Андрей Житинкин: «После той истории я решил больше не давать советов Гурченко»

В ноябре народному артисту России режиссеру Андрею Житинкину исполнится 65 лет. Кажется, он работал со всеми! Ставил спектакли для Козакова, Быстрицкой, Аросевой, Яковлева, Ширвиндта, ездил с гастролями по всему миру. Среди его творений — театральные хиты «Нижинский» с Домогаровым и «Псих» с Безруковым. Сейчас режиссер ставит спектакли в Малом театре. В канун юбилея мы попросили Андрея вспомнить о звездах, с которыми он работал, — многие из них уже стали легендами.

— Андрей, в ноябре этого года исполнилось бы 90 лет Людмиле Гурченко. Вы близко общались много лет, работали вместе, хорошо знали ее…

— Да, мы познакомились, когда Ширвиндт попросил меня что-то подготовить к его юбилею. Предупредил: «Только учти! Я не хочу сидеть в кресле и принимать венки от Мантулинской фабрики. Чтобы этого не было!» В итоге решили ставить спектакль по пьесе Эдварда Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». Шура там играл главную мужскую роль, а вот на женскую мы не знали, кого пригласить. Ведь это была возрастная позиция, предполагающая очень хорошую физическую форму — героиня бегала трусцой по сцене. И тут Шура говорит: «Может быть, Гурченко?» Она согласилась. На репетициях Людмила Марковна сразу же показала невероятную дисциплину, работоспособность, энергию. В те годы обычным делом было опаздывать, актеры подтягивались потихоньку. Репетиционный зал, как правило, открывался не сразу. Гурченко приезжала раньше времени и ждала под дверью. Мне было так неудобно, что я даже попросил Ширвиндта пораньше открывать зал. На первых репетициях все были с тетрадками, актеры еще не выучили текст. А Людмила Марковна знала роль наизусть! 

В общем, постепенно она нас всех подтянула до своего уровня. Актеры выучили текст, стали приходить вовремя. Людмила Марковна действительно огромный профессионал, с ней было очень комфортно в работе. Я встречал таких среди возрастных артистов. Но у них, именно как у опытных мастеров, была особенность: на репетициях они проходили сцены вполсилы, экономили энергию. Это нормально. И тут оказалось, что на каждой репетиции Гурченко играет так, словно она уже на премьере. Ширвиндт даже смущался… Я подошел к Людмиле Марковне, посоветовал: «Да вы не старайтесь так… На репетиции можно «вполноги». После этого она на меня ТАК посмотрела, что я понял: подобных советов лучше не давать. 

На следующий день Гурченко играла еще с более полной отдачей: истерика, слезы — все на полную катушку. Ширвиндт совсем испугался: «Что же с ней на премьере-то будет?» Ну такая уж она была. Кстати, Гурченко сразу же попросила называть ее Люся. Она не любила своего полного имени, Людмила ее никто практически не называл: или по имени-отчеству, или Люся. Я же на свой манер стал звать ее Люсинда. Как же она работала, как жила своей профессией! 

Бывало, ночью звонок. Я хватал телефон: «Что случилось?» — «Слушай, мне тут приснился сон… Я поняла, как надо играть эту сцену!» Мы даже включали в итоге в спектакль сцены, которых изначально в пьесе не было.

Премьера прошла на ура. После чего к актрисе подошел старенький уже Плучек и пригласил в труппу театра. Людмила Марковна сказала: «Нет». Я знал, что у нее на это есть причина. Когда-то в молодости, когда она скиталась по театрам и ее никуда не брали, кажется, после ухода из «Современника», где она не прижилась, она показывалась в «Сатире». И тот же Плучек, Ширвиндт, тогда еще живой Миронов присутствовали на показе. Люся пела, плясала, играла на баяне. Делала все, чтоб понравиться. Но они отреагировали холодно. С показа она ушла ни с чем. Почему так получилось? Возможно, корифеи «Сатиры» понимали: если сюда придет Гурченко, она затмит их всех.

— Какой Людмила Марковна запомнилась вам в обычной жизни? Вы много с ней гастролировали…

— В жизни она могла быть спокойной, даже незаметной. Копила энергию для работы. В сущности, вообще вся ее жизнь была подготовкой к ролям, к съемкам. Мне нравилось наблюдать, как Люся сосредотачивается. Как она лежит на диванчике в театре, свернувшись калачиком, и делает вид, что спит. Многие так и думали и боялись ее потревожить. Но она, прикрыв глаза, прокручивала роль. Она вообще не любила болтовню: и на съемочной площадке, и на гастролях, в поезде, в самолете. Поэтому ей проще было сделать вид, что она спит. 

Люся могла выйти из лифта не на своем этаже, если кто-то пытался втянуть ее в разговор. Еще она, в отличие от многих артистов, не любила, когда ее узнавали. Она мастерски маскировалась, чтобы спокойно пройти регистрацию в аэропорту, когда мы ехали на гастроли. Надевала очки, платок или чалму. Вела себя скромно. Иногда, когда летели на фестивали, где было много актеров в самолете, люди не сразу обращали на нее внимание. Могли обсуждать актрису, не замечая, что сзади сидит сама Гурченко. Она говорила: «Когда я сижу вот так, неузнанная, слышу о себе много нового».

— Она соблюдала какие-то строгие диеты в период, когда вы ее знали?

— Она заботилась о своей форме, о своем лице. Конечно, не наедалась перед спектаклем, не пила на ночь много воды. Она береглась от холода, стремилась ни в коем случае не заболеть, потому что ответственность огромная. Всегда все билеты проданы. Помню, приехали мы в Ригу. У Люси температура 39,7, состояние ужасное. Но она играла, потому что полный зал, зрители ждут. Я не знаю ни одного случая за время нашей совместной работы, чтобы она не вышла из-за болезни. А самочувствие было разное, ведь уже возраст, позади много травм, операций. У нас в спектакле была сцена, когда Люся с Ширвиндтом бросаются на пол и катаются по сцене. Гурченко всегда боялась, что может что-то себе повредить, ведь она такая хрупкая, нога оперированная. Ширвиндт понимал ее беспокойство и специально худел перед спектаклем, чтобы облегчить нагрузку, а в день спектакля вообще ничего не ел. Но невозможно себе представить, чтобы Гурченко отказалась выполнять что-то, потому что боится за себя. Надо так надо. Это работа.

— Андрей, а ведь с Ширвиндтом вас связывал не только этот спектакль. Он был вашим педагогом, когда вы еще собирались сами стать актером…

— Да, я учился в Щукинском училище, и Александр Анатольевич ставил наш дипломный спектакль. Я действительно называл его своим Учителем. Позже, когда он узнал, что я оставил мысли об актерстве, сказал: «Тебе везет! Ты стал режиссером. А я буду клоуном до седых волос!» Ирония, невозмутимость, спокойствие — все привыкли к такому Ширвиндту, считали, что его ничто в жизни по-настоящему не волнует, что вызвать его на эмоции невозможно. Но я знал другого Ширвиндта, у которого перед премьерой всякий раз состояние на грани нервного срыва, все рубашки мокрые! Он так волновался, что мог прийти в некоторое заторможенное состояние, даже не отвечать на вопросы.

А еще я последний ученик Евгения Симонова*, именно он высмотрел меня в Вахтанговском театре, где я довольно скромно начинал. Евгений Рубенович — свидетель уходящей эпохи, в доме его великого отца бывали все: Шаляпин, Есенин, Маяковский, Уланова, Райкин… Все это приятели его папы. К нам, студентам, он приходил в бабочке, белой рубашке, костюме, тщательно выбритый. Собственно, весь процесс обучения состоял из того, что он рассказывал, читал, музицировал. Но это было бесценно! С уходом из Театра Вахтангова жизнь для Симонова кончилась… Но то, что он в меня вложил, осталось навсегда. 

После учебы я пришел ставить дипломный спектакль в «Современник». И попал в совсем другую обстановку, не академическую. Там не говорили «плохой» или «хороший» спектакль, только «живой» или «неживой». Я встретился с Галиной Волчек, которая была на пике формы. Она постоянно искала какой-то свежий, провокационный, даже скандальный материал. Активно участвовала в репетициях. Один раз я видел, как она запустила в актера пепельницей… Я был потрясен и понял: это не мой театр. И отправился искать себя в другие. Первые серьезные успехи случились у меня в Театре Моссовета с Маргаритой Тереховой и Александром Домогаровым. И в Театре сатиры, о котором я уже говорил….

— Андрей, вы застали еще одну легенду, Валентина Плучека. Каким вы его запомнили?

— Я застал Валентина Николаевича уже совсем пожилым человеком, он все еще являлся главным режиссером, но не участвовал в жизни театра так активно. Часто болел и оставался дома. И, что удивительно, чаще всего, можно сказать по графику, его навещала актерская пара — Вера Васильева и Владимир Ушаков. Он им не «бросал театр под ноги», как когда-то Татьяне Васильевой. Он вообще мог забывать о них годами и не давал больших ролей. Но они приходили, потому что считали это своим долгом. Супруга Плучека плакалась им: «Как несправедливо устроена судьба! Валя стольких актеров вывел в люди, сделал их гениями! А приходите к нам только вы…» 

При этом Зина не забывала внимательно посмотреть, кто в чем ходит, как выглядит. Как-то она заметила, что у Веры Кузьминичны появилась норковая шуба: «Нет, ты посмотри! Актеры нашего театра имеют роскошные шубы! А почему у меня такой нет?» Зина оставалась той самой Зиной, которая когда-то распоряжалась судьбами актеров в театре, была первой советчицей всесильного Плучека. Кстати, о многих, кого он «вывел в люди», сам Плучек не вспоминал. Но о раннем уходе Миронова и Папанова жалел до последних дней. Он всегда говорил, что таких актеров больше не существует, замены им нет.

— Андрей, вы действительно видели много легендарных, великих актеров… Что их объединяет?

— Умение оставаться детьми. Сохранять непосредственный, чистый взгляд на жизнь. Это не я придумал. Об этом еще Рубен Симонов говорил, считал это критерием гениальности. Поэтому периодически давал народным артистам задания на уровне студенческих этюдов — например, проскакать на лошадке. Именно в вахтанговцах этой жизни, непосредственности было больше всего. Я там работал с Юрием Яковлевым, который был уже в возрасте. Но он с удовольствием соглашался на нестандартные ходы в спектакле. Например, что его фотографии разбросают со сцены в зал. Или что его герой будет смотреть эротический фильм по телевизору. Он был азартным, любил озорство, ему нравилось по-хорошему похулиганить… Как-то он поспорил с Ульяновым, что поставит спектакль до Нового года. И пригласил художественный совет театра на просмотр 1 января. Из принципа — выиграть спор!

Еще один гений, которого я встречал, — это Смоктуновский. Ну известно же, что он умел так впадать в детство, как никто другой. Он вообще жил в своем мире. При этом он хорошо разбирался в моде. Умел подобрать платочек в тон костюму, галстук. Любил западные марки. На гастролях на всем экономил, а потом покупал что-то невероятное. Художник! Но никто не умел так считать деньги, как он. Абсолютно трезвый расчет. В то время, когда многие советские актеры не хотели сниматься «в дерьме» и голодали вместе с близкими, Смоктуновский спокойно играл в сериалах. Он любил цитировать Пушкина: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Играл мафиози, бандитов… 

Мы сейчас не вспомним все эти роли, мы помним его легендарные творения наподобие «Гамлета». Но во второй половине 80-х и в начале 90-х годов Иннокентий Михайлович выживал. Он ощущал ответственность как кормилец семьи. Не рассчитал только одного — что надорвется, что сердце не выдержит… О своей гениальности Смоктуновский говорил как о будничном, признанном факте. Известен случай, когда он сказал Олегу Ефремову: «Олег, ты гениальный артист… А я — космический!» Они много играли вместе, хулиганили, конкурировали, разыгрывали друг друга. А когда однажды министр культуры Фурцева сказала: «Иннокентий Михайлович, ну вы такой артист! Мы прямо на вас молимся!» — он ответил: «И правильно делаете!» Так мог сказать только Смоктуновский. Он осознавал свой талант, не стеснялся о нем говорить. И хотел, чтобы за этот талант и платили соответствующе.

— Андрей, многие легенды ушли. Но есть и современные гении. Про Безрукова режиссеры говорят, что он может все! А вы ведь с ним работали, еще когда он только начинал…

— Да, соглашусь, Безруков может все. Когда мы делали «Психа», у него уже появилась своя аудитория, они приходили на все спектакли. Людей набивался полный зал, часто было душно, люди падали в обморок, но не от жары, а от игры актеров. И вот однажды я увидел на одном из спектаклей… Людмилу Касаткину, тогда мы еще не были знакомы. Раз, два, три… Я думал: «Зачем она ходит? В Безрукова влюблена, что ли?» А она хотела знать, что делают молодые. Ну и о таланте актера это много говорит. Чтобы такая актриса, легенда, приходила несколько раз на спектакль, который критикуют, о котором пишут разное… Позже, став главным режиссером в Театре на Малой Бронной, я решился поговорить с Людмилой Ивановной о постановке. Ей тогда было уже за семьдесят. И она мне говорит: «Посмотрите, в какой я форме!» И делает вертикальный батман, закинув ногу на шкаф. Она была невероятно гибкая, подвижная, с балетной выправкой.

— Я смотрела вашу «Школу любви» с Касаткиной и сама видела, как она выполняет упражнение «ножницы» на сцене… Но как вам с ней работалось?

— Меня предупреждали о ее сложном характере. В те годы Касаткина была уже безусловной примой и старейшиной Театра Российской армии. В мою задачу входило привести в спектакль вторую приму — Голубкину, а я знал, что они не общаются. Сначала я пошел к Голубкиной, показал ей пьесу. Она спросила: «Ты хочешь, чтоб я играла эту сумасшедшую старуху?!» — «Нет, — ответил я, — старуху сыграет Касаткина. А вы будете играть ее соперницу, сильную, темпераментную, стильную женщину». Голубкиной это понравилось. Но она сказала: «Людмила Ивановна не выйдет со мной на одну сцену». Но уже на первой совместной репетиции они разговорились, и стало ясно, что сработаются.

— Две женщины со стальным характером…

— Не то слово! Обе красавицы, обе с бурным прошлым. В том плане, что и Голубкина всегда была активной, спортивной, модницей, объездила весь мир. А Касаткина вообще хотела поступить в цирк. После выхода «Укротительницы тигров» ей предлагали стать мотогонщицей, она ездила по Москве на мотороллере. На съемочной площадке режиссеры говорили, что у нее стальные нервы. Люся даже заменяла несколько номеров артистку цирка, которая была беременна! Но что-то пошло не так, она упала, получила травму. И решила все-таки в цирке не оставаться… Конечно, я уже не такой ее застал. «Школа любви» была ее последним спектаклем. И она очень тяжело его доигрывала. Иногда, придя в театр, говорила: «Нет, не могу… Сегодня не выйду». А зрители между тем уже рассаживались в зале. Она видела это и все-таки выходила на сцену… В кулисах стояли люди со всякими лекарствами, каплями, баллончиками, чтобы тут же ей оказать помощь. Но после окончания спектакля она возвращалась радостная, помолодевшая и требовала шампанского в гримерку!

— Андрей, ваши спектакли вообще для многих наших женщин-легенд стали последними. Как вы считаете, какое решение более правильное? Как у Касаткиной — практически умереть на сцене — или как у Быстрицкой: уйти, пока в силе?

— Думаю, первое. Потому что я отговаривал Быстрицкую уходить из театра. Она взяла «академический отпуск», но теряла роли, теряла форму… Я несколько раз ей звонил и советовал вернуться, но что-то ей помешало. И в результате произошло то, что все знают. Тяжело больная, одинокая женщина, запертая в квартире. К которой втерлась в доверие помощница… Если б Элина Авраамовна приезжала в театр, была в коллективе, этого бы не произошло. Говорят, незаменимых не бывает… Но думаю, нет. Вот когда ушла Люба Полищук и мне позвонили и предложили восстановить спектакль, я сказал: «А вы найдите такую актрису, которая могла бы удержать всю эту конструкцию из четырех новелл, с такой бешеной энергетикой, да еще чтобы так замечательно двигалась». И повесил трубку. Вот Полищук — незаменима. Как на сцене, так и в сердцах друзей. Невероятно веселая, теплая, со своими шутками. Помню, как она позвонила мне на день рождения и стала измененным голосом просить роли, притворившись молодой неизвестной актрисой. Мне было неловко, я пытался поскорее закончить разговор. Как тут она уже расхохоталась и своим голосом сказала: «Житинкин, не узнал меня? С днем рождения!»

— Как-то неудобно спрашивать про Маргариту Терехову, которая долгие годы страдает от тяжелой болезни. Но вы так много с ней работали…

— Я начал с ней работать в Театре Моссовета, когда она уже была легендой. Если выходила на сцену, то народ мгновенно расхватывал билеты. Но делала Терехова это нечасто, потому что на момент нашего знакомства ничего нового у нее не было уже много лет. С ней не хотели связываться. Сложный характер, не ладила с коллегами, с режиссерами… Как-то закрыли постановку, потому что на репетиции Маргарита Борисовна упала. Потом пришла в дирекцию и сказала: «Это произошло со мной потому, что я почувствовала недоброжелательную атмосферу. Закрывайте спектакль». Она слыла мнительным человеком, который постоянно «получает знаки», наблюдает, сомневается… Меня тоже отговаривали с ней работать, но мы поставили «Милого друга». Энергетика у Риты бешеная. Я сам видел металлические бокалы, на которых она в сцене с Александром Домогаровым, исполнителем роли Жоржа Дюруа, своими хрупкими пальцами оставляла глубокие вмятины. 

Нас сблизила любовь к Тарковскому, который сыграл в творческой судьбе актрисы большую роль. Мы часто беседовали о нем. Она рассказывала, что Тарковский запрещал ей делать грим. Ему нужна была только ее чистая кожа в первозданном сиянии. Он даже перед тем, как включить камеру, просил ассистентов проверить: она ничем лицо не намазала? С тех пор она и в жизни избегала пользоваться косметикой… Наш спектакль имел успех. Нас пригласили в Америку. Беспрецедентный случай для Театра Моссовета — американские гастроли… Причем мы вывезли туда сорок человек, включая массовку. Ездил с нами и Алеша Макаров, сын Любови Полищук, тогда начинающий актер, игравший у нас газетчика в крошечном эпизоде.

— Андрей, сейчас в Малом театре с успехом идут ваши спектакли «Летят журавли» по Розову, «Мой нежный зверь» по Чехову. Скажите, почему в наше время вы снова обратили взор к классике? Ведь в прошлом вас прославили смелые эксперименты.

— А вы заметьте, проза Чехова, например, очень редкий гость у нас. Я взял раннюю повесть «Драма на охоте», назвал ее «Мой нежный зверь». Позвал безумно красивую сексуальную пару, которая у меня сыграла в «Летят журавли» Бориса и Веронику. И шесть моих любимых народных артистов — Александра Клюквина, Валерия Афанасьева, Александра Вершинина, Валерия Бабятинского, Владимира Сафронова, Сергея Еремеева. И мы совершенно нестандартно поставили Чехова, спектакль действительно идет с большим успехом.

Кроме того, вы должны понимать, что молодежь по большей части не читала ничего. И фильмы «Летят журавли» Михаила Калатозова, «Мой ласковый и нежный зверь» Эмиля Лотяну они тоже не видели. И не знают, чем все закончится, приходя на наш спектакль. Представляете, как им интересно его смотреть?