есть одна проблема. Сколько в тебе роста?
— Метр шестьдесят, — отвечаю.
— А надо быть метр восемьдесят пять.
Меня это так задело!
— А больше у нас проблем нет? Тогда включайте камеру! — и прямо в объектив говорю: — Никита Сергеевич, во-первых, я буду с зонтиком — это плюс десять сантиметров. Во-вторых, есть каблуки — еще плюс двенадцать. В-третьих, можно сделать пьедестал, и я по нему буду ходить.
Лариса мне перезванивает ночью: «Настенька, твой монолог возымел успех. Никита Сергеевич очень долго смеялся и подумал, что это очень аргументированное видео».
Дальше меня пригласили на очные пробы. Ну, думаю, будет сидеть Никита Сергеевич, Лариса, оператор и, может, звуковик. Но прихожу, а там человек 40, из них десять актеров, которые пришли на кастинг. Все сидят за огромным столом по кругу, и Никита Сергеевич при всех вызывает меня. Я пугаюсь и выпаливаю:
— А я не буду с вами пробоваться. И вообще, у меня ограничения.
В этот день у меня были спектакли, и я должна была успеть вернуться в театр. Михалков усмехнулся.
— А ты прям да, уверена, что я тебя возьму?
— Конечно, возьмете! Просто я сейчас в таком зажиме страшном!
Никита Сергеевич улыбается в усы и говорит:
— Ну, раз ограничения, тогда иди, милая, куда надо, иди!
— Тогда дайте мне слово, что вы меня утвердили! — настаиваю я. И сама удивляюсь своей наглости.
Он меня утвердил. И мы поехали в Швейцарию.
Съемки были в Ле-Бувре, а жили мы в Монтре. С утра я спускалась к Женевскому озеру и окуналась, хотя был уже октябрь. Потом мы ехали на площадку и часов до одиннадцати репетировали с Михалковым мои сцены. Никита Сергеевич меня все время хвалил: «Ай ты моя талантливая! Давай-давай, крылышки распустила и полетела-полетела!»
Он понял, что для этой роли мне надо, чтобы меня любили.
Неподалеку от Монтре есть могила Чарли Чаплина. И перед съемками я почувствовала, что должна туда сходить — попросить благословения. Я купила букет цветов и пришла на кладбище. С языками у меня было не очень, с французами я объяснялась на ломаном английском. У церкви спрашиваю у прихожан:
— Чарли Чаплин. Умер.
Они кивают: «Да!»
— Где? — Я не смогла вспомнить, как по-английски будет могила, поэтому сказала, что первое пришло на ум: — Хелп ми!
Слава богу, я не зашла в церковь. Мне кажется, там лежал покойник, потому что французы, у которых я пыталась выведать, где покоится Чаплин, были все в черном облачении. Они меня не поняли и помочь не смогли. Тогда я сама пошла по кладбищу. Думала, буду искать и обязательно найду.
Среди деревьев я встретила мужика. Хипповатый, в круглых солнцезащитных очках и в расстегнутой на груди рубашке, он смахивал пожелтевшую листву с могил и сразу понял, что мне от него надо.
На могиле Чарли Чаплина я просидела, наверное, час. Хотела получить вдохновение и искренне верила, что именно здесь его и обрету.
А потом настал день икс — начались съемки. Опять те же 40 человек, у меня под ногами подставка, на мне — невероятной красоты наряд с тугим корсетом.
— Мотор! Камера! — командует режиссер.
Задача у меня была несложная — развернуться, увидеть партнера и начать сцену. Но я как будто окоченела.
— Не могу, — говорю.
Минутное молчание. Тишина. А я чуть ли не плачу.
— Никита Сергеевич, я не могу.
Михалков прерывает съемку.
— Как не можешь? Что не можешь? Почему не можешь?
— Не могу, — опять говорю я.
— Так, спокойно! Стой на месте. Сейчас приду!
Он подходит и как долбанет меня со всей дури по спине:
— А сейчас можешь?
— Сейчас все могу.
Мой зажим как рукой сняло. Сцену мы отсняли за два дубля.
В «Солнечном ударе» у меня роль второго плана, но из-за отношения Никиты Сергеевича казалось, что главная, — так он умеет вдохновлять актеров. Работать с ним было в удовольствие. Я чувствовала себя такой окрыленной! Казалось, что вот сейчас-то все встанет на свои рельсы, все и попрет, но... Никогда, слышишь, никогда не полагайся на свои ожидания...
В театре у меня все развивалось прекрасно. Мне даже дали одну из главных ролей в «Самоубийце». Но чувство, что я так больше не могу, росло во мне с каждым днем. Когда у тебя нет денег, нет квартиры, классного пиджака и сумки, это заставляет поднять пятую точку и начать что-то делать. Но у меня каждый месяц капала на карточку зарплата. При этом мое расписание в театре не всегда можно было совместить со съемками. Правила были жесткими: либо ты тут, либо — там. Из-за этого я отказалась от нескольких хороших проектов.
Мне хотелось нового опыта — в театре долгое время не было приглашенных режиссеров, Сергей Васильевич все ставил сам. Понятно, что ему тоже нужна была свежая кровь — он стал больше работать с молодыми. Дальше началась пандемия, а потом я вышла с ним на откровенный разговор. Решили, что я уйду на разовые спектакли. А через год Женовач предложил уйти насовсем: «Настя, мне кажется, ты больше хочешь сниматься». Это было больно, но как вовремя! Женовач сделал то, на что так долго я не решалась сама. Я до сих пор ему за это благодарна.
После «Солнечного удара» меня позвали в «Родком». Режиссер Мария Кравченко называла нашу актерскую группу «террариум». Я, Галя Безрук, Катя Кузнецова, Алина Алексеева, Олька Лерман и Витя Хориняк во главе — это были самые легкие, самые смешные съемки. Потом я снялась в проекте «Против всех», где мы зажигали с Сережей Лавыгиным. Но это все шло в параллели с театром, а как только мне выдали трудовую книжку на руки, началась жажда перемен.
Я поняла, что мне надо делать что-то с внешностью: похудела на 12 килограммов и перекрасилась в блонд. И как только стала воспринимать себя по-другому, стали приходить и другие роли. Мне начали предлагать характерных героинь.
В «Шифре 4» Веры Сторожевой нужно было сыграть женщину, дочь которой убили. В той сцене мне как раз сообщали это известие.
— Говорите, что там с моей дочерью?
— Ее убили!
Дальше я падаю в обморок, а Вера Михайловна говорит:
— Насть, ну этого мало!
Тут во мне что-то сломалось. Ах мало, думаю, вам! В следующем дубле я в горечи заорала так, что люди из окон соседних домов повыглядывали. Одна женщина даже крикнула: «Что случилось?»
А Сторожева, уже осторожничая, говорит:
— Настенька, прости. Там камера чуть съехала. Давай повторим.
И мы повторили.
Она клещами вытаскивала из меня эмоции. А когда все отсняли, подошла ко мне:
— Настя, я тебя боюсь! Что ты хочешь? Может, коньячку? Будет тебе коньяк!
После смены Вера Михайловна принесла мне маленькую бутылочку и сказала:
— А знаешь, что боюсь? Ты играешь как в последний раз. И я боюсь, что ты прямо сейчас и сдохнешь.
Наверное, по-другому я и не и могла. Смеяться — так смеяться, плакать — так навзрыд.
В этом году с моим участием вышло сразу несколько сериалов — «Актерище» с Дмитрием Нагиевым, «Хутор», где мы с Гошей Куценко играли мужа и жену. Из свежих премьер — сериал «Олдскул», который мы досняли в марте. Это замечательный проект с потрясающей командой — Рома Маякин, Игорь Хрипунов, Ефим Шифрин, Мария Аронова. С Марией Валерьевной Ароновой мы как-то сразу сошлись. Я смотрела, как она работает в кадре, и думала: «Ну красотка, просто красотка».
Еще сериалы, которые только готовятся выйти на экраны, — проекты «Маяк» и «Нормальный». Последний — с Андреем Максимовым и Гришей Верником. У меня там обалденная роль, о такой я даже мечтать не смела. Я играю заведующую психиатрической больницей Надежду. По сценарию, к ней в раннем возрасте попадает мальчик с диагнозом. Родственников у него нет, и моя Надежда привязывается к нему как к собственному сыну. И делает все, чтобы по достижении им совершеннолетия он ее не покинул.
Когда я пересказывала сюжет сериала своей подруге, поймала себя на мысли, что оправдываю свою героиню. А кто из нас не желал причинить добро из своих же потребностей?
Сейчас у меня очень интересная пора — я много работаю. Компенсирую ли этим какие-то свои личные пробелы? Возможно. Но лишь оттолкнувшись от дна, можно всплыть на поверхность.
Однажды кто-то из режиссеров мне сказал:
— Насть, по твоей жизни можно кино снимать.
— Тогда пусть это будет черная комедия, — ответила я.
