— У него зверская интуиция... — объясняет Михалков, отбивая ответную дробь. — Все, хватит... Действительно, замерзнем. Пошли к электричке, она где-то рядом гудела!
И мы пошли. Два посиневших хохочущих чучела.
Когда я отправил Никите Михалкову, знаменитости, всевозможному лауреату и деятелю, историю про поселок Вишню с вопросом, могу ли я сегодня публиковать такое, он не возражал. Сказал, что где-то привираю, но смешно...
— Наверное, он пригласил вас в соавторы «Грибоедова», потому что есть такие забавные совместные воспоминания?
— Меня позвали по нескольким причинам. Много шума наделал мой фильм «Пловец», который Госкино не принимало, шли споры... В картине видели образы, которые я совершенно не вкладывал: говорили, что «Пловец» — антисталинский. А шло время брежневского застоя, дорогой Леонид Ильич дряхлел, уже полюбил медали и ордена. В этой атмосфере Сталина аккуратно начали подтягивать обратно на пьедестал. В общем, Никите мой фильм нравился, и дискуссии, которые вокруг него развернулись, тоже. Кроме того, я неплохо разбираюсь в Востоке вообще и в Грузии в частности, а значимая часть жизни Грибоедова все-таки была связана с Нино Чавчавадзе.
Сам Михалков писал о создании поэмы «Горе от ума», дипломатической карьере Грибоедова, персидском бунте, Саша Адабашьян — о детстве Грибоедова, мне наряду с Кавказом отдали тему любви, которую рассказать очень хотелось. Рассказать максимально честно, потому что их история как никакая другая за десятилетия обросла домыслами, по большей части не очень симпатичными.
Есть мнение, что писать даже вдвоем сложно. Но нам в своем триумвирате, прихлебывая наливку «кончаловку», которую искусно делала Никитина мама, работалось очень гармонично. Писали на Николиной Горе, зачитывали друг другу написанное, советовались, вносили поправки. Продумывали технические вопросы и даже начали подбирать натуру...
Как все мы знаем, жизнь Александра Сергеевича оборвалась в Тегеране во время бунта. Когда мы в 1984-м закончили сценарий и хотели запускаться, возникли проблемы — в Иране бушевала очередная смута, аятолла Хомейни изолировал страну от всех иноверцев. В связи с этим натуру для съемок последних месяцев жизни Грибоедова мы отправились искать в Стамбул. Там произошла одна мистическая штука, которая навсегда впечатала Грибоедова в мой мозг.
Гуляем вечером по стамбульскому району узких улочек и маленьких ресторанчиков. Михалков толкнул меня в бок:
— Ираклий, хочешь посмотреть на себя?
Я удивился вопросу. Никита показал пальцем на ресторан, мимо которого мы только что прошли, вернул меня чуть назад, и я увидел небольшую эстраду и трио музыкантов: флейта, барабан, контрабас... Контрабасист был я, Ираклий Квирикадзе. Не человек, похожий на меня, а я! Мы стояли и тупо смотрели на него. Особенно тупо смотрел я. Как сомнамбула подошел поближе. Контрабасист меня заметил, улыбнулся и продолжил играть. Я смотрел на него, потом, не зная что делать, оглянулся. Никита и Саша стояли рядом. Михалков предложил:
— Закончит играть, пошли познакомимся?!
Я махнул рукой:
— Пойдем отсюда.
Мне совсем не хотелось знакомиться с самим собой.
— А почему фильм так и не сняли?
— Никита тогда, тридцать один год назад, еще не был тем Михалковым, которым является теперь, а сумма в восемь миллионов долларов (забавно сейчас сравнивать с привычными многомиллионными бюджетами Голливуда) для советского кино оказалась невозможной. А мы же целый роман на восемьсот страниц написали! Предполагались полнометражные три части по два часа каждая — с подробностями, массовками, конницей... и невозможныим бюджетом.
