Мы практически не расставались. Если я не попадала с ним на гастроли, он без конца звонил мне оттуда. А когда возвращался, восклицал: «Чтобы я еще раз без тебя поехал бы куда-нибудь. Да ни за что! Пускай меня с ролей снимают». У меня сохранилось от него всего два письма.
Владик обедал только дома, мы терпеть не могли богемный образ жизни. Если Фима Копелян мог притащить часа в три ночи кучу друзей, как снег на голову, то мне муж подобных сюрпризов не устраивал.
Мы оба обожали дачу. Первая, в двадцати километрах от Приозерска, была бывшим финским хутором — на пригорке, с остатками фундамента скотного двора, сложенного из огромных валунов, и великолепным садом. Помню, выйдя в сад, Владик закричал на всю округу: «Я помещик!» Но когда впервые поднялся на второй этаж дома, его нога провалилась сквозь пол! Оказалось, дом прогнил до трухи. Я затеяла серьезный ремонт, сохранив огромную печь и окна, вставив в рамы зеркальные стекла. Однажды в гости приехал Олег Борисов с женой и сыном. Он с порога воскликнул: «Какая картина! Откуда она у вас?» Оказывается, он принял за картину вид из окна, которое выходило на озеро.
Вскоре хуторок по соседству купили Фима с Люсей. Владик завел себе катер, часто ездил на рыбалку. Сосед, сын Николая Черкасова Андрей, возил его на охоту. В конце 70-х годов Натела Товстоногова предложила поменяться домами со своим другом художником Андреем Мыльниковым, и мы перебрались под Старый Петергоф в деревню Мартышкино. Каждую осень заваливали грим-уборные БДТ яблоками из нашего сада. Одно лето было очень урожайным. Владик привез в театр мешки, ящики с яблоками из нашего сада. Он ходил по театру и заговорщически всем шептал: «Загляни в гардероб, там тебя витамины ждут». Со временем мы переехали на казенную дачу в Репино, где не было таких забот.
Как-то в Репине Владик увидел стаю бездомных собак. Стал привозить им из города продукты, резал колбасу на куски и кормил из рук. Вначале их было восемь, потом уже одиннадцать. Стоило нашей машине подъехать к даче, как откуда ни возьмись вся стая. Собаки с радостным лаем бросались под колеса, приветствуя кормильца.
Владислав Игнатьевич был человеком трогательным и даже сентиментальным. Я не помню его злым. Думаю, злость и зависть обошли его стороной, эти свойства человеческие были ему неизвестны. Внешность и его внутренний мир находились в некотором противоречии. Внешне это был красивый человек, всегда элегантно одетый, производил впечатление благополучного и довольного жизнью. Он всегда встречал новый день с радостью, никогда не вставал утром в плохом настроении. По-настоящему его огорчало только долгое отсутствие ролей. Но если он что-то начинал репетировать в театре, его переполняло счастье бытия. Он радовался всему: солнцу, дождю, свежей рубашке. Всех одаривал улыбкой. Его трудно было застать в плохом настроении — неунывающий оптимист, настоящий солнечный человек! Он много играл, но настоящему артисту всегда мало, хочется больше и больше.
