«Представь виолончель». — «Легко». — «Ну вот. Ее держит в руках, ну кто?» — «Ростропович». — «Вот! Это прекрасно! Он берет в руки смычок, прикасается к струнам, и вдруг вместо терпкого, проникновенного, вселенского по глубине тона ты слышишь урчание воды в трубах или гудок удаляющегося поезда». — «Ну, тогда это не Ростропович!» — «Или не виолончель. Хотя ты ее ясно видишь. Ты можешь ее погладить, взять в руки, проверить, на месте ли струны. И ты спросишь себя: что происходит?» — «Да, что?» — спросил я. «А вот погоди. Я тебе приготовил портрет Толстого в исполнении художника Гэ». — «Прошу прощения, — сказал я, — не Гэ, а Ге. Художник настаивал, чтобы произносили именно Ге, а не Гэ, ну ты понимаешь…» — «Ну да, да, — спохватился Слава, — я в курсе, конечно: Ге. Этот портрет Ге создал в 1884 году. Он вывел Толстого в необычном ракурсе. До этого все, кто писал Льва Николаевича, а в основном это был Репин, так сказать «законодатель» того, как надо изображать писателя, — представляли его состоявшимся гением, уже готовым творцом, которому нечего доказывать, мудрейшим из мудрейших, учителем и наставником, который смотрит в глаза зрителя, проницая его душу и меняя все его существо. Но Ге поступил иначе. Толстой изображен человеком, полностью погруженным в работу. Веки, форма губ, вертикальная складка на могучем челе — все говорит о сосредоточенном размышлении. Надо отметить, Толстой не позировал, он действительно работал над статьей «В чем моя вера?». Тяжелая во всех смыслах тема — от социального до духовного пласта. За религиозные переосмысления Толстой поплатился позже отлучением от церкви. Третьяков заказал портреты Толстого Крамскому, Репину и Ге. У Крамского и Репина он приобрел работы. А картину Ге не выкупил. Уж как-то его работа выламывалась из общепринятого, как сейчас говорят, формата. Толстому пришлось убеждать Третьякова. Толстой и Ге дружили. Ге часто гостил в Ясной Поляне, учил дочь Толстого Татьяну живописи, а маленький Ваня Толстой помогал ему осваивать английский. «Ге — это Монблан среди художников, — сказал Толстой Третьякову, и тот заплатил за картину. Но он так до конца и не принял «такого» Толстого. Потому что, — Слава остановился, — потому что у каждого из нас свой образ Толстого. — Слава начертил в воздухе фигуру, призванную отразить образ писателя. — Но, — Слава многозначительно поскреб бороду, — я тебе доложу такую штуку. Школа, институт, радио и ТВ по кусочку лепили скульптуру Толстого в моем внутреннем мире. Я «жил» с Толстым с детства, привык к нему, разговаривал с ним. Пока однажды не услышал настоящий, подлинный голос Толстого». — «Это как?» — «Есть запись. Я прослушал и не поверил ушам. Кто это? — в замешательстве спрашивал я сам себя. И вдруг понял, что это совершенно не тот человек, с которым я рос, дружил, общался все это время. А абсолютно другой, незнакомый, неизвестный мне. Голос, который я слышал, чудовищно не подходил Толстому. Граф, писатель, мыслитель и философ — все исчезло в этом голосе, возник какой-то деревенский мужичок, человек без высшего образования». — «У Толстого действительно не было высшего образования. Он не доучился». — «Я все знаю. Высшего образования формально не было, — поднял вверх свой монументальный палец Слава. — Он поступил в Императорский Казанский университет, но не доучился, это да, так и было. Потом в Петербурге занимался юриспруденцией и попытался сдать на кандидата права, но опять резко повернул в сторону и исчез с небосклона систематической науки. И тем не менее, — убежденно сказал Слава, — Толстой один из самых образованных людей своего времени. Он сам себе учитель, автодидакт, самоучка. Лев Николаевич составил программу самообучения: математика, биология, словесность, философия. И настойчиво овладевал знаниями». — «Не так уж и настойчиво. Если ты помнишь, занятия то и дело прерывались игрой в карты, кутежами, женщинами». — «Давай не будем мерить Толстого собой», — бросил Слава. «Поясни», — остановился я. «Толстой прерывался, отвлекался от учения, но он за час изучал столько, сколько мы с тобой не усвоим за месяц. Если ты достаточно пожил, должен знать — есть особые люди, они иначе устроены». — «Думаешь?» — «А чего думать? Сказано, «по плодам их узнаете их». — «Ну хорошо, принимаю. Но к чему ты ведешь?» — «К тому, что как бы мы ни знали людей, мы их в действительности не знаем». — «С этим трудно спорить. Я, например, недавно выяснил, что Толстой хорошо играл на рояле, часами музицировал, сочинял музыку, написал вальс». — «Все это для меня не новость. Кроме голоса. Я не мог отд елаться от одного чувства, которое мне трудно сформулировать. Впрочем, взгляни на руку Толстого, может, что-то прояснится?» — «Доступны все пальцы, кроме большого. И есть одна весьма информативная деталь. Ноготь указательного пальца. Он довольно широкий и немного расширяется кверху». — «И что это значит?» — «Это неплохо. Широкие ногти означают энергию, научный склад ума, критичность, честолюбие, любовь к физическому труду». — «Тут все сходится». — «Пока да». — «Что значит, пока?» — «Ге изобразил ноготь Толстого плоским, даже несколько вогнутым внутрь. А это дает два не совсем хороших следствия. Во-первых, у этого человека может быть нарушен обмен веществ. Это в свою очередь бывает вызвано рядом причин: наследственными нарушениями, отравлением токсичными веществами, стрессом, слишком большими энергозатратами, так что возникает дисбаланс, а еще недоеданием или неправильным питанием, наконец приемом гормональных препаратов». — «Ну, последнее вряд ли. Тогда таких препаратов и не было. Но, возможно, вегетарианство не шло Толстому на пользу?» Мы оба пожали плечами. Слава продолжил: «Работал Лев Николаевич много, но мне думается, он восстанавливался за счет физического труда, любил его. Или кто-то подмешивал мышьяк?» — «Маловероятно. Скорее, тут второе значение плоского ногтя на указательном пальце». Слава приподнял брови в ожидании. «Он — просто зануда». — «Зануда? Ба! — Слава шумно выдохнул: — Слушай, а ведь именно это ощущение возникло у меня, когда я слушал голос Толстого. Точно! Но я это не принял, отверг. Рассудил, что это обеднение голоса несовершенной записью». — «А ты что думаешь?» — «Либо Ге ошибся и нарисовал ноготь, как вздумалось. Либо в Толстом есть то, что мы не хотим принимать».
