«На улице на меня с нескрываемым любопытством смотрели мужики. Вернулась и похвасталась, мол, все французы в восторге. А в ответ хохот: «Ты же была на Сен-Дени! Это улица проституток». Высоцкий хохотал над этой историей до слез. А я, впечатленная его непосредственной реакцией, рассказывала еще и еще. Как была в Осло, в Варшаве, в Иране…»
Студия Горького. Стою у окна и вижу: по лестнице поднимается Володя Высоцкий в историческом костюме. Я обрадовалась ему как родному. Он обнял меня за плечи, идем по длинному коридору, разговариваем.
И я, хотя прекрасно знаю ответ, все равно спрашиваю: «Володя, скажи, ведь ты для меня песню написал?» Он улыбается: «Ну, Лар, конечно, для тебя! Для кого же еще?!» Мы подходим к закрытым дверям павильона, собираюсь войти туда с ним, но он меня резко разворачивает и толкает в коридор: «Тебе сюда пока не надо». В проеме свет, дверь захлопывается. Я проснулась среди ночи и до рассвета не могла сомкнуть глаз. Вспоминала Володьку. Все-таки это огромное счастье, что наши судьбы пересеклись…
Высоцкий сделал мне подарок на все времена — песню. Редкие мужики так щедры. Про то, что песня «Она была в Париже» посвящена мне, я скромно молчала много лет. Все думали, он ее для Марины Влади написал. А Володя с ней тогда еще и знаком не был. А потом на каком-то творческом вечере Станислав Говорухин проболтался: «Да Высоцкий песню Лариске Лужиной написал!»
С тех самых пор у меня на каждом интервью, на каждой творческой встрече спрашивают, был ли у меня с Володей роман…
С Высоцким мы начали общаться еще до наших совместных съемок в фильме «Вертикаль». Он был другом Леши Чардынина, моего первого мужа. Приходил к нам в общагу ВГИКа, когда мы еще не были женаты, а потом в квартиру, которую нам дали после свадьбы. Володька приносил гитару, пел какие-то приблатненные песни. Я накрывала стол, мы закусывали, выпивали. Высоцкий часто приходил с шампанским, которое я очень любила. Брал полусухое «Крымское» или «Абрау-Дюрсо» — знал мои вкусы.
Он и в горы на съемочную площадку «Вертикали» мне шампанское привозил.
Вечерами после съемок Володя часто расспрашивал меня про заграничные поездки. Рассказать было что — с фильмом «На семи ветрах», который отобрали для показа на Каннском кинофестивале, я полмира объездила. А никто из съемочной группы, в том числе и Володя, за рубеж не выезжал ни разу. Высоцкий все внимательно слушал. Например, о том, как я впервые побывала в Париже.
Нас поселили в шикарную, как мне показалось, гостиницу. Расстраивало только одно — запретили из нее выходить и гулять поодиночке, только делегацией. А в ней — Кулиджанов, Ростоцкий, Чухрай, Герасимов и две девчонки — я и Инна Гулая. Инка была послушная, дисциплинированная, даже из номера не выходила, а я взбунтовалась: «Хочу гулять!» Выскочила на улицу, правда, далеко не ушла, город-то незнакомый.
Шагала по улице, на которой располагался отель, взад-вперед. На меня с нескрываемым любопытством смотрели мужики. А я все выше нос задирала: «Они глазеют, потому что я такая красивая!» Вернулась и похвасталась, мол, все французы в восторге. А в ответ хохот: «Ты же была на Сен-Дени! Это улица проституток. Им положено возле своих борделей стоять, а не фланировать по улице». Вот, оказывается, почему на меня с таким любопытством пялились. Я надулась от обиды, но одновременно мне было смешно — в такую дурацкую ситуацию вляпалась. Русская красавица… Володька хохотал над этой историей до слез. А я, впечатленная его непосредственной реакцией, рассказывала еще и еще. Как была в Осло, в Варшаве, в Иране…
Как-то после съемок Высоцкий пришел и сказал: «Написал тебе песню.
Слушай». И спел: «Куда мне до нее, она была в Париже». Песня показалась мне какой-то издевательской, ироничной. А, может, такое мое восприятие было просто защитной реакцией. Володька за мной ухаживал, а я не отвечала. Конечно, он мог действовать и понастойчивее, но сдерживал себя. Я ведь была женой его друга.
После фильма я с Высоцким общалась всего два года. В 1968 году мы с мужем развелись, и Володя как был другом Лешки, так и остался, из мужской солидарности, а отношения со мной прервались. К тому же его целиком захватила любовь к Марине Влади, я его не интересовала. Когда Высоцкий встречал меня на киностудии, бросал дежурное: «Здрасьте!» — и шел дальше… Кажется, это было вчера. А ведь прошло больше сорока лет.
Зал ожидания
Время идет быстро, а в моем возрасте просто летит. Ролан Быков говорил: «Лег спать, встал — день рождения, лег спать, встал — Новый год». Я время точно так же ощущаю. Как-то шла по Тверской, а там витрины, витрины... Вдруг вижу, какая-то старушенция печальная в них все время отражается и будто идет следом. Присмотрелась — и у меня в груди все оборвалось. Это же я… Настроение в тот день было ни к черту, но я заставила себя улыбнуться. Глянула в витрину — вроде посимпатичнее отражение стало и даже помоложе. С тех пор дала себе установку: на людях улыбаться! А вот дома маску снимаю, на своей территории, когда меня никто не видит, я чаще мрачная…
Всю жизнь я стремилась к людям, в шумную компанию. А с возрастом
изменилась.Сижу дома одна, и мне комфортно. Лишь бы не болеть. Когда становится плохо, пугаюсь беспомощности. Недавно прихватило сердце, вызвала «скорую» и страшно переживала, что не смогу открыть дверь врачам. С огромным трудом доползла до входа, повернула ключ в замке и стала ждать спасения.
Кто-то великий сказал: «Если построят дом счастья, самым большим в нем будет зал ожидания». Всю жизнь мы чего-то ждем: ролей, успеха, счастья... Я, например, всегда ждала большой и светлой любви. Долгое время думала, что это в жизни главное. А недавно с ужасом поняла — любви-то у меня не было! Как-то играла спектакль под названием «Около любви», так вот у меня в жизни все — около любви. Эмоции, гормоны, страсть, которая сгорала за три года, а то и быстрее. А чувств крепких и глубоких, чтобы на всю жизнь, не испытывала ни к одному человеку.
Иногда мужиков своих вспоминаю — и никаких эмоций.
Я никогда не была классической хранительницей очага. Вот и осталась у разбитого корыта. Семьи у меня нет. У сына своя жизнь, жена-домохозяйка, трое детей. Я была ему плохой мамой, просто ужасной. Сейчас плохая бабушка. Не умею заниматься внуками. Мальчишек — Даниила, Матвея и Прохора — вижу раз в месяц. Через два часа общения с ними начинаю сходить с ума. Им тоже со мной не сильно интересно. Так что предпочитаю не нянчиться, а зарабатывать деньги. Помогаю сыну как могу. Кто его поддержит, кроме меня? К счастью, артистка Лариса Лужина все еще востребована. Так что буду пахать, пока есть силы. В этом году у меня было восемь сериалов, один из которых 250-серийный. Могу и других обеспечить, и себя не обижаю.
Как-то заработала денег, купила туристическую путевку и улетела в Париж. Одна. Имею право!
Это было пару лет назад. Перед днем рождения остро ощутила — не хочу устраивать праздник и изображать радость. Не надо мне гостей, столов, речей. Финита ля комедия… И вот брожу я по Парижу. Зашла в хорошее кафе, села, заказала себе бутылку красного вина, луковый суп, еще что-то… Пила, курила, и мне было хорошо. Все нравилось: что я в Париже, что справляю день рождения, и даже, что совсем одна. Выпивала, пьянела и вспоминала свою жизнь…
Мандариновая мечта
Блокаду Ленинграда я пережила чудом. Сначала от осколочного ранения погибла бабушка, затем от голода — старшая сестренка Люся.
Потом не стало папы. Он был ополченцем, защищал форт «Серая лошадь» недалеко от Кронштадта, его ранило, и он слег. Госпиталь оказался переполненным, и папочка долго и мучительно умирал дома — от ран и голода. Когда его не стало, под подушкой обнаружили несколько корочек хлеба, которые сам не ел, чтобы сохранить для меня. Мама зашила папу в одеяло, вытащила из подъезда. По сторонам дороги лежали трупы, которые несколько раз в неделю собирал грузовик и отвозил на кладбище, чтобы похоронить в общих могилах.
Нас с мамой эвакуировали, когда блокада уже была прорвана. Наверное, можно было никуда не уезжать, но мы отправились в путь. Нас везли через Ладогу, а потом, погрузив в эшелоны, отправили в Сибирь. Вагоны были набиты женщинами, детьми, стариками.
Поезд шел с остановками. Беженцы выходили у разных населенных пунктов, и их разбирали по домам местные жители. Мы уже много станций проехали, а нас с мамой никто не брал. Доехали до маленького городка Ленинск-Кузнецкий, здесь вышли человек двадцать. Мы снова с мамой остались на перроне одни. Местные жители не хотели с нами связываться, выбирали покрепче, чтобы по хозяйству помогали. Нас взяла тетя Наташа. Увидела изможденную женщину и маленькую худенькую девочку с глазами, полными слез, и сжалилась. В доме не было места, нас поселили в землянке, предназначенной для хранения овощей. Продуктов там давно не водилось, зато была буржуйка. Но от мороза она не спасала. Мы ютились там до конца войны и постоянно дрожали от холода.
Когда в конце войны мы с мамой вернулись в Ленинград, обнаружили, что наша квартира занята чужими людьми и жить нам негде. Пришлось поехать в Таллин к дальнему родственнику — дяде Карлу. Он служил прокурором, и в его распоряжении находилась огромная четырехкомнатная квартира. Одна комната была по сравнению с другими просто крошечной — шесть метров — и предназначалась для прислуги. Ее нам и выделили. Мама заняла кровать, а для меня сколотили стулья, на которых я спала долгие годы. Росла, и их количество увеличивалось.
Самым сильным в детстве было чувство голода. Есть хотелось постоянно. Я приспособилась подкрепляться в церкви Казанской Божьей Матери. На причастие там давали сладкий кагор с рисом. Несколько раз за службу подходила к батюшке, а он не гонял.
Самой большой моей мечтой было попробовать мандарины. Их начинали продавать перед Новым годом, и от невероятного цитрусового аромата, который стоял в магазинах, кружилась голова. У нас с мамой не было денег даже на одну штучку. Помню, падает снег, иду по городу, вижу, возле урны лежат оранжевые шкурки. Оглядываюсь — никто на меня не смотрит? — быстро собираю их и тут же с жадностью съедаю. До сих пор обожаю мандарины, ем их целиком. Шкурки мне нравятся даже больше долек…
Репетиция любви
Став чуть старше, я стала мечтать о любви. До восьмого класса мальчики и девочки учились раздельно, а потом нас объединили. И начались романы! В 10-м классе чувство настигло и меня. У нас появился новенький — Володя Коренев (позже он сыграл Ихтиандра в картине «Человек-амфибия»).
Многие девочки из-за него теряли голову. Он уже в 17 лет был таким же красавцем, как в фильме, который сделал его знаменитым, — высокий, синеглазый, черноволосый. Мы с Володькой сидели за одной партой, а после уроков ходили в драмкружок. Это нас сблизило. Случился школьный роман — очень наивный и трогательный. Мы гуляли с Кореневым по городу, держась за ручки, целовались на Горке поцелуев. Но у нас недолго все продолжалось — такая репетиция любви.
Потом я влюбилась серьезнее. В Таллине было мореходное училище, куда поступали парни со всего Советского Союза. Я с подружками бегала туда на танцы. Морячки были модниками — вшивали клинья в брюки, делали клеши, выбеливали в хлорке воротники, загибали бескозырки. Это считалось высшим шиком.
В те времена стала популярной песня «Идут, сутулятся, вливаясь в улицу, и клеши новые ласкает бриз. Они пошли, где можно без труда достать себе и женщин, и вина». В ней как будто о ребятах из мореходки пелось. Конечно, девчонки в морячков влюблялись. Я не была исключением. Моего избранника звали Паша Скороделов. Высокий голубоглазый красавец со светлыми вьющимися волосами. Мне было 17, ему 21. Он учился на последнем курсе и казался совсем взрослым мужчиной. У нас случился роман с поцелуями, объятиями, но дальше не шло — другие времена. Паша окончил мореходное училище и вернулся в родной Иркутск. Перед расставанием он подарил мне гитару и пообещал, что мы обязательно встретимся. Гитару я повесила над кроватью. Все ночи не могла заснуть и рыдала, сидя у окна. Моряк не приезжал, но писал. Правда, все реже и реже.
А потом перестал. Однажды ночью раздался дикий звон — все шесть гитарных струн лопнули. Мистика. На следующий день друг Паши, который еще доучивался в мореходке, пришел ко мне. Он переминался с ноги на ногу в дверях и теребил в руках конверт: «Знаешь… Пашка написал мне письмо и просил с тобой поговорить. Он женится. У него девушка беременная». Как же мне было больно! Стало трудно дышать. Будто весь кислород разом закончился. Жизнь порой совершает лихие повороты. Мы встретились с Пашей через несколько лет. Я уже была знаменитой и после Канн колесила по всей стране с фильмом «На семи ветрах». И в Иркутск приехала. Там и увиделись. Паша сам пришел на показ, подошел ко мне. Красивый, но без прежнего блеска. Поистрепался. Оказывается, у него уже двое детей. Личная жизнь не клеится. Карьера не складывается — мечтал быть моряком дальнего плавания, ходить на океанских лайнерах, а в результате его уделом оказались речные суденышки.
Смотрел на меня с тоской. А я думала: «Слава Богу, что у нас с ним ничего не получилось!» Рядом со мной в той поездке были яркие мужики — Ростоцкий, Тихонов, Слава Невинный — Паша и рядом не стоял. Я радовалась, что не вышла за него замуж, не родила детей. Быт бы меня засосал, как трясина, и я никогда не стала бы актрисой.
Я оплакивала судьбу
То, что выучилась на актрису, — невероятная удача. Однажды ездила поступать в театральный вуз в Ленинград, но провалилась и решила, что это не для меня. Вернулась в Таллин, пошла работать на фармацевтический завод. Работа сдельная — заворачивать в целлофан таблетки, потом раскладывать по коробкам.
Ни на секунду нельзя отвлечься, расслабиться. Через месяц не выдержала и ушла. Мама устроила меня на кондитерскую фабрику «Калев», где сама работала. Я делала зефир. Тоже сдельная и тяжелая работа. В воздухе постоянно стояла пыль от сахарной пудры, которая лезла в глаза, нос, горло. До сих пор не люблю сладкое. А когда начинаю говорить о зефире, у меня в горле першит. Трудилась там полтора года. Контроль жесткий, у проходной — милиция, ничего нельзя унести. Хотя женщины как-то исхитрялись и подворовывали для детей. Они очень рисковали — за пару конфет сажали в тюрьму на несколько лет. Однажды я сама стала воровкой. Это было под Новый год, мне хотелось угостить сладостями родных. Втайне от всех сделала огромный зефир. А потом разделила на две половинки и засунула в чашки лифчика.
Грудь у меня от зефира стала третьего или четвертого номера, своего богатства у меня не было — плоскодонкой дразнили. Кожа клейкая, все чешется. Я очень спешила домой. Пришла, достала две половинки, слепила и выложила сладкий трофей на стол. Такого огромного зефира никто не видел! Его можно было смело заносить в Книгу рекордов Гиннесса.
А потом меня по протекции дяди Карла взяли работать секретаршей министра здравоохранения. Я носила министру чай, отвечала на звонки, письма, пускала или не пускала посетителей. Как-то, листая в приемной свежую газету, увидела объявление о том, что в Таллине открывается дом моделей, нужны манекенщицы. Решила попробовать. Мои параметры измерили: рост 172 — высокий для послевоенного времени, талия 60 см, маленькая грудь, узкий таз.
Взяли демонстрировать подростковую одежду. Правда, очень скоро стали доверять выход в вечерних туалетах. Меня наряжали, красили ресницы, губы, и я была счастлива — из Золушки превращалась в принцессу. Называли «улыбающаяся манекенщица», потому что все выходили на подиум с серьезными лицами, а я сияла, как солнце.
Когда министр узнал, что его секретарша по совместительству работает в Доме моделей, устроил скандал и велел сделать выбор. Даже не сомневался, что легкомысленное занятие брошу. А я ушла в манекенщицы. Если бы мое решение было другим, никогда не попала бы в кино. Дом моды и киностудия находились рядом. Когда я спешила с очередного показа, меня заметил кто-то из киношников, предложил сняться в массовке, привел на студию. Фильм «Незваные гости» про шпионов.
В павильоне построили ресторан, ночное кабаре, и я вместе с другими статистами должна была сидеть за столиком. Вдруг ко мне подходит девушка и спрашивает: «Хотите сняться в эпизоде?» Я конечно же согласилась. Оказывается, в толпе меня рассмотрела Лейда Лайус, которую я считаю своей крестной в кино. В те времена она училась во ВГИКе на режиссерском курсе у Довженко и проходила практику на таллинской киностудии. По сценарию я должна была изображать иностранную певицу. Мне наклеили ресницы, сделали шикарную прическу, надели очень узкое платье в блестках, с огромным разрезом, туфли на каблуках, длинные перчатки. Наряд лег идеально — я же манекенщица. Если честно, ждала провала, потому что должна была исполнять джазовую композицию, а голоса и слуха у меня отродясь не было. Но все оказалось проще, мне дали выучить текст и включили фонограмму, под которую нужно было лишь открывать рот и красиво двигаться.
Так пришло спасение. Лейда не только нашла для меня этот эпизод, она и дальше мою судьбу устроила. Вернувшись после практики во ВГИК, она узнала, что Герасимов отчисляет со своего курса двух девочек и ищет замену. Пришла к Сергею Аполлинариевичу, показала мою фотографию и сказала: «Мне кажется, у этой девочки есть искра Божья». Герасимов кивнул: «Пусть приезжает. Посмотрю». Лейда тут же отправила телеграмму на таллинскую киностудию. К встрече с Сергеем Аполлинариевичем и Тамарой Федоровной Макаровой я готовилась тщательно: ботиночки модные на каблучке надела, кофточку красивую, пышную юбку из репса с широким поясом, от чего талия выглядела еще тоньше. Первое, что сказал Герасимов, когда меня увидел: «Что-то ты очень рослая».
Позже я поняла его претензию. На курсе Герасимова все как на подбор были невысокими — Коля Губенко, Сережка Никоненко, Женя Жариков, Жанна Прохоренко. Один Витя Филиппов с меня ростом… А тогда я очень смутилась и сказала: «У меня каблуки» — «Сними! А теперь читай!» Я читала стихо-творение «Ландыши продают». И, видно, очень плохо. Потому что Лейда, наблюдавшая за реакцией Герасимова, все больше вжималась в кресло и покрывалась на нервной почве красными пятнами. Когда я закончила, Герасимов почему-то сказал: «У нас в институте лыжные кроссы. Не все справляются. И еще в бассейн ходить нужно. Ты плавать умеешь?» Честно ответила, что ни плавать, ни кататься на лыжах не умею, зато хорошо летаю. Герасимов на меня озадаченно посмотрел. Я объяснила, что была инструктором ДОСААФ по планерному спорту.
Летала на восходящем потоке, как птица. Герасимова мой рассказ о небе, видимо, не впечатлил, и он пробубнил себе под нос: «Что ж, чувствую, все плохо». А мне так обидно стало. Ком в горле. Собралась с духом и говорю: «Можно, монолог Ларисы Дмитриевны из «Бесприданницы» почитаю?» И не дождавшись ответа начала: «Я давеча смотрела вниз через решетку...» — и слезы по лицу ручьем текут. Все совпало с моим настроением, с моим отчаянием. Я оплакивала судьбу, что не стать мне артисткой. И вдруг Герасимов говорит: «Хватит реветь. Я тебя беру». От восторга я стала визжать и прыгать. Тамара Федоровна рассмеялась: «Здесь еще ни одна девочка под потолок не прыгала. Она точно умеет летать!»
Вскоре я перебралась из Таллина в Москву. Поселилась в общежитии ВГИКа в Ростокино. Рядом с общагой находилась железнодорожная станция «Яуза», и мы с ребятами часто садились на пригородные поезда и отправлялись путешествовать по Подмосковью.
Чаще всего бывали в Загорске, в Троице-Сергиевой лавре. Помню, приехали на Пасху. А там народу целая толпа. Всех ребят из общаги я потеряла, рядом остался только Леша Чардынин, который учился на оператора. Я схватила его за руку и не отпускала, а потом почему-то стала плакать навзрыд. Так на меня подействовала служба. Чувствовала какое-то эмоциональное очищение и умиротворение.
Так случилось, что мы с Лешей влюбились друг в друга и стали жить вместе. Мне невероятно повезло — еще на первом курсе я снялась в фильме у Ростоцкого и стала знаменитой. Удивлялась только, почему Леша не сильно радуется, когда я рассказываю о своих успехах.
Через много лет поняла — жила в нем и мужская, и профессиональная ревность, он ведь тогда был никто, а я — звезда, мои фотографии публиковали на обложке знаменитого журнала «Paris Match». С каждым годом наши отношения ухудшались. Мы постоянно ссорились. Однажды после очередного конфликта я, вся такая обиженная и взбудораженная, уже даже не помню по какому поводу, стала резать себе вены. Но так, чтобы не сильно руки изуродовать. На Лешку это произвело впечатление, он на коленях прощения просил, примирение было бурным и горячим. В нашей жизни было много эмоций, но мало толку. В конце концов мы расстались. Нас ничего не связывало — чувства перегорели, общих детей не было… Леша умер в позапрошлом году. Он, хоть и талантливый оператор, не смог реализоваться. Оттого и пил.
Виновата перед сыном
Все мужчины, которые были рядом, оказывались менее востребованными и обеспеченными, чем я. Приходилось их содержать. Даже второго мужа, оператора Валерия Шувалова. Это после развода со мной он стал очень известным, снял «Экипаж», «Сказку странствий» и «Интердевочку». Я не дождалась этого момента…
Именно в браке с Шуваловым появился на свет сын Павел. Считаю, самое хорошее, что я в жизни совершила, — родила ребенка. Врачи запрещали. Примерно за год до этого у меня случился инсульт. Мне было всего 29 лет. Спасли чудом. Целых пять месяцев провалялась в больнице… Когда, едва оправившись от инсульта, я забеременела, врачи забили тревогу. Предлагали немедленно сделать аборт. Отказалась категорически! Знала, что не будет больше шанса стать матерью.
Во-первых, резус-фактор отрицательный. Во-вторых, однажды я уже потеряла ребенка. Снималась в Германии и вдруг испытала дикую боль. Оказалось — внематочная беременность. Меня спас немецкий врач. По правилам меня должны были везти в советский военный госпиталь в Берлин, а он взял ответственность на себя и прооперировал в местной клинике — в Потсдаме. Промедление было смерти подобно. Счет шел уже на минуты. В общем, выжила я чудом. Врач потом сказал мне, что он и сам уже не слишком рассчитывал на успех...
По тем временам я считалась не старо-, а древнеродящей. Роды были затяжными, сложными, младенца тащили щипцами. Из-за этого у сына до сих пор повышенное внутричерепное давление.
Шувалов оказался прекрасным отцом — мамой и папой в одном лице. Я спокойно ездила на съемки и оставляла малыша с мужем. Брак казался идеальным. Но мне не хватало страстей, и я сама все разрушила. Влюбилась без памяти в красавца Володю Гусакова, который был на десять лет меня моложе. Сразу рассказала все Шувалову. Не могу вести двойную жизнь, хотя знаю, многие совмещают роли жены и любовницы. Валера уговаривал одуматься ради ребенка, но я его не услышала. Думаю, развод с Шуваловым был моей большой ошибкой. Перед ним я очень виновата. А перед сыном еще больше...
Устраивая свою жизнь, забыла о Паше. И даже совершила ужасную вещь — отдала его, тихого домашнего мальчика, в интернат. Для сына это было черное время. Когда мы развелись с Шуваловым, Пашке нужно было идти в первый класс.
А у меня постоянно командировки, съемки, вот знакомые надоумили: надо пацана отдать в интернат, не с чужим же человеком оставлять. Хотя Гусаков мог бы легко справиться с ребенком, и время свободное у него имелось — Володя постоянно находился дома, пытался сочинять сценарии, но успеха они не имели. Так десять лет третий муж на моей шее и просидел... Ну да ладно… Пашу я отдала не в обычный интернат, а в специальный — для детей творческих родителей на станции метро «Молодежная». Там учились дети Юрия Визбора, Левы Прыгунова, Тани Самойловой и других знаменитых людей. Я и предположить не могла, что у сына учительница — деспот, мегера. Паша всю неделю находился в интернате, в выходные — дома. Уже в воскресенье он бледнел и становился грустным. Чаще всего сына в интернат отвозил Гусаков.
А однажды повезла я. Приехала и увидела картину: Валентина Ивановна, так ее звали, со зверским выражением лица встречает детей у входа. А они испуганно срывают шапки, становятся по струнке и вытягивают вперед руки, демонстрируя подстриженные ногти. Та внимательно и брезгливо смотрит, а потом еще уши проверяет. Гораздо позже я узнала, что на уроках учительница детей унижала, оскорбляла, даже ударить могла. Когда это раскрылось, тут же перевела сына в обычную школу рядом с домом. Паша был счастлив тому, что каждый день может засыпать в своей, а не в казенной постели. Но эти три сложных года очень отдалили его от меня. Отчуждение не исчезло до сих пор. Недавно сын написал мне стихотворение, где есть строчки о том, что с мамой он до сих пор на «вы». Мы действительно с ним никогда не откровенничаем. Хотя ближе и роднее Паши у меня нет никого…
Знак с того света
А еще я чувствую вину перед мамой.
Мы с ней непростительно мало общались. Я всегда была как бы сама по себе. До 80-го года она жила в Таллине, а потом я перевезла ее в подмосковный городок Пушкино. Решила, что ей там будет лучше. Ошиблась. Не нужно было ее трогать, выдергивать пожилого человека из привычной среды. Мало того что у нее здесь никаких знакомых, так и виделись мы редко — я приезжала к ней пару раз в году. Когда у мамы случился сердечный приступ, меня не было рядом. Ее не спасли. До сих пор считаю, в этом виноваты врачи «скорой». Хотя, что тут лукавить, для меня не было открытием, что в Подмосковье с медицинской помощью плохо… Приехавшая по вызову неопытная девочка не могла попасть в вену.
А потом заставила маму спускаться пешком с пятого этажа по лестнице к машине. До больницы маму довезли, а вот помощь так и не оказали — она скончалась, пока оформляли бумаги. Прямо в приемном покое у нее с руки сняли единственное украшение — обручальное кольцо. Тоненькое такое. Когда я примчалась в больницу, на ее пальце осталась только вмятина.
Мамочку похоронила в Ивантеевке. Езжу туда раз в год в конце мая, чтобы могилу поправить, положить букет, посадить цветы. Правда, там из-за тени и влажности ничего не приживается. Зато сами по себе растут ландыши и в мае покрывают ее могилу белым ковром…
А в прошлом году нашла могилу своего отца. Долгие годы меня мучило то, что не знаю, где он похоронен.
В поисках мне помог Первый канал, который для программы «Моя родословная» отправился в Санкт-Петербург разыскивать мои корни. К журналистам у меня была одна просьба: помогите найти, где похоронен папа. От мамы я знала только одно — он умер 25 января 1942 года, и увезли его на Пискаревское кладбище. Там в братских могилах лежат больше полумиллиона блокадников, многие неопознаны. И мы поехали на Пискаревку. Встретились с директором мемориала, она ничего толком не могла сказать, только махнула рукой куда-то вдаль: «Там, направо, захоронения 42-го года. Обращайте внимание не только на январские, но и на февральские, его могли похоронить позже. Ищите. Может, повезет». И я пошла, понимая, что это практически безнадежно. В каждой могиле — по 20 тысяч! Только снег сошел, земля черная, на душе тяжесть.
И вдруг вижу — летит чайка и садится на один обелиск. Не знаю почему, но тут же воспряла духом и подумала: «Это мне папа знак подает. Он моряк, штурман дальнего плавания. И имя, которое мне родители дали, переводится как «чайка». Я ускорила шаг и интуитивно пошла к захоронению, где сидела птица. Увидела надпись «42-й год, февраль». Фамилию отца я не рассмотрела, но цветы все же решила положить именно сюда. В этот момент чайка взлетела, и там, где она сидела, я увидела весенний крокус. А рядом ни единого цветочка, ни травинки. Он единственный, как будто папочка подарил. Вся съемочная группа была поражена, а я рыдала. Через несколько дней директор кладбища, которой я оставила свой телефон, позвонила и сказала: «Ваш отец Лужин Анатолий Иванович похоронен именно там, где сидела птица». Это место я почувствовала. Дома хранится отснятый материал, но я не могу его смотреть.
Сразуплачу… Думаю, и меня кто-то оплакивать будет. Это не за горами… Ведь живем мы так: лег спать, встал — день рождения. Лег спать, встал — Новый год… Лег спать и…