Париж, 1958 год. В «Гранд-Опера» в этот дневной час, как обычно, шли репетиции, но Лифарю в балетные классы заглядывать не хотелось, да и что он там теперь забыл? Отныне ни репертуар этого великого театра, ни подготовка танцовщиков, ни костюмы, ни декорации — все, чем совсем недавно он жил, больше его не касается.
То и дело навстречу попадались люди, театр набит, как улей, и каждый, здороваясь с Сержем Лифарем, заученно повторял:
— Добрый день, месье директор.
— Добрый день. Но я больше не директор.
В ответ широко раскрытые глаза.
Не знают? Притворяются? Надеются выслужиться на всякий случай? Театр, особенно такой огромный, как Парижская Опера, — сложный, не поддающийся никакой логике организм. Вообще не ясно, как он функционирует и до сих пор не уничтожил сам себя интригами, подсиживанием, деспотизмом старших по отношению к младшим. Просто удивительно, что Лифарю — чужаку, эмигранту, — удалось здесь продержаться почти 35 лет! Пора и честь знать, выперли вас, дорогой маэстро, больше вы тут не нужны, Франция положит вам скромную пенсию за труды, и не поминайте лихом.
Лифарь взглянул на часы. Ровно в шесть в ресторане Le Dome Лиллан назначила ему свидание, до этого надо забрать все свои вещи из дома, то есть из театра.
Вот его кабинет наверху, помпезные тяжелые двери... Интересно, месье новый директор уже обосновался там или подождет, пока слишком надолго задержавшийся здесь предшественник Лифарь выметется вместе с пожитками? На столе уже стояли карточки чужой улыбающейся женщины и двух ее отпрысков. Лифарь огляделся. Чему удивляться, разве в свои зрелые годы он еще не привык к тому, что такое люди? Все афиши Сержа Лифаря и его фотографии из разных балетов, которыми сплошь были оклеены стены кабинета, сняты, скатаны в трубочки и свалены в сторону. Зачем новому директору любоваться чужой славой? Он был Икаром, Орфеем, Зигфридом, Альбертом, властителем дум Парижа более 30 лет, теперь он никто, и его завтра забудут.
Лифарь нервно огляделся. Исчезло что-то очень важное и очень дорогое. Да, где же портрет Дягилева, висевший здесь с незапамятных времен? Человека, которому французский балет и лично Серж Лифарь обязаны славой? Покойный Сергей Павлович-то чем помешал новому руководству? Лифарь стал рыться в сваленной в углах утвари. Портрета Дягилева нигде не было, а он рассчитывал забрать его с собой, в свою грядущую неизвестность, куда-нибудь, где он пристроится доживать свой век.
Снова взглянув на часы, Лифарь понял, что уже нет времени разбираться с новым начальством, ругаться, требовать и унижаться, его ждет Лиллан.
За полчаса он должен добежать до ресторана, а путь неблизкий; машины у самого знаменитого танцовщика Франции Сержа Лифаря никогда не было, ее ему заменяли прославленные балетные ноги; кстати, серия фотографий этих самых ног еще недавно тоже украшала его кабинет, но, видно, и они не приглянулись новому директору. Бегом пересекая знакомые парижские улицы, бульвары с цветущими каштанами, он почему-то вспоминал изуродованные болезнью ноги Вацлава Нижинского — распухшие, огромные, страшные. Как Серж завидовал когда-то легким ногам Нижинского, его кошачьему прыжку! И как тягостно все закончилось — бессмысленной улыбкой, мерным покачиванием головы, словно у китайского болванчика, — короче, домом для умалишенных! А ведь его родная сестра Бронислава Нижинская стала первым педагогом Сержа еще в далеком Киеве!
