Она была религиозным человеком, ездила в Троице-Сергиеву лавру, отец получил разрешение на ее отпевание и похороны по-христиански. Еще при маминой жизни я случайно обнаружил, что у меня в школьной форме зашит крестик: это мама его зашила...
Когда мы вернулись в Москву, тетя Наташа уже с нами не жила — она ушла, получила свою жилплощадь. Через какое-то время папа сказал, что в доме должна быть женщина, нельзя нам оставаться одним. В его жизни тогда появилась актриса Валентина Шарыкина. Ну и хорошо. Никаких сложностей у нас с ней не возникло, наоборот, я с удовольствием ее принял, помню, пытался даже развлечь, играл с ней в маленький бильярд.
В детстве к Новому году я покупал огромное количество хлопушек и взрывал их.
Иногда представлял себя ковбоем или индейцем, в которого кто-то стреляет. В спальне у отца и тети Вали под одну из ножек кровати клал синий кусочек картона с серой, вытащенный из хлопушки. Я убегал от воображаемого врага, с разбега кидался на кровать, делал кувырок по направлению к той ножке, под которой лежала сера, и в последний момент раздавался «выстрел». Однажды положил «снаряд» под ножку, но отвлекся и забыл про него. Вечером вернулись отец с тетей Валей, я пошел спать, они отправились к себе в комнату. Тетя Валя легла — и ничего. А Евгений Иванович в полной темноте сел на свою половину кровати — и раздался выстрел! Меня не ругали, наоборот, смеялись, подумали, что я специально их разыграл.
— При такой фантазии вы думали о том, чтобы выбрать какую-нибудь творческую профессию?
— Мы с Геной кем только не мечтали быть, наконец классе в восьмом друг сказал, что хочет стать писателем.
И я захотел, не написав ни строчки. В девятом классе Гена объявил, что идет в актеры, он ведь из театральной семьи. Ну, думаю, надо и мне туда же, куда деваться? По всем предметам я учился более чем средне, ничто меня особенно не интересовало.
— Как Евгений Иванович к этому отнесся?
— Спросил, что, по моему мнению, самое сложное в профессии актера. Я ответил — выучить текст. Отец сказал, что выучить текст — последнее дело. Как? — удивился я. Тут стихотворение-то к уроку не выучить, да еще надо перед всем классом его прочитать! «Ладно, если бы я не видел у тебя способностей, то отговорил бы…»
— не знаю, из чего Евгений Иванович сделал вывод про мои способности. Однажды, мне было лет восемь, родители вечером были свободны, и у меня возник такой кураж от ощущения дома и семьи! Я встал перед холодильником в нашей коммунальной квартире и сыграл перед ними пантомиму на тему операции на сердце: показывал, как врач разрезал грудь больного — и не знает, что и как надо делать. Сначала достал кишки, положил в таз, брезгливо вытер руки о штаны, потом доставал все новые и новые органы, не понимал их предназначения, какие-то откладывал в сторону, какие-то возвращал назад. Вынул сердце — оно билось в его руке. Потом кое-как запихал все обратно и зашил. Мама с отцом хохотали. Наверное, Евгений Иванович запомнил этот случай или видел другие проявления моих актерских задатков, не знаю, но мы начали готовиться.
Попытались за лето выучить прозу. А я как раз читал книгу Сомерсета Моэма, и мне понравился один рассказ. Выучил наизусть. Пришла пора произнести текст перед Евгением Ивановичем. Я его побаивался, ведь если что-то шло не так, он начинал нервничать, а это было для меня смертельным номером. Наконец отважился: голос дрожит, текста не помню. Рассказ смешной, а я на третьей строчке заплакал. Но папа не рассердился, предложил подготовить что-нибудь из Достоевского, который был его любимым писателем. Выбрал «Записки из подполья», первую главу. «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек» — и так далее.
— Удивительно: белокурый мальчик с ангельским взором, каким мы помним вас по «Подростку», хотя снимались вы там не отроком, — и вдруг такой текст!
—Да. Выучили еще стихотворение и басню, и отец сказал, что надо почитать перед кем-нибудь еще. Решили позвать его сестру, тетю Марусю. Она учительница литературы, то есть в чтецком искусстве разбирается и в актерстве тоже понимает. Я встал перед ними, и меня вдруг начало трясти от страха. Не знал, что делать.
Мне в то время нравились фильмы про каратистов, и когда стоял перед папой и тетей Марусей, мгновенно возникла мысль: а что, если закричать, как каратист, когда он разбивает несколько кирпичей, лежащих один поверх другого? Тетя, подумал я, вздрогнет, и ее состояние приблизится к моему, то есть мы окажемся внутренне на равных. И я закричал! Тетя Маруся испугалась, пока она приходила в себя, я начал тараторить текст.
— Вы вообще были театральным ребенком?
— Что вы!
