И на репутацию Леонида Викторовича в том числе. Не забывай, что он работает в органе ЦК КПСС!
И на репутацию, и на орган мне было плевать. Я продолжал общаться с кем хотел.
О том, какой я несносный, отвратительный тип, мать прожужжала Ляле все уши. Но она продолжала меня любить. И тогда Бруновская сменила тактику. Стала водить меня в какие-то компании, знакомить с готовыми на все девицами. Думаю, она намеренно меня подпаивала, надеясь, что прыгну к кому-нибудь в постель. Я ее замыслы видел насквозь, но на «светские рауты» иногда все же ходил. Было интересно, странно и смешно наблюдать за людьми из окружения тещи. За их манерами, стремлением казаться умными, значительными — этакими «сливками общества».
Я вообще был очень любопытен к жизни, но никогда в этом любопытстве не переступал черты. Не изменял ни себе, ни своей любви к Ляле.
Видимо поняв, что планы дискредитировать меня в глазах дочери безуспешны, Эльвира на какое-то время устроила мне едва ли не бойкот. При проживании в одной квартире это было затруднительно, но у нее получалось. Здоровалась сквозь зубы, строила брезгливые гримасы и презрительно фыркала. Меня это в силу здорового пофигизма не слишком задевало, а вот Лялька сильно переживала. Возможно, даже пыталась поговорить с матерью, убедить, чтобы та изменила отношение ко мне. Только ничем хорошим эти разговоры закончиться не могли — Эльвира и после замужества Ляли старалась всячески сохранить свое безраздельное влияние на дочь.
Летом я с театром уехал на гастроли, а когда вернулся, в квартиру меня не пустили.
Выставив на площадку заранее собранный чемодан, теща заявила:
— Все, ты здесь больше не живешь.
— Могу я хотя бы поговорить с Лялей и увидеть сына?
— Нет!
Вышел на улицу, топчусь возле подъезда. Вдруг выбегает Ляля: «Иди к Катьке Дуровой, я договорилась, она тебя приютит!» — и шмыг опять в подъезд.
С дочкой Льва Константиновича Дурова Екатериной Ляля дружила еще со студенческих лет. Я пришел, меня приняли, выделили угол. Через пару дней понял, что стесняю хозяев, стал искать съемную квартиру.
И тут на счастье встретил товарища по ЛГИТМиКу и Рижскому ТЮЗу Алексея Кузьмина. Узнав о моих проблемах, он предложил:
— Переезжай ко мне и живи сколько хочешь!
— А супруга возражать не станет?
— Нет, что ты! Она моих друзей привечает.
Месяцы, что провел в семье Кузьминых, вспоминаю как едва ли не самое счастливое время в своей жизни. И от Алеши, и от его жены исходил необыкновенный свет. Нужно было видеть, как они смотрят друг на друга. Это было волшебство соединения двух бесконечно близких друг другу людей. Вечерами мы подолгу сидели на кухне, пили чай, разговаривали.
Прибегала маленькая Аичка, их дочка. Забиралась на колени к отцу, потом — к матери. У меня в такие моменты в горле вставал ком. Нет, я не завидовал — просто понимал, что у нас с Лялей и Егором таких минут не будет.
С женой и сыном я встречался на нейтральной территории. Иногда Ляля, убегая по делам, оставляла нас вдвоем. Мы гуляли, играли, дурачились. Егорка был очень ко мне привязан, скучал, если долго не получалось увидеться.
Коллектив театра был прекрасно осведомлен о ситуации, которая сложилась в нашей семье, и поделился на две части. Одна, состоявшая из подхалимов, приняла сторону тещи, другая сочувствовала мне. До конца дней буду за это благодарен Фаине Георгиевне Раневской, Леониду Васильевичу Маркову, Ире Муравьевой...
Ирина в театре держалась особняком, ни с кем особо не дружила, но когда поняла: еще немного — и свалюсь в глубочайшую депрессию, проявила ко мне искреннее человеческое участие. Мы долго бродили по Садовому кольцу, беседовали, и я чувствовал, как внутри все оттаивает. Спустя много лет случайно встретились с ней в Париже. Я вел там курсы повышения квалификации актеров, «внедрял» систему Станиславского. Была Пасха, и проходя мимо православного храма, вдруг увидел выходящую из него Муравьеву. Мы бросились друг к другу, расцеловались по-христиански, поговорили как старые добрые друзья.
Все, кто чего-то стоил в профессиональном и человеческом плане, Бруновскую, мягко говоря, недолюбливали. «Старики» не могли простить гибели Бероева, которого очень уважали и любили, молодежи претило ее высокомерие.
