Вскоре она вернулась к мужу. Он изо всех сил старался начать новую жизнь, пытался бросить пить и в конце концов совершил поступок, который было сложно объяснить: Саврасов нанял прекрасную квартиру во дворе Училища живописи, ваяния и зодчества. Она стоила семьсот рублей в год, и Саврасов подписал контракт на три года. Внес задаток, семья переехала, но уже через четыре месяца договор пришлось расторгнуть — платить за шесть больших комнат с кухней и погребом оказалось нечем.
Он снова начал прикладываться к рюмке, и Софья Карловна, взяв дочерей, уехала от мужа, теперь он был волен делать все что хочет.
Саврасов все реже появлялся на занятиях в училище, а когда его там видели, ученики испытывали неловкость: мэтр, прежде всегда безупречно одетый, перестал походить на себя.
Заношенная блуза, вместо галстука — завязанный на голой шее бант. Брюки, которые не гладили со времен пожара 1812 года, на ногах опорки, потертое пальто… Иногда он бывал пьян и тогда нес восторженную ахинею, хвалил работы учеников, удивлялся тому, как далеко они продвинулись за то время, что он их не видел. И все же молодежь любила Саврасова: причисленные к ландшафтному классу Левитан и Константин Коровин до конца жизни считали себя его учениками. Это продолжалось несколько лет, и 8 июня 1883 года, на двадцать шестом году службы в училище, Саврасов получил официальное письмо. Он вскрыл конверт:
«Господину преподавателю Училища живописи, ваяния и зодчества, академику, надворному советнику Саврасову…
…Имею честь уведомить, что 22 мая сего года вы уволены от ныне занимаемой должности…
…Секретарь Совета Лев Жемчужников…»
Письмо упало на пол, Саврасов тяжело опустился в потертое плюшевое кресло.
Вот и все, теперь у него одна дорога — на дно...
С той поры его часто видели у московских трактиров — в ватной кофте, широкополой шляпе и дырявых калошах на босу ногу. Как-то Саврасов встретил своего бывшего ученика, Константина Коровина, обрадовался ему и завел в трактир, пообещав угостить кулебякой: «Это ничего, что я так одет.
Не обращай внимания, сегодня у меня есть деньги».
Коровин на всю жизнь запомнил то, что за кулебякой и рюмкой водки говорил мэтр:
— Всем чужие мы, и своим я чужой… Дочерям чужой. Кругом темный, страшный подвал, и я там хожу…
На прощание Саврасов сказал: «Пойми, я полюбил горе. Полюбил унижение». Они увиделись еще раз: как-то Коровин заболел, и Саврасов пришел его навестить, принес немного кровяной колбасы и горячие бублики.
Он жил как птица небесная, скитался по дешевым квартирам и ночлежкам. Иногда поклонники снимали ему приличную квартиру с мастерской, но он там не задерживался. Деньги на жизнь Саврасову приносили бесчисленные копии «Грачей».
Еще он писал зимние виды, летние и морские пейзажи — в эти годы Саврасов попал в руки ловкого торговца картинами, крепко державшего его на крючке: в продажу они шли бойко, но за свои работы художник получал копейки. А самым страшным было то, что к нему приближалась слепота: окружающий мир тускнел, расплывался, грозил исчезнуть…
Иногда Саврасов навещал жену и дочерей. Огромный, сутулящийся, заросший длинной седой бородой старик в лохмотьях приходил в их маленькую, ухоженную квартирку, и женщины терялись под его немигающим взглядом — им было невдомек, что Алексей Кондратьевич начал слепнуть. Они пили чай с сушками и молчали — говорить было не о чем. Что толку вспоминать те времена, когда жизнь улыбалась им с Софьей и они на казенный счет, полагающийся ему как подающему большие надежды художнику, отправились в тур по Европе, побывали на Всемирной выставке в Лондоне, повидали Париж, задержались в Швейцарии?
Теперь они чужие друг другу, и только провожающие отца в прихожую дочери прижимались к нему, гладили по плечу. Ради этого Саврасов и проведывал свою бывшую семью.
Чудеса случаются редко, но порой все же происходят. Однажды Саврасов встретил молодую, тридцатилетнюю женщину — ее звали Екатериной Матвеевной. Иностранных языков Екатерина Моргунова не знала и едва ли умела писать и читать, за душой у нее не было ни гроша. Но она полюбила старого, больного, слепнущего художника, и у Саврасова появились наконец постоянный кров и та, которая о нем заботилась. У них родились двое детей, мальчик и девочка, оба впоследствии окончили Строгановское училище, дочь Надежда стала учительницей рисования.
Пока же до этого было далеко: маленькие Алексей и Надежда играли возле застеленной рваным покрывалом железной кровати, на которой лежал их отец, в углу пылились кисти и мольберт. Саврасов наполовину ослеп и больше не рисовал, к тому же он почти не вставал с постели.
И все же жизнь продолжалась: рядом были дети, Екатерина Матвеевна уверяла, что до встречи с ним она не знала, что такое счастье. Ради них он и жил, оставив чуть не погубившую его привычку к спиртному, не думая о том, что о нем говорят в большом мире. Какое ему дело до того, помнят или забыли художника Саврасова? Но после его смерти выяснилось, что Саврасова помнят.
