Он сопротивлялся, пока я не сказала: «Саш, ну что тебе стоит? Надевай, посмеемся вместе».
Эта шапка до сих пор хранится у меня, подписанная Сашей: «Люде на память».
Никто не знал о нашем романе. Годунов никогда не бывал у меня дома, ведь он — чужой муж. Правда, однажды едва не решился сказать о нашей любви публично, он по натуре был человеком очень честным. Знаю, что его остановило. Он не любил меня настолько глубоко, чтобы решиться на такой шаг. Настоящее чувство связывало его только с женой.
Думаю, уже тогда он думал о том, чтобы остаться на Западе, и понимал, к каким это может привести последствиям, как скажется на всех, кто был к нему близок.
Я о его планах даже не догадывалась. Как-то предложила:
— Саша, я снимаю фильм, в котором хочу видеть всех своих любимых партнеров. Прошу тебя станцевать со мной па-де-де из «Лебединого озера».
— Прости, не могу.
— Как же так?! Не может быть, чтобы у тебя не было времени. Что тебе мешает? Вот, оказывается, как ты ко мне относишься!
— Ты потом поймешь, как я к тебе отношусь.
Для меня эти слова были полной загадкой. А разгадку узнала спустя пару лет. С Сашей в то время мы уже были только друзьями.
Я тогда собиралась замуж за выдающегося композитора Вячеслава Овчинникова.
Он очень красиво ухаживал: заваливал цветами и клубникой. Обрушил на меня море любви, внимания, заботы. Я восхищалась его талантом. Слава играл на рояле, а я танцевала. Он сделал мне предложение, и я ответила «да». Уже было готово свадебное платье, приглашены гости. Бракосочетание отложили из-за гастролей Большого театра в Америке. На дворе стоял 1979 год. Выступления проходили с невероятным успехом. Но однажды утром мне в номер позвонила подруга:
— Что собираешься делать?
— У меня интервью для «Нью-Йорк таймс».
— Подожди с этим... Никто не знает, где Годунов.
Оказалось, Саша обратился к американским властям с просьбой о предоставлении политического убежища. Узнав об этом, его жену Люду Власову, единственную из труппы, попытались отправить в Москву. Но американцы задержали самолет прямо перед взлетом, потребовав доказательств, что она улетает по собственной воле. Спустя три дня Люда все же улетела на родину. А Саша потом еще год безуспешно пытался ее вернуть. Все в театре, зная эту историю, относились к Люде с большим уважением и искренним сочувствием. В западной прессе Годунова и Власову окрестили «Ромео и Джульеттой холодной войны».
Побег Годунова стал для меня сильнейшим потрясением. Что-то словно перевернулось в душе.
Я долго плакала. И по возвращении в Москву в первый же вечер сказала Славе: «Я не могу выйти за тебя».
Овчинников великолепный композитор, хороший человек, и он любил меня... Но я вдруг испугалась ответственности, решила, что не смогу соответствовать масштабу его личности. Сдрейфила и потому, что не успела его полюбить. А еще каким-то непостижимым образом мое решение было связано с тем, что Годунов остался в Америке. Может быть, на фоне драмы Саши и Людмилы мое чувство показалось мне мелким?
Я очень обидела Славу. Естественно, что после такого поворота мы расстались навсегда и больше не встречались.
А мой фильм вскоре показали по телевидению. Если бы там снялся Годунов, картину ждала бы совсем иная судьба.
Все ленты с его участием были под запретом. И «Анна Каренина», и «Кармен-сюита», в которых Саша танцевал с Майей Плисецкой.
В те времена оставшиеся на Западе артисты считались предателями и преступниками. Никогда не забуду, как меня, ведущую балерину Большого театра, не пускали в «Гранд-опера» на костюмированный прием в честь балета «Золушка» в постановке Нуриева.
— Почему? — спрашивала я работников нашего посольства в Париже. — Это же мои коллеги.
— Нельзя! Нуриев — изменник.
Великая французская балерина Элизабет Платель и Рудольф хотели, чтобы я вместе с ними в тот вечер была в центре внимания. Приготовили для меня сумасшедший наряд — шубу-мантию от Диора.
