«Алина развернулась и в дверях бросила: «Если он со мной разведется, я его уничтожу!» — «Вот теперь я понял, почему он с вами разводится», — заметил мой отец».
Когда я думаю о несчастье моего старшего сына Бори, мне приходит на ум, что, возможно, все началось с выбора имени. Мы сами предопределили его судьбу! И ведь я всегда знал, что в этом есть что-то нехорошее — называть детей в честь знаменитых родственников. Но я просто не мог поступить иначе!
Еще когда в первом браке у меня родилась дочка и я приехал сообщить об этом родителям, спросил у отца: «Папа, как мне ее назвать?» Он пошутил: «Назови ее Боря». Помню, меня эта шутка как обухом по голове ударила. 22 сентября 1972 года мой отец, Борис Ливанов, умер. И когда я стал разбирать ящики письменного стола, нашел его буклет, на котором незадолго до смерти отец написал: «Борису от Бориса. 1973 год». По его расчетам, наш с Леной брак должен был принести плоды, то есть сына, к 73-му году. И у нас действительно родился сын, только в 74-м. Ну как я мог назвать его иначе? Ведь это было что-то вроде завещания, последнего наказа отца…
Папа был народным артистом, кумиром публики и любимым учеником Станиславского. За нашим домашним столом, без преувеличения, пересидели все первые люди Советского Союза: актеры, режиссеры, писатели, поэты, художники, военные.
Чкалов, Толбухин, Мейерхольд, Качалов, Тарханов, Пастернак, Петр Кончаловский. Когда собирались взрослые, дети подглядывали за ними через стеклянную дверь, закрытую тюлевой занавеской, ну и, конечно, подслушивали. Подростком мне доверили миссию ухаживать за гостями и помогать маме накрывать на стол. Гости засиживались очень поздно, и меня отправляли спать. Делали исключение только в одном случае — если приходил Пастернак и читал свои стихи. Родители мне говорили: «Завтра можешь не ходить в школу!» И я, довольный, усаживался в кресло в углу комнаты. Если Борис Леонидович забывал строку, он протягивал руку в мою сторону, и я ему подсказывал, потому что знал все наизусть. И знаю до сих пор.
Думаю, человек делает сознательный выбор, когда приходит на землю из того мира, где летают на крылышках младенцы. Как сказал Честертон, нужно быть очень внимательным при выборе родителей. Я был внимательным при выборе своих родителей. Борис тоже. Но вот с предназначением своим сын ошибся. Он вбил себе в голову, что просто обязан продолжать династию, раз назван был в честь знаменитого деда. К тому же все вокруг твердили, как он похож на Бориса Ливанова… Этот груз над ним довлел. И ведь даже актерские способности у Бори были прекрасные — во всех фильмах, где он снимался, он был очень органичен. Но актер — это профессия, требующая огромного запаса душевных сил. Ее надо по-настоящему любить. И еще надо уметь полностью выплескивать себя, отдавать людям. Вот этого особого актерского характера Боре и не хватало. Не говоря уж о том, что ему просто не повезло — он снимался в фильме за фильмом, а они по разным причинам не выходили на экран.
Гораздо больше Боре подходила профессия писателя, поэта, художника. У него с детства обо всем — поэтические представления. И окружающий мир для него — лишь материал для поэзии, для фантастических рассказов.
Однажды мы обедали на даче. И шестнадцатилетний Боря стал выговаривать шестилетнему брату Кольке (его, кстати, мы назвали в честь моего деда): «Коля, ты очень мало читаешь. Я в твоем возрасте и это читал, и то». Монолог Боря выдал очень длинный. Коля слушал внимательно, а когда Боря иссяк, говорит: «Я съем огурец, хорошо?» Вот такие у меня разные сыновья…
В том, что в жизни Бори возникла эта самая Катя, в конце концов разрушившая его жизнь, — тоже проявление его поэтической натуры.
Помню, я спросил его, когда он впервые привел к нам Катю: «Ты что, с ума сошел?» Все девушки, которые были у него раньше, из хороших семей, просто настоящие красавицы. А тут такой странный персонаж — с чертами деградации на лице, лихая, свободная до неприличия, пьющая. И Боре показалось, что именно мир этой женщины — реальный мир! Ну как же, другая сторона жизни! Мы пожимали плечами, были в ужасе, а он улыбался: «Это же прикольно! Такой у меня еще не было!» К тому же с Катей Борису было комфортно. Он устал, измучился, тщетно стараясь выполнить свой долг, который сам себе придумал, — стать продолжателем актерской династии Ливановых, достойным своего великого деда… А рядом с Катей, оказывается, вообще ничего не надо! Никаких обязательств и ответственности.
Правда, в этом мире разговаривали матом, напивались до бесчувствия и при столкновении с любыми жизненными проблемами восклицали: «Говно вопрос!» Боре это быстро надоело, но когда он решил уйти, Катя сообщила о беременности. Уходить было поздно!
Я ведь и сам когда-то проходил это, связав свою судьбу с женщиной, которая оказалась мне чужой. Я и сам когда-то принял влюбленность, страсть за любовь. И тоже за это поплатился… В 17 лет я влюбился — в Алину, дочку академика Энгельгардта. Она была старше на два года, красивая, серьезная, а я — шпана в сапогах-«прохорях» и кепке с коротким козырьком. Ведь это дома я был интеллигентным мальчиком, ассистирующим в чтении стихов Пастернаку. А на улице все строилось иначе.
Улица после войны принадлежала мальчишкам. В городе мужчин было меньше, чем пацанов. Мы сбивались в огромные ватаги, компании, стаи. Дрались двор на двор, улица на улицу. Нас забирали в милицию. Мы влипали в самые разные истории. Моего друга Геньку Гладкова, который стал потом знаменитым композитором, страшно ранили. Удар ножа прошел над ключицей и, к счастью, миновал артерию. Генька чудом выжил. Парень, который его чуть не убил, сел в тюрьму…
В общем, неудивительно, что Алина предпочла мне другого — перспективного молодого физика. Вышла за него замуж и родила двоих детей. Я же страшно страдал целых пять лет. Крутил бесконечные романы, но об Алине на забывал. Случились у меня в то время двухлетние отношения с очень хорошей, славной женщиной, сейчас замечательной актрисой.
Она думала, я на ней женюсь, а я признался: «Знаешь, этого не будет никогда. Я не могу забыть первую женщину. Прости». И мы расстались…
До этого я определился с профессией. Как и отец, я хорошо рисовал, окончил Московскую среднюю художественную школу. Вся семья ждала, что поступлю в Суриковский институт. И я действительно сдал экзамены, но потом забрал документы и отнес в Щукинское театральное училище. Для родителей это стало неожиданностью, и не скажу, что приятной. Отец набрал номер Рубена Симонова, который руководил Вахтанговским театром, и сказал: «Мой сын Васька поступил к тебе. Прошу, прослушай его. Если у него нет явных способностей, гони в шею!» И мне устроили страшный экзамен — полтора часа гоняли по русской поэзии. А потом Симонов позвонил отцу и сказал: «Успокойся, Васька на правильном пути!»
На премьеру дебюта — фильма «Неотправленное письмо» — я пригласил свою незабвенную Алину.
Помню, как смотрел сверху из окна на улицу, которую патрулировала конная милиция, и в толпе людей разглядел ее. Было видно, что она потрясена. Ведь я уже не шпана, а известный артист, который снимается у самого Калатозова! И вот тут уж Алина ответила взаимностью на мои чувства. Мы быстро сошлись, быстро поженились. Детей Алины я принял как своих. Даже запретил брать алименты с ее бывшего мужа. Она согласилась, но, как выяснилось позже, деньги втихаря все же брала…
Наш брак оказался ошибкой. И рождение любимой дочери Насти его не укрепило. Влюбленность таяла на глазах.
Чем дольше мы жили, тем очевидней было — рядом чужой человек. Я вообще не верю в то, что возможен союз творческого и нетворческого человека. Если ты не разбираешься в том, чем я занимаюсь, то ты и в моей жизни не понимаешь ни черта! Однажды, пересчитывая полученный мной за один детский сценарий гонорар, Алина на полном серьезе сказала: «Если ты за ночь можешь написать сценарий для мультфильма, почему не пишешь каждую ночь по сценарию?» Я понял, что это непреодолимо, эта женщина лишена какого-либо понятия о творчестве. Когда я поступил на Высшие режиссерские курсы к Михаилу Ромму, тоже был скандал: «Для чего эта блажь? Зачем тебе снова за парту?! Ты же уже известный артист». Она зря боялась. Семью обеспечивать я не перестал. Снимался ночами. Вообще никогда не позволял себе не зарабатывать.
Этому меня еще дед научил. Он говорил: «Мужчина должен зарабатывать деньги. Хоть таксистом иди, но деньги в семье должны быть! А то лежит на диване какой-нибудь красавец, говорит: «Я — писатель!» — а жена с детьми голодная. Пиши, если нравится, в свободное время. Но в семье всегда должно быть что поесть и во что одеться!»
Вообще, очень многое в меня заложил именно дед, Николай Александрович Ливанов, первый в актерской династии Ливановых. Правда, долгое время он играл под псевдонимом Извольский. Дед был казак, крестьянин. Но однажды увиденное театральное представление настолько потрясло его, что дед понял: без сцены жить не может. Правда, его отец, владелец мануфактуры, где ткали паруса, был категорически против, настаивал, чтобы единственный сын пошел по его стопам и унаследовал дело.
Если бы не произошла трагедия, дед вряд ли стал бы артистом. Но тут вмешалась судьба, или рок… Прадед купил баржу. На Волге это считалось грандиозным событием, поэтому он собрал всех своих друзей и знакомых, накрыл поляну, позвал цыган и всех щедро угощал. Гуляли они широко. Когда у деда кончились деньги, он поскакал к дому, чтобы взять еще. Скакал берегом, без седла, берег обломился, и он с лошадью полетел в воду. По легенде лошадь была любимая, и прадед стал ее спасать. В общем, и коня не спас, и сам утонул. Моя прабабка продала баржу, мануфактуру и жила на эти деньги до конца жизни. А дед, которому тогда исполнилось восемнадцать, тут же ушел в артисты. В труппе фамилию деда посчитали очень простой и дали псевдоним Извольский. С сундуком костюмов он объехал всю Россию. А в конце жизни осел в Москве и работал в Театре Ленинского комсомола и в Театре Моссовета.
Но уже под своей настоящей фамилией.
Дед меня страшно любил. И воспитывал до 14 лет. Особенно делал акцент на характер. Он считал, что упорство и достижение поставленной задачи — это главное. И все мое детство играл со мной в шахматы, никогда не поддавался. Я рыдал, страдал, но не прекращал игры. А когда однажды я выиграл, дед убрал шахматы с глаз долой, сказав: «Ну все, ты научился проигрывать и победил». Он научил меня держать удар.
Еще дед умел определять характер человека. Он говорил: «Надо мысленно одеть его в подходящий костюм любой эпохи: рыцаря, инквизитора, купца... и так далее. Если на человеке какой-то костюм сел органично, это и будет определять его сущность». И мы с ним так развлекались — одевали наших знакомых.
А вот с одной дамой никак не получалось. Я долго мучился, прикидывая, во что ее нарядить. И в конце концов сказал: «Дед, я не могу ее никак одеть, я могу ее представить только вообще без одежды». Он захохотал: «Точно!» Уж очень это соответствовало сути этой дамы...
Я подал заявление на развод с Алиной, в семье меня полностью поддержали. Помню, как она пришла к моему отцу жаловаться: «Вот, он такую выкинул штуку, подал заявление, хочет разводиться». Отец говорит: «Я не знаю, почему он с вами разводится. Конечно, вы дочка академика, но, может быть, у вас есть какие-то качества, которые его не устраивают. Вы сами должны знать. Подумайте…» Алина развернулась и в дверях бросила: «Если он со мной разведется, я его уничтожу!» — «Вот теперь я понял, почему он с вами разводится», — заметил отец.
Алина действительно пыталась осуществить эту угрозу. Был бы 37-й год, меня бы посадили или расстреляли. Она по всем инстанциям написала письма, что я махровый антисоветчик и меня нельзя пускать в Дом кино. Она была просто в ярости! И, кстати, до сих пор никак не смирится с моим уходом. А я оставил ей все. В суд пришел один, а Алина с известным адвокатом по фамилии Жук. Я говорю: «Хороший адвокат у тебя — Жук». Адвокат аж взвилась: «Вы меня оскорбляете». — «Я не оскорбляю, это ваша фамилия». — «Ознакомьтесь со списком, какое имущество отходит вам, а какое — бывшей супруге!» Я ответил: «Мне никакое не отходит имущество. Готов подписать любую бумагу. И квартира пусть остается ей». С собой я взял только сумку со своими вещами.
Первые годы Алина еще позволяла мне видеться с дочерью, потом запретила.
Мне оставалось уповать только на то, что когда-нибудь родство крови скажется и дочь сама придет ко мне. Так и случилось, когда Насте исполнилось 19 лет. Помню, подхожу к подъезду, а там она стоит. Заплакала, обняла меня и сказала: «Я поняла, почему ты с матерью расстался. Я все поняла…»
Иногда ко мне приходит странное чувство: я знаю, что произойдет в будущем. Так я выбрал мою вторую и бесконечно любимую жену Лену. Стоял на балконе третьего этажа «Союзмультфильма» вместе с другом Максом Жеребчевским и увидел ее — длинноногую, в голубой курточке и очень короткой юбочке. И сказал: «Вот увидишь. Она станет моей женой. Родит мне двоих сыновей. И у нас будет голубой автомобиль». На это Макс хихикнул: «Не трепись, это невозможно!»
Когда все, вплоть до голубого автомобиля, сбылось, Макс сказал: «Мне страшно с тобой разговаривать...»
С Леной мы вместе уже 43 года. Отец, успевший с ней познакомиться перед смертью, сказал: «Фигура божественная, а сама — сплошное сердце!» Он был глазаст и сразу все о ней понял. Вообще, Лена — мое все. Даже не знаю, что было бы со мной без нее. Погиб бы, наверное. Я же гуляка был в молодости. Работал как сумасшедший, а когда не работал, погружался в водоворот: компании, застолья, музыка, хохот, веселье. А Лена меня держала в рамках — она духовно очень сильный человек. И что важно, никогда не закатывала истерик…
Прожив вместе 25 лет, мы обвенчались. Чтобы и после смерти быть вместе… С годами любовь меняется. У меня довольно быстро возник острый страх потерять свою половинку.
Не ревность. Ревность — это в первое время. Я мог в глаз дать любому, кто проявлял к Лене какой-то интерес. А потом пришло абсолютное доверие. Мне казались смешными люди, которые пытались за ней ухаживать. Я знал, что она любит только меня.
Браки заключаются на небесах — это правда. Нам очень повезло, что мы встретились. Огромное количество людей живут не с теми, кто им предназначен. Я не устаю повторять, что Лена — моя половина, лучшая половина. Так же мой отец говорил о моей маме. Они дышали друг другом. Мама жила жизнью отца и верила в него бесконечно. Когда его не стало, она будто потерялась, не знала, кто она. Была всю жизнь жена Бориса Ливанова, а Бориса нет… И я понял, что это трагедия, она просто умрет! Сказал ей: «Помнишь, отец привез тебе в подарок из Эстонии тетрадку и велел писать?
А ведь ты ни строчки не написала! Садись и пиши». Мама села и стала писать воспоминания об отце. Это заняло пять лет. Она заново прожила с ним всю жизнь и умерла, когда книга была закончена…
Сейчас я пишу трилогию мемуаров. Порой ночью бужу жену, чтобы зачитать отрывки. Жду восторгов. Но Лена кроме восторгов иногда выдает правильные замечания. К счастью, делает их корректно, она же любит меня и не может обидеть. В начале марта выйдет моя первая книга из этой серии — «Путь из детства. Эхо одного тире». А я уже начал писать вторую. Вообще, писать мемуаристику очень сложно… Постоянно одергиваю себя: «Только не сочиняй!» Какая же это мука — не сочинять, но я держу себя в руках. Потому что дорожу прошлым.
И ведь у Бори тоже появилась по-настоящему любимая и близкая женщина! Его гражданская жена, Наташа, — потрясающая! Они не расписаны, но Боря считает ее именно женой. Он три месяца ничего не ел, чтобы похудеть и понравиться Наташе. И когда привел ее к нам в первый раз, мы с Леной сразу поняли: наш человек! Она врач, сурдопедагог. Труженица невероятная. Потрясающе сильный человек. И при этом — невероятная красавица. Боря был влюблен в нее, просто голову потерял. Только и слышно от него было: «Наташа, Наташа». Стихи ей посвящал замечательные! Сейчас Наташа ждет его из тюрьмы…
Все случилось, когда они из-за чего-то поссорились. И Боря, напившись, с досады отправился к Кате. Что там произошло — не может объяснить никто. Ведь обстоятельства дела до сих пор покрыты туманом.
Ясно только, что во время застолья погиб человек, и Борю обвинили в убийстве. Свою вину он отрицает, и я ему верю. Думаю, все-таки когда-нибудь выяснится, что эта история подстроена…
Минуло восемь лет с тех пор, как сын оставил Катю, но их связывает дочка — Ева. Тогда ей было около двух лет. Из-за пьянства матери органы опеки оставили Еву с отцом. Катя спокойно подписала мировое соглашение. Семь месяцев Борис жил вдвоем с Евой в квартире своей бабушки, которая к тому времени умерла. Утром будил дочку, кормил, одевал, вел в детский сад, забирал, кормил ужином, купал, укладывал спать, стирал вещички. Конечно, и мы помогали.
Нам казалось странным, что ребенку уже больше года, а она не говорит, даже не пытается подражать звукам, да и ноги ставит странно.
Стали обследовать. Врачи обнаружили у Евы запущенную дисплазию обоих суставов и… абсолютную глухоту. Оказалось, что новорожденной Еве кололи сильнейшие препараты, чтобы оградить от внутриутробной инфекции – слишком многими опасными болезнями была заражена Катя. А глухота оказалась побочным эффектом… Это стало испытанием для всех нас. Борис переживал страшно, винил себя в том, что не забил тревогу раньше, не настоял на обследовании. Он ведь и прежде замечал, что с дочкой что-то не так, но Катя уверяла, что он несет всякий бред, с Евой все хорошо, мол, она-то как опытная мать знает это точно. У нее ведь уже есть старший ребенок… Подготовка к операции длилась целый год. Если бы мы чуть-чуть позже обратились к врачам, было бы поздно — после трех лет слуховой нерв мог атрофироваться, и тогда — нечего восстанавливать.
Когда Еве вживили имплантат, она уже привыкла жить без звуков. Началась длительная и серьезная реабилитация. С утра я садился на машину и целый день возил Еву из одного конца Москвы в другой — по клиникам, по специальным занятиям, в детский сад для слабослышащих детей. Рядом были Лена и Борис. Иногда с нами ездила Катя, мы не препятствовали матери общаться с ребенком. Когда трезвая — никаких проблем. Но это случалось нечасто.
Сразу же после ареста Бори Катя забрала Еву к себе. Вскоре стали понятны мотивы — она претендовала и до сих пор претендует на Борину квартиру. Вскоре пришло время отдавать Еву в школу. Точнее, в школу-интернат для слабослышащих детей, операция ведь не возвращает слух на сто процентов. Катя привела ее в первый раз в первый класс…
28 сентября и, так сказать, сдала государству. Всех детей разбирали в 2—3 часа дня, в крайнем случае, в пять. Ева же оставалась на всю неделю. Мы бы сами забирали ее домой, но Катя оставила официальное письмо с категорическим запретом. Ева рыдала ежедневно. Воспитательница, которая оставалась с ней ночами, жаловалась: «Девочка не может заснуть, плачет до утра». Ева ведь всегда была домашней девочкой, выросла в нашей квартире на Тверской и на даче на Николиной Горе. А тут разом из ее жизни исчез и дом, и родные люди — папа, бабушка и дед. И ее поместили в казенный дом. Лена стала почти ежедневно ездить в интернат на продленку — сидела с Евой, делала уроки, гуляла вместе с ней. Иначе ребенок просто бы не выдержал, сломался!
1 января 2013 года раздался телефонный звонок.
В трубке голос Катиной соседки: «Приезжайте за Евой. Она у меня. Но плачет уже три часа. Просит дедушку и бабушку. Я должна уходить, а ребенка не с кем оставить. Квартира Евы закрыта, и там никого нет». Мы отвечаем, что находимся на даче и раньше чем через 2 часа не доедем до Химок. Тогда соседка позвонила в полицию, они приехали и забрали Еву. Мы нашли ее в отделе по делам несовершеннолетних. Смотрела там телевизор — бледненькая, заплаканная, испуганная, одетая по-домашнему, в тапочках. Благо у нас была доверенность от сына, и нам отдали Еву. Мы сели в машину и помчались на дачу. Ева успокоилась, заулыбалась. На даче внучка оказалась в своей комнате, в привычной обстановке, с любимыми людьми… А ее мама? Она не объявлялась семь дней! Да внучка и не спрашивала о ней. Катя позвонила 7 января: «Верните Еву!» Девочка расстроилась, категорически не хотела ехать.
Но мы с уговорами ее отвезли, раз мать требует. А 15 января Катя написала заявление, что ребенок был украден! Бывшая невестка уже не в первый раз пытается обвинить нас в чем-то подобном.
Мы с женой еще четыре года назад подали иск об ограничении Кати в родительских правах. И на днях, 20 февраля, суд отдал нам опеку над Евой сначала на полгода с условием, что за это время Катя излечится от алкогольной зависимости и найдет постоянную работу. Но пока решение не вступило в законную силу, ни забрать Еву, ни даже увидеть ее нам не удается. Недавно ребенок звонит Лене и говорит: «Бабуля, я с тобой разговариваю из-под кровати». — «Почему?!» — «Чтобы никто не услышал, что я тебе звоню». Но Катя конечно же слышит, потому что из-за проблем со слухом внучка может говорить только по громкой связи…
Борис, когда узнал о решении суда, радовался невероятно…
Очень переживает за Еву. Отец-то он нежнейший. Пишет дочке письма, шлет рисунки… Правда, увидятся они не скоро. Из восьми лет, которые ему присудили, Борис отсидел только половину срока. Сын сейчас в колонии городка Россошь под Воронежем. На хорошем счету. Трудится. Недавно говорил с его начальником, и тот рассказывал, что Борис снял замечательный клип для конкурса «Калина красная». Чтобы время не пропадало, заочно учится в Современной гуманитарной академии на факультете истории искусств. Боря жил в иллюзорном мире, а попал в мир реальный и жестокий. Но он смог выстоять в чудовищных условиях тюрьмы и добиться там уважения! Вот что для нас удивительно.
Оказалось, что у моего сына, такого мягкого и в чем-то инфантильного, внутри серьезный стержень. В тюрьме Борис многое переосмыслил. Например, понял, в чем его предназначение — в литературе. Еще до ареста Борис подготовил к изданию свою книгу «Утренний дождь… Стихи, проза, сценарии». Она вышла, когда он был уже в заключении. Сейчас сын продолжает писать, регулярно публикует в городской и в тюремной газетах свои стихи и прозу. В позапрошлом году на фестивале «Золотой витязь» получил бронзовый диплом за поэзию. А на днях по каналу «Культура» прошла передача, где Евгений Стеблов читал стихи Есенина, Высоцкого, Пушкина, Шпаликова и… Борины. Подарил нам диск с записью той программы, и мы передали его в колонию. Сын был очень рад… О том, что будет после освобождения, я не загадываю.
Просто хочу, чтобы Боря твердо встал на свой путь в искусстве. В жизни человек должен реализовать собственное предназначение, талант, данный Богом. К сожалению, далеко не у каждого это сбывается. Например, отец Коли Бурляева, Петр Диомидович, всю жизнь работал экономистом, а по сути был артистом. Он сознавал, что прожил свою жизнь не так, как хотел. В этом была его мука, его печаль… В общем, если есть талант — его нельзя зарывать в землю. Уверен, это грех. Тебе дается алмаз, чтобы ты его огранил. Если этого не делаешь, жизнь твоя уныла. В свою исключительность надо верить. Когда Чаплина спросили, что закалило его, он сказал: «С молодости верил, что я гениальный. И в самые трудные минуты моей жизни я к себе обращался: «Ну что, Чарли? Не унывай! Ты гениальный!» И я в сложные минуты всегда говорил себе эти слова: «Васька, ты гениальный!»
Как-то мой товарищ Алик Буров, который преподавал в Щукинском училище, сказал: «Проведи мастер-класс у меня на курсе».
Я пришел к ним, двадцать с чем-то человек. Говорю: «Сядьте на сцену, на возвышение. Хочу задать вам вопрос. Кто из вас в трудные минуты верит, что он гений?» Они молчат. Я настаиваю: «Вам понятен мой вопрос? Кто в трудные минуты продолжает верить, что он гений?» Сначала одна рука поднялась, потом другая, третья… Я говорю: «Вот из вас будет толк». Талант без веры ничего не стоит… Вообще без веры просто нельзя жить…
А еще нельзя жить без надежды. Если бы все четыре года, когда ситуация с внучкой оставалась просто чудовищной, я не надеялся на лучшее, на правосудие, я бы, наверное, просто отчаялся.
Теперь мечтаю: когда решение суда вступит в силу, мы заберем Еву к себе. И ребенок, наконец, будет счастлив. И мы с моей Леной тоже. И наш Боря!