— И вот кумир миллионов работает на галстучной фабрике сторожем...
— Иногда он приходил к нам. То трезвый, то не очень. На мамины тревожные расспросы принимался подшучивать над собой: «Да, на фабрике тружусь. А что такого? Русский Том Джонс охраняет склад!»
О сцене и слышать не желал: «Я свое отпел!»
Неля все-таки снова вышла замуж — за поляка по имени Анжи, он был фанатом Ободзинского, встречал папу восторженным придыханием: «Валерочка, «Эти глаза напротив»...» Когда отец собирался уходить, Анжи таким же восторженным шепотом предлагал: «Я тебя отвезу».
Как-то вышли во двор — машина не завелась. Они принялись вдвоем ее толкать.
В другой раз папа пришел не один, с каким-то военным. Сели выпивать, и Анжи с ними. Тут мама вернулась с работы.
Гость спрашивает Ободзинского, указав на Нелли:
— Какая приятная женщина, кто она?
— Моя жена, — важно ответил папа.
— Подожди, — подвыпивший мужчина пытался включить остатки логики, — Анжи сказал, что он тут живет. Значит, это его жена?
— Да, — согласился отец, — Она и его жена. И моя тоже.
Жил отец сначала на складе при фабрике. Потом поселился у поклонницы Светланы, затем — у Анны Есениной.
— Некоторое время и вы жили с отцом и Анной?
— Мне было лет четырнадцать. Хотелось чаще общаться с папой. Он оказался глубоким, интересным человеком. Мама, когда я не слушалась или упрямилась, замечала: «Как же ты на него похожа — ободзинщина так и прет!» Видимо, я решила выяснить, что она имела в виду под «ободзинщиной».
С Анной Есениной, приютившей отца, у меня сложились хорошие отношения.
Мне, четырнадцатилетнему подростку, казалось, что она веселая, любила подкалывать. Доставалось от нее и отцу. К примеру, мама боялась отцовских срывов, когда тот напивался, в ужасе сжималась, для нее будто наступал конец света.
Аня же, видя, что Валерий не в форме, обращала все в шутку: «Лер, твой папан опять перебрал, смотри, какой у него смешной пупок!»
Но я не желала смотреть — снова боялась заглянуть в ад человека, который упал и никак не может подняться. С другой стороны, возможно, правильнее относиться так, как относилась Аня, чем как мама, накручивавшая каждый раз себя и нас?
Иногда отец пытался меня воспитывать. Как-то услышав из моих уст нецензурное выражение, строго прикрикнул: «Чтобы больше этого не было!» Аня махнула рукой: «Не обращай внимания. Это он делает вид. На самом деле ему наплевать на всех. Артист!» Фраза про «наплевать на всех» больно обожгла...
Анна упрашивала Ободзинского вернуться на сцену. Разговоры заходили при мне, Есенина настаивала:
— Валера, иди.
Он разводил руками:
— Я уже был на сцене. Тебе надо — иди сама и пой!
Однажды она позвонила Дербеневу, попросила о встрече, объяснила папину ситуацию. Леонид Петрович, поняв, что Валере нужна помощь, нашел спонсора — Геннадия Снустикова. Тот был большим поклонником отца и согласился помочь ему вернуться на сцену. Записали два новых диска и альбом «Золото Маккены». Дербенев договорился о концертах на телевидении. Голос Ободзинского звучал по-прежнему великолепно, оставался молодым и сильным.
Но, мне кажется, он комплексовал — стеснялся полноты, которую усугубил диабет. Ведь в шестидесятые страна любила красавца певца с легкой походкой, теперь же на сцену выходил грузный, постаревший мужчина.
Признавался с грустью: «Не исполнять же до пенсии про то, как «я в подъезде против дома твоего стою...». А новый репертуар нащупать сложно».
Выпустил цикл романсов Вертинского в современных аранжировках — папа обожал его творчество. Ему бы учеников брать, передавать опыт. Мечтал создать театр песни.
В 1993 году у Дербенева диагностировали рак. Папа уехал в Одессу — и снова сорвался в штопор.
Думаю, это произошло не от распущенности или слабости, а оттого что все слишком близко к сердцу принимал. Поэтому так и пел. Его душа была изранена.
Подлечив раны в Одессе, вернулся в Москву. Все чаще приходил к нам, садился на кухне, напротив — мама. Они смотрели друг на друга и молчали. Иногда отец принимался мечтать вслух, что «купим дом, будем там все жить».
Мы с сестрой смеялись:
