«Быть артистом — это абсолютно его предназначение. Сцена у него затмевала все. И каждый раз перед выходом к публике он страшно волновался. Не так, как многие: ах, у меня что-то не получится. У Андрюши было другое волнение: скорее бы выйти, скорее! Он туда стремился», — рассказывает Лариса Голубкина.
— Лариса Ивановна, мы много раз делали с вами интервью на самые разные темы, но всегда, о чем бы ни говорили, обязательно вспоминали Андрея Миронова. Правда, мы никогда не посвящали статью только ему. Мне кажется, пришло время это сделать: август — месяц памяти, 37 лет, как его не стало.
Знаете, у меня такое ощущение, если бы Миронов сегодня вдруг оказался в центре Москвы, выглядел бы органично и к нему бросились бы поклонники с просьбой сделать селфи или дать автограф.
— Очень может быть. Его любят даже те, кто родился после его смерти. Кто-то даже решил стать артистом из-за него... Андрюшу часто вспоминают. Это меня радует. Но в то же время не нравится, когда люди придумывают то, чего не было.
— Многие думают, что Андрей Миронов — сплошной восторг и брызги шампанского 24 часа в сутки.
— И порхание мотыльком... Андрюша — фигура сложная, в чем-то трагическая. Он долго и тяжело болел. Был трудоголиком, фанатичным в профессии, и при этом оставался человеком светлым, легким, никому зла не делал, не завидовал. В нем была только актерская зависть.
— Как это возможно, ведь, по сути, он был номером один среди артистов?
— Это момент спорта. Ему не с кем было соревноваться, но если в его присутствии говорили, что кто-то неплохо что-то сыграл, он мог немножко задуматься и даже пересмотреть это для своего собственного самоощущения. И его мать Мария Владимировна была такой же.
— Я слушала радиоинтервью, которое записали с Мироновым в 1986 году. Он сокрушался, что у него неравномерные пропорции комедийного и драматического материала и это плохо, так как человек многообразен и объемен. Грустил, что многие воспринимают его так: «Миронов, отчебучь что-нибудь! Спляши чего-нибудь!»
— Да, но он знал эту профессию досконально и никаких иллюзий не питал. Родители были артистами, и Андрей все понимал. Осознавал, что выбор невелик: ты или являешься рабом профессии, или не занимаешься ей вообще.
И конечно, быть артистом — это абсолютно его предназначение. Сцена у него затмевала все. И каждый раз перед выходом к публике он страшно волновался. Не так, как многие: ах, у меня что-то не получится. У Андрюши было другое волнение: скорее бы выйти, скорее! Он туда стремился. И недаром. Из театральных актеров совсем немного таких, которые действительно серьезно воздействуют на зал, заставляют зрителей задуматься, пережить серьезные эмоции. У Андрея это было.
— Марк Захаров говорил про Миронова, что тот обладает гипнотическим даром. Он крайне редко давал кому-то такую оценку.
— Да, именно. Артист со своей энергетикой становится проводником слов Чехова, Островского, Толстого. Андрюша был таким уникальным проводником, а не просто хорошим исполнителем, который умеет как бонус петь и танцевать. Про свое пение он, кстати, говорил с юмором: «Этот стон у нас песней зовется». И с движением у него изначально не все было идеально. Он балетную школу не оканчивал, как говорится, но в момент своего «проводничества» сам заводился, обретал какое-то новое качество и иногда даже сам себе удивлялся, что у него так получается.
— Как в семье уживались две звезды?
— Почему же две? Звездой был он. Я подвинулась. Не встречала никогда, чтобы мужчина был готов, чтоб жена и дома оставалась артисткой с перьями из одного места. Если бы дома репетировала и пела, а не готовила и подавала, никакой семьи не получилось бы. Поэтому я Андрюше не напоминала никогда, что тоже артистка. Он не брал это в расчет.
И это же счастье, что Миронов мне попался. А на его месте какой-нибудь средненький артист — можете себе представить? Или вообще не артист — меня знают, а его нет. Был бы пожизненно в статусе «мужа Голубкиной». Я знаю только одно удачное исключение из правил, где это не било по самолюбию мужчины: Александров и Орлова. Ему нравилось, приходя куда-нибудь, представляться: «Здравствуйте, я муж Орловой». Это была игра в поддавки, которая их обоих устраивала. Он был режиссером, который Орлову создал.
Андрюша — нормальный мужчина, ему не был важен мой голос в три октавы.
— А что было важно?
— Что дома хорошо ему и нашим друзьям. Он говорил: «Поехали зарабатывать деньги. Гостей много, надо кормить».
Часто мы мотались по три дня по разным городам. Уезжали на пятницу, субботу, воскресенье. Работали разные отделения. И я рада, что ему за меня не было стыдно. А то говорили бы: вот, жену таскает, а она еле рот раскрывает. Мы любили эти короткие отъезды. Тогда были ближе всего друг к другу. Никто нам не мешал. Андрюше это нравилось.
— Как строились обычные дни, когда вы были в Москве и никуда не ехали?
— Андрюша вставал в 7.30, перешагивал через меня, комментируя со смехом: «Опять зарядку делает». Потому что с семи утра у меня уже шел 40-минутный воркаут с Джейн Фондой. Это мне давало силы на весь день. Потом он завтракал, уходил на репетицию, днем иногда приходил на обед, потом снова в театр, а вечером играл спектакль. Вернувшись домой, садился в гостиной в кресло и звонил Грише Горину. Разговаривал с ним час, а то и два. Это было его любимое время. И эти долгие разговоры про какие-то свои дела мне очень нравились. Гриша его обожал, и он обожал Гришу. Они слышали и понимали друг друга. Гриша его всегда поддерживал. Помню, когда Андрей гениально сыграл Чацкого, все пришли в гости, но про спектакль не говорили, а он жаждал детального разговора, реакции. И только Гриша сказал: «Андрюшка, такое впечатление, что вот такой хороший приехал артист в провинциальный театр и сыграл «Горе от ума».
— Лариса Ивановна, а как Миронов оценивал вашу артистическую карьеру?
— Не комментировал. Я ни разу, никогда не подчеркнула Андрюше, что тоже артистка. Он это знал, зачем повторять? Было очень удобно устроено: ты в этом театре, я в другом, ты работаешь, я работаю, все прекрасно, у нас замечательная семья, хороший дом. Когда меня звали в Театр сатиры на роль Сюзанны в «Женитьбу Фигаро», я отказалась, и правильно сделала. Это бы нам мешало.
Но если бы вдруг сказала, допустим: «Андрюша, а у меня ведь больше диапазон, чем у тебя, я пою в целых три октавы», — это была бы глупость несусветная. И это счастье, что он брал меня выступать в свои концерты. А так могли бы кататься по отдельности, и он был брал с собой какую-то другую поющую актрису. Когда он был на сцене, все были его. Андрей имел магическое воздействие на зал. Люди его обожали.
— Как вы думаете, почему он вызывал какой-то безумный ажиотаж у зрителей, особенно у женщин? Что в нем было такого?
— Он был очень обаятельным, очень хорошо пел, заигрывал с людьми. Он нравился, он влюблял в себя. В нем была эта редкая энергия, которая забирает целиком, и уже никто другой не интересен. Не люблю это слово — «магия», но в нем она была.
— Он ведь мог реализоваться не только на сцене, в советском кино Миронов был очень востребованным...
— Он был востребованным, но не могу сказать, что Андрюшу заваливали сценариями. И даже когда приглашали на пробы, не всегда он получал роль. Мы вместе пробовались с ним в «Кавказскую пленницу», но режиссер выбрал Демьяненко и Варлей. Дважды в свои картины Миронова не утверждал Эльдар Рязанов... Андрюша очень хотел сыграть Сирано де Бержерака — тоже не получилось.
Ему важно было вырваться из своего амплуа. Были порывы, часто неудачные, но иногда получалось. Мне очень нравится его работа в фильме «Мой друг Иван Лапшин». А сам он обожал и ценил «Фантазии Фарятьева». Снимал этот фильм Илья Авербах, а он ведь из «первых» режиссеров. В СССР четко был очерчен этот круг: первые, вторые, третьи. И если ты снимаешься у Кончаловского, Рязанова или Авербаха, — и престижно, и Андрюше это было важно.
— Миронов говорил, что ему горько смириться с тем, что высшим его достижением в кино считается «Бриллиантовая рука».
— Андрюша вообще считал, что в кино он крайне однообразен. В театре — совсем другое дело... Но ему тоже было непросто. Попытаюсь объяснить. Театр — это такой коллектив... Если можно уколоть, оттоптаться на самолюбии, это обязательно сделают. Террариум единомышленников — это реальность, а не какие-то сказки. Вот пример: как-то Андрей пришел домой очень грустный. Я спросила, что с ним. «Представляешь, сегодня 25 лет, как я служу в театре, а про это никто не вспомнил!» Для него это был тяжелейший удар.
— Какие отношения были у него с худруком театра Валентином Плучеком?
— Валентину Николаевичу не все в Андрее нравилось. В первую очередь то, что в нем ярко и настойчиво проявились режиссерские амбиции. Он поставил пять спектаклей, среди них особенно удачными были «Бешеные деньги» Островского, «Прощай, конферансье!» Горина, «Тени» Салтыкова-Щедрина. «Тени», последняя Андрюшина постановка, была гораздо сильнее, чем многие постановки Театра сатиры тогда.
— Я читала, что это оценивали даже как заявку на возможность стать худруком, ведь Плучек сдавал позиции...
— Послушайте, есть фантазии, а есть факты. Первый — критики не очень замечали и не очень жаловали Андрея, даже не представляю, кто такое мог выдать при его жизни. Второй и решающий, все перечеркивающий факт — это противоречило реальности, а она более чем жестокая: в декорациях «Теней» на сцене стоял гроб с телом Андрея. Какой новый худрук, что вы говорите? Кстати, почти сразу после смерти Андрея «Тени» закрыли. Миронова любили только зрители...
— Слышала, что даже если его хвалили или спектакли были удачными, он мог сказать: «Меня снимут!» И вообще занимался самокопанием, искал что-то, что нужно исправить, и нередко был недоволен игрой...
— Ему хотелось быть лучше, лучше и лучше. Все должно быть перфектным, и он работал над собой постоянно. Многое в себе преодолевал.
— Что, например?
— У него не было в юности особенного музыкального слуха и голоса. Даже близкие не думали, что может петь, но Андрей научился. Он от природы не был пластичным, но работал над собой буквально адски. И стал универсальным артистом, ему были подвластны комедия, драма. Если нужно петь, танцевать, бить чечетку — это все он мог. Заставил служить неприспособленное тело как балетный аппарат. Работал в разы больше других, но этой пахоты не было заметно, зрители видели легкость. Выкладывался на сто процентов, даже если выступал в каком-то ДК. Он пахал. Помню, на какой-то спектакль пришла его мама и, стоя за кулисами, говорила: «Он нереально выкладывается, так нельзя... Нельзя... — а потом добавила: — Но и по-другому нельзя».
А Андрюша всегда говорил: «Наша профессия — это пот».
— И кровь... Я видела отрывок интервью с одним из его коллег, он рассказывал, что Миронов менял по несколько рубашек за выступление и они были в крови.
— Андрюша тяжело болел много лет. У него был фурункулез, требовались перевязки. И его фирменный стиль — водолазки с пиджаками — был вынужденным, они закрывали шрамы на шее. Никто ничего не замечал, внешне он всегда выглядел идеально. Заражал жизнью. Рядом с ним как будто бы все становились молодыми и прекрасными. У него часто очень сильно болела голова, но об этом и всяких других недомоганиях никто не догадывался. Только я знала.
— Это правда, что в Риге в 1987 году был не первый инсульт?
— Да, второй. Первый, но, к счастью, не такой сильный, был в Ташкенте, за девять лет до этого. Мы снимались в прекрасном фильме «Трое в лодке, не считая собаки». Компания отличная — Андрюшины «сатирические» друзья Ширвиндт и Державин. Снимали на границе с Литвой, в городке Советске. Лето стояло сырое, холодное, но провели мы его счастливо. Даже катались на лодках ночами. У нас с Андрюшей тогда был прекрасный любовный период, сентиментально-лирические отношения. Буквально в последний день съемок компания из Сатиры полетела в Узбекистан на гастроли. У Андрея уже в самолете сильно разболелась голова. Когда прилетел, я позвонила, а он говорит: «Не могу с тобой разговаривать», — и повесил трубку. Я даже обозлилась. Потом снова позвонила, он снова говорит: «У меня очень болит голова, меня кладут в больницу».
Я срочно вылетела в Ташкент, Машу оставила с нянькой. И месяц провела с ним, потому что он сильно заболел: тогда, в 1978 году, у него было первое кровоизлияние. Правда, сначала поставили неправильный диагноз — менингит. Никто долго не мог ничего толкового сказать, в Ташкенте даже пункцию нормально не получилось сделать, пришлось мне связываться с нейрохирургом из Москвы, и он уже оттуда по телефону координировал лечение.
— Скажите, а почему Миронов так и не решился на операцию?
— А ему разве предлагали? Нет. Аневризму головного мозга еще не оперировали. А сейчас бы его спасли, уровень медицины совсем другой. Но это не наша жизнь, это другая история, фантастическая, в которой Миронов до сих пор жив. Глупо рассуждать.
— Лариса Ивановна, вы трижды отказывались выйти за Миронова замуж, и это не фантастика, хотя верится с трудом. Объясните, пожалуйста, почему?
— У меня было, видимо, что-то психологическое — не хотелось замужества ни с Мироновым, ни с кем-то еще. И очень долго. Я ощущала внутреннюю окрыленность и не собиралась ее терять. Была свободна и счастлива. Но даже не это главное.
— А что же?
— Я не влюбилась в него с первого взгляда. Когда мы познакомились, нам было по 22 года. Я была девочкой, Андрюша — милым мальчиком. Мы встретились на дне рождения у подруги. Андрей за ней ухаживал, но так как там все затухало, резво переключился на меня. Помню, как мы шли по улице, и он двигался не просто так, а в танце. Танцевал мазурку. Мне с ним было очень весело. Андрюша был симпатичным юношей из хорошей семьи. Ничего еще в профессии не сделал, летал по жизни. Вот зачем мне было за него выходить? Какие аргументы? Потому что он сын Мироновой и Менакера? Бред! Или выгоду искать, потому что у него своя квартира в Москве? Так и у меня была своя квартира! Я ему отказала, он это легко принял. Потом делал еще несколько подходов. А затем я согласилась. Но значительно позже — нам уже было за тридцать, каждый многое хлебнул и пережил. Андрюша очень серьезно сказал: «Семью надо строить», — с ударением на «е». Это была здравая мысль. Он понимал, о чем говорит, знал, что ему надо.
— Есть какой-то секрет счастливого и гармоничного брака?
— Все очень просто: кто-то кому-то должен уступить, и будет семья.
— В чем вы уступали?
— Во всем. Мужчина может уступить чисто физически — пропустить тебя вперед, придержать дверь и надеть пальто, но ни в чем другом. И надо это закладывать с детства женщинам. Если ты хочешь быть женой, у тебя должно быть забито гвоздями правило: муж — всегда номер один. Андрей был номером один.
— Когда говорят о Миронове, сразу возникает в голове образ поезда, где он паровоз, а женщины — вагончики, и их прямо много...
— По рассказам некоторых героинь, нет ни одной женщины, которая бы просто на Андрюшу посмотрела и чтобы он с ней не переспал. «Доброжелатели» с ног сбивались, чтобы сообщить мне подробности. При этом полный бред. Допустим, мы весь август провели в Голландии вдвоем, но меня пытаются убедить, что именно в это время у него случился страстный роман. Миронов вообще вызывал какой-то безумный ажиотаж.
— Почему? Ведь вокруг было много интересных мужчин.
— Нет, немного. А таких, как Миронов, вообще не было. Я же не встречала ни одного, с кем бы у меня настолько совпадало чувство юмора. Мы с ним постоянно хохотали, можно сказать, с нашей первой встречи. А вы знаете, как я смешно пришла к нему впервые в гости?
— Как?
— Он пригласил меня в свою квартиру в Волков переулок. Звоню, открывается дверь, и Андрюша почему-то стоит в домашнем сером халате, с воротничком-шалькой в клеточку. Модный такой барский халат. Я даже порог не переступила, сказала: «Подожду на улице, ты переоденься, и я вернусь», — и ушла.
Возвращаюсь, звоню в дверь. Андрюша открывает в смокинге с бабочкой и начищенных до блеска ботинках.
— В одном интервью вы назвали Миронова главным понтярщиком Советского Союза.
— Так и было. Андрюша любил понт. Одевался в модное, качественное и заграничное. Все это ему очень шло. Пожалуй, из всех знакомых артистов он был самым модным и элегантным. И аккуратист просто невероятный. Какая бы ни стояла погода на улице, Андрюшины замшевые сапоги были вычищены идеально. Он включал чайник, из носика шел пар, и он держал обувь над паром. Мне эту работу не доверял: Андрея не устраивало, что я могла пропустить какую-то вмятинку. Был повернут на чистоте. Его машина была патологически чистой в любую погоду. В салоне у него имелся миллион специальных тряпочек для разных мест — для салона, для окон, багажника, ручек и так далее. И все он протирал только сам.
Все у него должно было быть самое лучшее. Андрей курил только определенные сигареты, пил только виски. Ни то ни другое в нашей стране не продавалось. Разве что кто-то привезет из заграничной командировки или имеет доступ к «Березке». Я как-то сказала:
— Андрюш, странная все-таки страна Советский Союз. Наступит момент, когда вообще ничего не будет.
Он рассмеялся:
— Ну тогда бросим курить и пить.
И он обожал слушать джаз.
— Что еще Миронов любил?
— Вкусную домашнюю еду. У меня дома было очень вкусно, хотя никаких особенных блюд я не готовила. Как-то в Париже нашу делегацию пригласил французский импресарио Алекс Оттава. Дом у него был роскошнейший, очень богатый. Конечно, там имелся полный набор: и кухарка, и домработница. Мы очень вкусно ели и восхищались блюдами. На что хозяин поделился секретом. Оказывается, когда в дом принимают новую кухарку, просят приготовить котлеты. И если они получаются такими, как они любят, кухарка остается. И я все наматывала на ус и поняла, что нужно готовить простые блюда, но очень вкусно.
Моими фирменными стали домашние котлеты (а как же без них!), щи с белыми грибами и голубцы. Как-то, когда родители Андрея были у нас в гостях и мы обедали, он выдал: «Мама, пожалуйста, не обижайся. У тебя очень вкусные котлеты, но Ларискины я люблю больше». Ради такой похвалы побежишь и расшибешься, но сделаешь еще что-нибудь вкусное. Это очень важно, когда в доме дети, муж, родственники тебе благодарны за то, что ты их вкусно накормила. Андрюша был очень благодарным. И за обеды, и за чистоту — за все. Он восторженно говорил: «Слушай, как тебе это удалось? Ух ты, молодец, здорово!» И всякий раз подойдет, посмотрит...
Старалась я и для гостей. Бывало, к нам по 20 или 30 человек одновременно приходили, хотя квартирка небольшая, тесная. Я никогда не любила, когда на столе много закусок и гости в одну тарелку кладут винегрет, селедку, салат «Мимоза». И изобрела очень интересную вещь для маленькой квартиры. Приходят люди. Стоит сервировочный столик, на нем — выпивка разная, кто что любит, обязательно лед, который Андрюша очень любил, 150 пирожков, а рядом плошечки с красной и черной икрой. Это же очень удобно: стоишь, с кем-то разговариваешь, что-то пьешь и одновременно с этим берешь пирожок, ножом кладешь на него немного икры...
И вот пока эти пирожки с икрой у меня не съедят, ничего другого я на стол не ставила. Потом было время салатов. Я готовила три или четыре вида и раскладывала по тарталеткам, не большим и не маленьким, а ровно таким, чтобы с одного раза можно было укусить. Когда мои тарталетки сметались, я предлагала рыбу или мясо — на выбор. А в конце ставила огромную кастрюлю с моими фирменными голубцами, томившимися до этого несколько часов в вине. Вот и все меню. Все гости всегда были сытыми и довольными.
Еще важно — стол был изумительно сервирован, посуда была редкой красоты. И на столе стояло много элегантных пепельниц — я терпеть не могла, когда окурки тушат в тарелках с едой. Правда, потом запретила всем курить. Так игриво сказала раз, два, три о том, что у нас новые правила и в доме курит только Миронов. Конечно, мужчины привыкли к этому не сразу, но со временем уже не дымили в помещении, а выходили. В 40 лет Андрюша обещал, что бросит курить сам, но так и не бросил...
Он обожал друзей и всегда произносил за них тост.
— Кто был вашими друзьями? Наверное, в основном артисты?
— Артистов было мало. В основном драматурги, художники, музыканты, композиторы, дирижеры, адвокаты, медики. Шумная прекрасная компания умных и веселых людей. Ели, выпивали, болтали. В нашей небольшой квартире в одной комнате стояли четыре колонки, и музыка звучала на полную катушку до четырех утра.
— Ваши дни рождения с Андреем Александровичем совсем рядом — 8 и 9 марта. Какие праздники вы устраивали?
—Мы всегда придумывали что-то новое. Как-то отмечали в ресторане гостиницы «Спутник». У меня там была приятельница-барменша, и она отдала нам бар. Шурка Ширвиндт изображал швейцара в фуражке, с наклеенными бородой и усами. Он держал в руках список гостей и требовал деньги, хотя бы рубль. Андрюша и Юра Темирканов изображали барменов в смокингах и разливали алкоголь за барной стойкой. Я отвечала за пищу и декор. На столах были мои свечки, скатерти, сервировка, еда тоже моя. Отбивные, котлеты по-киевски и блюдо из шпината, которое я готовила целых пять дней — в точном соответствии с рецептом.
В этот вечер был аукцион Андрюшиных вещей, где продавали смешные штучки — сигарету, носок, шнурки от ботинок. Шура шутил, когда мы стали расходиться: «Я и не думал, что у тебя такие жадные гости! Мы очень мало заработали».
Каждый день рождения не повторялся. Как-то я придумала арендовать целый огромный автобус. «Икарус» ждал гостей у нашего подъезда, всех просили зайти туда, не поднимаясь в дом. Гостей отвезли в модное тогда место — ресторан «Русская изба» по Рублевке. Ехали весело, потому что «Икарус» был особенный — с баром. Я все время что-то придумывала, и Андрей меня поддерживал. Все, что я для него делала, его очень радовало...
Знаете, мы ведь хорошо жили. Помню, в самом начале, когда Андрюша ко мне переселился, его папа, Александр Семенович Менакер, попытался меня убедить, что сын — очень тяжелый человек. Это было странно слушать. Потому что мне с Андреем было легко и весело. Я долго с ним прожила, но так и не поняла смысла этой фразы.
Я для Андрюши старалась, и он сам для меня старался и ни в чем не отказывал. Как-то я заказала: «Привези посудомойку». Он обещание выполнил, хотя мучился — вместо того, чтобы лететь на самолете, два дня вез ее в поезде, пристроив в тамбуре.
— Ну, это было время, когда вообще вести быт было не так просто.
— Когда мы начали обустраивать эту квартиру, поняли, что нам нравятся старинные, а не шаблонные вещи. У его родителей дома тоже было все старинное и имелись знакомые мастера, которые занимались антиквариатом — мебелью, люстрами. Среди них Туманов, старик лет девяноста. Он еще до революции работал на эстраде конферансье, а потом занялся стариной. У него вся квартира на Сретенке была завалена красным деревом, бронзой, канделябрами, консолями и прочими ценностями. Мы с Андрюшей купили у него две старинные люстры, которые тот собирал из разных частей, очень красивые.
Откуда-то я принесла модный старинный столик-бобик, откуда-то гобелен, который Андрюше не очень понравился, но, когда гости стали восхищаться, Миронов заявил, что именно он нашел его... Кажется, это мелочи, мещанство и прочая ерунда, но нас все радовало. Андрюше нравилось приходить в дом, где красиво, тепло, чисто, вкусно, где ждут его и его друзей. Это же прекрасно, когда радуют одни и те же вещи и нет противоречий.
— Еще одной вашей совместной радостью был отдых в Голландии.
— Да. Когда мы поженились, ездили туда к моей приятельнице каждый год в августе. Она присылала нам приглашение. А в СССР выехать за границу по приглашению знакомых было очень сложно. Я познакомилась с ней в Амстердаме на премьере, она была старше меня на 20 лет. Русская, сидела в военных лагерях, а потом вышла замуж за голландца, родила четверых детей. Когда они нас пригласили в гости, Андрюша сказал: «Надо ехать».
Мы собирали миллион бумаг — характеристику с работы, характеристику из ПУРа (политического управления армии), которую чуть ли не министр обороны должен был давать нам. Это все очень сложно, особенно семейная поездка.
— Я слышала, что Миронова в Голландии впечатлила улица красных фонарей.
— Не его одного, но и меня тоже. Это было в 1979 году. Мы вдвоем отправились на улицу красных фонарей. Как это — быть в Амстердаме и не побывать в таком легендарном месте?! Это же интересно. Приходишь на улицу, где витрины магазинов до асфальта, и там сидят полураздетые женщины, можно подойти, рассмотреть. Их выбирают, как в магазине. Одна какая-нибудь кривляется, зазывает. Другая, студентка, сидит в витрине и читает учебники и конспекты, готовится к экзаменам...
— Вы ведь за границу стали ездить гораздо раньше Андрея Миронова?
— Да, со своими фильмами: «Гусарской балладой», «Сказкой о царе Салтане» и «Освобождением». Помню, поехала в Африку, а Андрюша за мной только начал ухаживать и страдал:
— Одним все, другим ничего! Лариска, привези мне хоть что-нибудь!
— Что?
— Ну хотя бы манго.
И я привезла манго, которое пахло всеми фруктами планеты. Проносить через границу его запрещалось, и главный санитарный врач, с которым у нас были очень хорошие отношения, подошел и спросил:
— Что-нибудь привезла?
— Да, вот манго.
— Ну, давай мне.
Андрюша был в восторге. Когда я собиралась в очередную поездку, спрашивал: «Ну что, куда?» Я отвечала, он давал список, что нужно купить.
— Что было в этом списке?
— Пластинки, в основном джаз. Я вообще старалась его радовать. Из Японии привезла ему серебряную зажигалку. Но тогда мы уже были мужем и женой.
— Когда он стал ездить за границу как отдельная творческая единица?
— Это было уже после съемок «Невероятных приключений итальянцев в России». Они с театром поехали в Италию. И Андрюша с Шурой Ширвиндтом тащили для сценаристов-итальянцев чемодан подарков от Рязанова. Поселили их в гостинице с мраморными полами. Миронов рассказывал, как они с Шурой проходили мимо номера одного артиста, а у того из открытой двери дым валит. И крик из номера: «Идите супчику поешьте!» «Заходим, а в ванной на полу костер, и артист на нем суп из консервов варит», — так рассказывал Андрюша. Но, думаю, суп варился на спиртовке, это Андрей поддал немножечко комизма. А в другой раз они с театром поехали в Польшу.
Собирались серьезно, надели самое лучшее. Все выглаженные, чистые — хотели выйти из поезда и уже на перроне быть при параде. В поезде ехали двое суток и, как принято, выпивали и закусывали курицей с отварными яйцами. Андрюша рассказывал: «Выходим мы из поезда, все такие счастливые, но несвежие». А нам навстречу какой-то мужчина и вот говорит: «Приехала темна засрата масса». Такое тогда было отношение к нашим людям. Но ничего не могло убить в Андрее любви к загранице...
В 1987 году у нас уже были куплены билеты в Голландию. Мы бы полетели туда сразу после рижских гастролей. Андрюша собирался там купить глушитель для своей иномарки.
— Какие у него были планы на будущее?
— Никаких планов на новые фильмы не было, но был план дать обширное интервью. И вот — не успел...
А еще перед смертью Андрюши нам должны были выделить жилье побольше, мы мечтали, как нам и нашим гостям будет комфортно. Ходили-ходили, смотрели, а потом видите, как все повернулось... Мне советовали сказать, что у меня горе и я не могу жить на старом месте, где все о нем напоминает. Но я не захотела, мне важно было сохранить наш дом.
В марте, когда исполнялось 50 лет со дня рождения Андрюши, я пригласила домой много людей. И Марк Захаров сказал: «Знаешь, Ларис, так приятно, что здесь ничего не изменилось. Такое впечатление, что сейчас должен Андрюша прийти...» Первое время я вообще устраивала «день Андрея» раз или два в месяц. Варила, парила, жарила. А потом перестала...
— Почему вы перестали готовить и приглашать?
— Пропало настроение после одного случая в 1991 году. Тогда Алексей Габрилович снимал документальный фильм «Андрей». Основная часть съемок проходила в Литве в городе Шяуляй. На 17 августа у Андрюши там был запланирован концерт. Но он умер 16 августа. Никто в Шяуляе не сдал билеты. И вот спустя четыре года мы приехали туда целой актерской армией — Шура Ширвиндт, Игорь Кваша, Мария Владимировна Миронова и многие другие, чтобы дать концерт в благодарность людям, которые сохранили билеты. После него мы установили крест в память об Андрее на Горе Крестов возле Шяуляя. Все жили в городе, а я со своей приятельницей на хуторе.
Место потрясающее: аккуратный домик, лес, озеро, коровы, куры. И мне захотелось подурачиться. Вот кто, спрашивается, за язык тянул? И я всю нашу актерскую братию пригласила на хутор переночевать. Причем попросила хозяев подыграть: «Притворитесь, будто я хозяйка этого хутора». Это была шутка, розыгрыш. И вот мы накрыли на улице большой стол. Угощение все натуральное, свое: колбасы, рыба, овощи. Все радостные уплетают, но только я заикнулась, что это мой хутор, буквально у всех настроение заметно ухудшилось. Гриша Горин подумал и говорит: «Лариса, а тут у них нигде поблизости такой хуторочек не продается?» Потом Кваша спросил про хозяев, мужа и жену, которые еду приносили:
— А это кто у тебя?
— Работники мои, батраки. Они за домом и за хозяйством следят, когда я уезжаю.
Все сидели мрачные, и ни один человек не остался ночевать, хотя я приглашала. Никто не порадовался, что я молодец, как-то выплыла и в общем-то неплохо живу. Они разозлились на меня. А я на себя, что такая идиотка. Мою игру в жизни поддерживал только Андрюша. Мы дурачились, что-нибудь придумывали.
Но это еще не конец. Через некоторое время, уже в Москве, звонит мне Игорь Кваша и говорит очень серьезно:
— Так, Лариса, дай совет. Какую мне купить машину?
— В каком смысле?
— В прямом. У тебя же магазин автомобильный.
— Кто тебе сказал? Это бред.
Логика железная: раз у меня хутор, почему бы не быть еще и магазину авто. Если у меня появлялось кольцо с дурацкой стекляшкой за 50 долларов, люди шептались, что это бриллиант в десять карат. Знаете, кем я была? Мыльным пузырем! Авантюристкой, которая всех обманула и сама от этого пострадала. Никто не звонил мне и не спрашивал: «Лариса, как ты живешь без Андрея? Как выживаешь вообще? Может, тебе помочь?»
— А как вы справлялись?
— Я много работала. У меня абсолютно не было комплексов по поводу того, что я несчастная, что у меня чего-то нет, не хватает. Надо уметь выживать. И выживать только за счет себя, своей профессии. Я пыталась играть в антрепризах, но там все время только и ждали, когда текст забуду. Это для коллег, оказывается, была самая большая радость. И я продолжила свои концерты, там я была независимой. Правда, аккомпаниаторы сменились. Нам с Андрюшей аккомпанировали Мандрус и Оганезов. Борис Яковлевич умер следом за Андреем. А Левон пришел и прямо сообщил: «Лариса, я буду работать с Кобзоном. Это моя социальная защита, а ты иди подальше», — но он грубее сказал. Прислал мне Сашу Бисерова, молодого талантливого парня. А чуть позже ко мне присоединился и Саша Сариев. И стали мы работать без всякого Оганезова.
— Вы когда-нибудь приезжали в Юрмалу, где Миронов провел свой последний день?
— Да, в 2017 году. Там в рамках фестиваля музыки театра и кино прошел вечер памяти Андрея Миронова. Я не была в Юрмале со дня его смерти, боялась этого места, но тогда решилась. Собрались разные артисты и пели, а меня среди выступающих почему-то не оказалось. Юра Стоянов удивился:
— Лариса, почему ты не поешь?
— Мне не разрешают.
— Ты должна спеть!
И я спела буквально из зала самый любимый романс Андрюши.
— Это какой?
— «Мы сегодня расстались с тобою». Он меня всегда просил его спеть. Когда были концерты, работали по очереди. И когда я выходила на сцену, он, аккуратист невероятный, снимал свои брюки, вешал стрелочка к стрелочке на стул, надевал домашние тапки, шел за кулисы, вставал там и, когда я выходила к зрителям, шептал: «Спой мне романс «Мы сегодня расстались с тобою». И я пела.
— Как Андрей Александрович провел последние минуты перед тем, как потерять сознание, известно, мне кажется, всем. Как играл «Женитьбу Фигаро», как довел спектакль почти до финала и рухнул на руки Ширвиндта. Что последние слова были о том, что сильно болит голова...
— Это были страшные гастроли. Сначала умер Анатолий Папанов... Андрюшу попросили выручить театр и вместо спектаклей, где был занят Папанов, дать несколько сольных концертов. Он не отказался, хотя чувствовал себя неважно. Вообще в том году был очень вымотан.
— Мистическое совпадение, но в Риге действительно собрались все самые близкие родственники и друзья Миронова.
— Да, и почти ежедневно виделись, общались. Накануне его последнего спектакля собрались в кабинете ресторана за огромным столом. Там были мы с Андрюшей, Гриша Горин с женой Любой, Шура Ширвиндт, Игорь Кваша и много еще кто. Андрюша так радовался и о каждом сидящем за столом говорил восторженные слова: какой это прекрасный человек, как много лично для него значит. Уже позже я совсем не весело вспоминала тот день. Как будто поминки при жизни... С такой же точно трактовкой об этом эпизоде рассказывал Шура Ширвиндт: он говорил, что Андрюша как будто со всеми нами прощался.
— У вас не было никаких предчувствий?
— Никаких. Перед тем как уехать из Юрмалы в Ригу на «Фигаро», Андрюша несколько часов провел на корте в Лиелупе. Играл в теннис, потом пил кофе. Голова у него болела, как обычно, поэтому в расчет это никто не брал. И на красное лицо никто особенного внимания не обращал — ну обгорел человек на солнце...
Я не могу сказать, чувствовал ли что-то Андрюша. Но знаете, когда мы ходили смотреть новую квартиру, был почему-то безразличным. Не исключаю, что он, как человек тонкий, предчувствовал, что новая квартира ему не пригодится, ему там не жить.
— Телеспектакль «Белые розы, розовые слоны», где он снялся с Людмилой Чурсиной, был его последней работой? Не «Человек с бульвара Капуцинов»?
— «Человека с бульвара Капуцинов» снимали в 1986-м, в прокат он вышел в год смерти. А «Белые розы, розовые слоны» действительно его последняя работа, он снимался у режиссера Иона Унгуряну в мае, а телеспектакль показали в эфире осенью или зимой. Андрюши уже не было. Смотреть невыносимо... Особенно его последние слова: «Куда уходят все люди?» Там Андрюша выглядит невероятно уставшим, будто готовым к уходу. И тень смерти на его лице.
С такой аневризмой ему нельзя было становиться артистом, на сцене его и так повышенное давление повышалось еще больше. Каждый выход — это риск.
— Но как можно запретить Миронову быть артистом? Ведь он фактически и родился, и умер на сцене... Не хочется никакого пафоса, но это так, просто факты.
— В тот день, когда Андрей умер, но мы еще не знали об этом, Алла Сурикова рассказала: «Мне Андрюша говорил про тебя. Что все его устраивает. И что чем дольше живете, тем больше любите друг друга...»
Эта любовь прервалась. И никто не знает, что было бы потом, если бы он был жив...
— Как уход Миронова пережила его мама Мария Владимировна?
— Она сказала: «Это моя Хиросима...» Мария Владимировна десять лет прожила без Андрюши. Я перед ней виновата — неправильно поступила... Держала привычную дистанцию, а надо было, наверное, максимально заботиться о ней перед уходом... Андрей был центром ее вселенной. Мы познакомились в день ее рождения, 7 января в 1963 году. Она решила провести экскурсию по квартире. Та казалась мне уникальной и огромной, теперь я понимаю, что это просто трешка в пятиэтажке, где просто все было сделано с большим вкусом... Мария Владимировна показала мне даже спальню. Там висела большая икона с лампадкой и стояла какая-то нереальная тишина. Мне стало не по себе.
Она заметила и сказала: «Лариса, что ты так вздрогнула? Людей надо бояться».
Как она была права! Люди всегда готовы осуждать. Толпа меня обсуждала на похоронах: «Ой, а почему она не плачет?» Да потому что я окаменела!
«Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить», — это Анна Ахматова.
— Вы научились?
— Ну вот живу же...
