Крику было! Пришлось перебивать все заново. А я ушел. Тем более что к тому времени подошло время опять поступать во ВГИК.
В тот год режиссерский курс набирал Игорь Васильевич Таланкин. Я опять сдаю все на пятерки. И меня опять вызывают в кабинет, и мастер говорит:
— Ты знаешь, такая ситуация... Тебя же в армию заберут?
Я про себя думаю: «Ну, началась старая песня».
— Но все-таки, ты так хорошо все сдал, что давай эксперимент проведем, — продолжает Таланкин. — Я тебя сейчас попрошу кое о чем. Сделай это, не задумываясь ни на секунду. Справишься — возьму.
— Ну давайте, — говорю.
— Удиви меня.
И я ему матом:
— Да вы что, одурели, маэстро? Я сюда новое слово в искусстве пришел сказать, а не удивлять вас!
Таланкин покраснел, пальцем в меня тычет и кричит:
— Вон отсюда, хамло!
А комиссия заливается. Я вышел, дошел до стенда, где вывешивали списки, и тут выскакивает девочка-секретарь.
— Назад, — говорит.
Возвращаюсь. Таланкин уже хохочет: — От ты чудной!
Оформляйся!
На курсе я познакомился с Федькой Бондарчуком и Тиграном Кеосаяном, который в этот раз все хорошо сдал и поступил. В прошлом-то году после обличительной статьи его не взяли, а кто занял в мастерской Хуциева освободившееся после моего ухода место, я так и не знаю.
Отучился я первый курс, и меня, вместе с Тиграном и Федором, забрали в армию. А когда вернулся, то сразу же переехал в общежитие. Моя мама к тому времени вышла замуж и в сорок лет родила второго ребенка — мальчика Стасика. Я не хотел их смущать и ушел. Это было только мое решение.
И потекла в общежитии жизнь замечательная и удивительная. Я был счастлив. Почти как в детстве. Мы пили, влюблялись, ночами писали сценарии на скорость.
Первый мой студенческий роман завязался на втором курсе, сразу после армии.
Продлился недолго, кажется, неделю. Потом второй, третий... Все это было как-то весело, непринужденно, без особых обязательств, страстей и привязанностей. Я очень хотел иметь семью, но попозже. Мы, Охлобыстины, — долгожители, и наше биологическое становление растянуто во времени. Мой дед прожил сто четырнадцать лет, прадед — сто восемь, отец, правда, умер в восемьдесят, и то только из-за фронтовых ранений. Борода у мужчин Охлобыстиных начинает расти только после пятого десятка. У нас жиденькие, гаденькие волосенки, как у гоблинов, но зато мы никогда не лысеем. И женимся поздно, где-то после тридцати.
А мне тогда было двадцать три, и я жадно, как Ганнибал Лектор, глотал жизнь. Гонял на мотоцикле, занимался айкидо, пропадал на съемочных площадках, писал сценарии. Помню, мы с моим другом оператором Колей Кривенко дважды пытались пойти на свидание и дважды не смогли, потому что в «Иллюзионе» в эти дни шли классные фильмы. Да, мы легко меняли гражданок на хорошее кино и рассуждали примерно так: «Ну, женщины — это да... Но чего сейчас валтузиться? Венецианский кинофестиваль, фешенебельные отели, пляжи, приключения, перелеты на частных самолетах, «Мартини», роскошные красотки-кинозвезды... Вот она — жизнь, достойная настоящего художника! И если сейчас потратить все время и силы на беготню, то этого не будет». И потом, правда, может не быть. Но когда ты к этому стремишься, у тебя это уже все равно что есть.
Такой вот парадокс.
Чтобы не вводить назойливых дев в искушение, я даже заключил пиратскую сделку с актрисой Ксенией Качалиной. У Качалиной тогда была несчастная любовь с музыкантом Алексеем Паперным. Большой вгиковской компанией мы отправились на фестиваль «Кинотавр», и в самолете Качалина мне предложила:
— Давай поселимся в одном номере. Пускай Паперный думает, что у нас роман. Поревнует, гад.
— Давай, — говорю.
Мы зарегистрировались в одном номере и, по-моему, встретились только раз на церемонии закрытия фестиваля. Вернувшись в Москву, я предложил Качалиной поселиться у меня на «Петровской-Разумовской». Коля Кривенко, с кем на паях я снимал квартиру, уехал самоопределяться на Украину, свою историческую родину.
