Андрей Соколов: «Когда я сказал, что хочу играть его роль, Караченцов попросил Захарова дать мне шанс»
«Пиротехники настолько много зарядили, мощность взрыва была такой, что то место, где мы с Караченцовым должны были лежать, тоже захватило бы, и чем бы это закончилось, неизвестно. И вдруг Николай Петрович попросил пиротехников проверить заряд, который был там заложен. У нас на съемках экономят, эта просьба не вызвала ни у кого восторга. Но здесь он проявил настойчивость, которая, может быть, спасла нам здоровье».
—Андрей Алексеевич, вы застали Николая Петровича в 90-е годы, когда пришли работать в «Ленком». Хочу начать с вопроса о ваших первых ощущениях от него как от личности, от его энергии. Наверняка вы это помните.
— Мы с ним познакомились еще до того, как я пришел в театр, на съемках. Это была сказка, которая называлась «Раз, два — горе не беда!». Там собралась замечательная команда — и Олег Табаков, и Марина Яковлева, Семен Фарада, ну и так далее. Петрович играл жениха, который сватался к дочке царя, героя Табакова. Снимали недалеко от Симферополя. Я не могу сейчас сказать, сколько было общих съемочных дней, но познакомились мы именно так и, поскольку были взрослыми людьми, то позволяли себе иногда после съемок выпить рюмку чая, скажем так.
В принципе, актеры, которые снимаются в одной картине, могут друг друга вообще не видеть. Но мне посчастливилось, мы с Караченцовым пересекались. Был один такой характерный эпизод, когда по сюжету мы с ним должны оказаться в одном окопе. Смысл эпизода в том, что карабарас, это такое изобретение, стреляло, пуляло и мы должны были оказаться вместе с ним там, куда должен быть стрельнуть этот карабарас. Уже готовы были начинать снимать. И вдруг Николай Петрович попросил пиротехников проверить заряд, который был там заложен. У нас на съемках экономят, эта просьба не вызвала ни у кого восторга. Но здесь он проявил настойчивость, которая, может быть, спасла нам здоровье. Потому что пиротехники настолько много зарядили, мощность взрыва была такой, что то место, где мы должны были лежать, тоже захватило бы. И чем бы это закончилось, неизвестно. Это фактически был один из первых наших совместных съемочных дней. Причем, по-моему, этот эпизод даже отменили, посчитав его рискованным, не стали снимать.
— Как будто бы интуиция у него сработала.
— Даже не только интуиция, а это, вероятно, уже опыт профессиональный. Может быть, такое уже где-то происходило. Иногда бывают, к сожалению, несчастные случаи. Я не помню, честно говоря, почему он попросил проверить, но сам факт остался. Когда произошла самая первая встреча, я сказать не могу и не помню, но ощущение той энергетики, той статусности, азарта и радости — вот оно было, и до сих пор я его помню. И надо сказать, что, конечно же, его существование было не бытовым. Он всегда был заряжен какой-то высшей энергией, сосредоточен на своем творческом процессе. Мне запомнилось при нашем знакомстве его позитивное и доброе отношение. Он понимал, что, несмотря на то что я уже где-то снимался, я начинающий актер, делающий первые шаги, которого нужно поддержать.
А потом, естественно, я напросился к нему на «Юнону». Как сейчас помню, первую в своей жизни «Юнону» я видел в саду «Эрмитаж». Конечно же, у большинства, и у меня в том числе, Караченцов ассоциируется с графом Резановым. Когда мы были с ним на съемках, я оканчивал театральное училище. А когда я увидел этот спектакль, уже знал, что меня приглашают в театр, то есть смотрел уже предметно. Конечно, был ошарашен самим спектаклем и его ролью. И конечно же, придя в театр, попал в массовку этого спектакля. Тогда все люди, которые приходили в театр, проходили через школу «Юноны». Получали какие-то крошечные бессловесные роли. Сыграть Резанова в то время было как слетать на звезду — это было невозможно. Это сейчас да, есть такой шанс у ребят, а тогда проще было, наверное, в Америку слетать.
Поскольку мы с ним были знакомы уже до театра, я осмелился попросить у него разрешения попробоваться на роль Резанова. Я тогда еще не знал, что это фактически крамола, потому что это была единственная из ролей такой величины, на которую нельзя было посягать никому. Но, несмотря на это, начались даже репетиции. К сожалению, они ничем не закончились. Благодарен, что Караченцов попросил дать мне шанс, репетиции были.
— То есть Захаров не отреагировал так, что наглец?
— От слова совсем. Но Николай Петрович отнесся к моей инициативе нормально. Он тратил на меня время, приезжал на репетиции, занимался со мной. Я полностью выучил роль, и Караченцов подходил к Марку Анатольевичу после показа — как, что. Как я сейчас понимаю, что, хотя с моей стороны это и была такая наглость, все равно он поступил очень по-товарищески, он поддерживал эту инициативу. Потом, когда случилась трагедия, эту роль уже начал играть Дмитрий Певцов. Но то ощущение, которое было от Караченцова, — оно не сравнимо ни с чем. Может быть, это еще первое впечатление от такого явления, как «Юнона», первое впечатление от него в этой истории... И все дальнейшие роли, которые я видел, проходили через призму «Юноны», что бы я ни смотрел.
Поэтому, если говорить о том, каким он был человеком, есть люди гораздо более близкие. Тот же Стас Житарев у нас в театре, с которым они в гримерной вместе просидели чуть ли не 40 лет, вместе в теннис играли, вместе сколько летали на гастроли и так далее. Я немножко в другой возрастной категории, и все равно он для меня старший товарищ, такой первый эшелон, который у нас был. Николай Петрович запомнился навсегда великим тружеником. Он пахал просто до изнеможения, что называется, не щадил себя от слова вообще, просто вообще!
— Он не занимался своим здоровьем?
— Я помню, в то время еще можно было курить в самолетах, и вот он долбил одну за другой. Кстати, я в то время тоже курил. Он курил тогда «Приму», я «Астру» без фильтров, мы засаживали по две пачки в день. И так как я упомянул про театр: когда Петрович был в театре, это было понятно сразу. Потому что его голос был слышен везде. Сейчас я понимаю, что театр — это такая сложноподчиненная форма существования, все равно есть различные категории, иерархия отношений между людьми. Тогда я пришел зеленым и наивным. Мы готовились к «Юноне», и с одной стороны я видел человека компанейского. А когда вот он говорил об одиночестве, было четко понятно, что это человек, которому это чувство очень хорошо знакомо и который его очень глубоко проживает.
— Но, наверное, он редко мог побыть один или даже спокойно пройти по улице. Его узнавали...
— Узнаваемость у него сумасшедшая, он был просто безумно известным человеком. Мы ехали на съемки в каком-то микрике, нас остановили гаишники то ли за скорость, то ли еще за что-то. Но как только вышел Петрович, все вопросы были сняты. Водителя чуть не расцеловали за то, что он Караченцова вез. И при этой его сумасшедшей популярности... Он постоянно куда-то ехал, постоянно с кем-то общался, постоянно был на связи с кем-то. Но все равно мне кажется — я подчеркиваю, что кажется, потому что я могу и ошибаться, — но мне кажется, что, с одной стороны, ему крайне не хватало времени и возможности побыть одному. А с другой стороны, думаю, он побаивался быть один. Это такая замкнутая история, когда есть необходимость этого драйва, постоянного движения... Человек-ртуть — вот таким он мне запомнился.
На гастроли он всегда брал с собой теннисную ракетку, если была площадка. На том же знаменитом фестивале в Сочи, на «Кинотавре», если кто и играл под окнами гостиницы, так это сто процентов Петрович. При этом хватало времени и на застолья. Вообще, он был заводилой, конечно, центром компании, таким закоперщиком, это порох. И Петрович, в принципе, и ходил так — высоко подняв голову. Он влетал в театр, и сразу от него начиналась такая подзарядочка.
— Вы знаете, какой у меня интересный вопрос... Я все-таки застала ощущение девяностых, особенно начало, когда мы говорили о потерянном поколении советских актеров, которые растерялись. Потому что народ не особо ходил в театры, у всех на уме деньги. Вот как он себя чувствовал в этом времени перемен, по вашим наблюдениям?
— Я хотел бы сказать, что не только актеры растерялись.
— Все люди.
— Да, люди. Было ощущение действительно недопонимания того, что происходит. Потому что, с одной стороны, вроде бы все стремились к лучшему — свобода, мир, равенство, братство. С другой — все равно было ощущение, что что-то происходит, по крайней мере у меня... Что что-то нам недоговаривают, что нам позволяют знать только то, что позволяют. А есть какая-то другая, теневая история, как и оказалось в конце, естественно. Но когда все говорили о том, что актеры приезжали на баррикады, общались с народом и так далее, Петрович был из тех, кто всегда был на переднем крае. Но я не могу сказать, что он в профессии потерялся, нет, он работал. «Ленком» особенный театр, у нас никогда не было пустых залов (тьфу-тьфу-тьфу, дай бог, чтобы никогда не было). И эти 90-е годы я тоже помню абсолютно наполненными. Хлеба и зрелищ — все равно это было всегда. Другое дело, я помню, когда Марк Анатольевич нас в связи с этим собирал (как раз было собрание), и выступали, говорили об отношении к происходящему. И Петрович говорил, что да, надо быть вместе с людьми, надо поддерживать и так далее. Вот это я точно помню. Потерянности у него не было. Это то, что я видел.
— А тогда, в девяностых, было принято съездить на какую-то подработку?
— Это всегда было принято, а тогда — тем более. И поскольку Петрович был поющий, он всегда выступал где-либо со своими сольниками. Сейчас это целый институт огромный, а тогда это все только начиналось и зиждилось на популярности актеров. И Петрович был всегда нарасхват. Он тащил все, всех и вся. Всю семью, близких. Это все на нем было.
— Что еще интересно. Вы говорите, что полные залы, на «Юнону и Авось» публика ломится. А ведь она тогда уже шла больше десяти лет, и получается, интерес к спектаклю не иссякал.
— Да и сейчас распроданы на полгода вперед все билеты. Еще раз говорю, это уникальное явление и визитная карточка театра. Но конечно, самый большой интерес к спектаклю был при Караченцове, наверное, он и сейчас остается благодаря ему. Его можно сравнить по внутренним ощущениям, это из плеяды Высоцкий, Караченцов — вот такие вещи. Есть что-то такое общее, что их объединяет для меня. Опять же, нет идеальных людей, мы все плохие-хорошие люди, но стремление к тенденции, к таким вещам сермяжным — не убий, не укради, — все равно оно есть. У Петровича это было развито очень здорово.
— То есть не быть равнодушным к жизни коллектива, заступиться, посоветовать...
— Он всегда куда-то ходил, за кого-то хлопотал, к Лужкову, еще к кому-то. Постоянно Леонов, он, Янковский, Збруев — вся эта банда. Кстати, сейчас вспоминаю, что и мне он тоже много помогал. Матушка моя на него поклоны била очень долгое время. Мы до сих пор его вспоминаем. Поскольку я играю постоянно в хоккей и в той же «Юноне» в танцах постоянно прыгали на коленях, помню, у меня был период в театре, когда каждый отпуск в течение четырех лет я проводил в больнице, скажем так, на ТО. В театре никто даже об этом не знал. И мне Петрович сосватал своих врачей, и не только сосватал, но и контролировал. А тогда мобильных еще не было, и он звонил на домашний: так, где был, как дела? Я ему докладывал. Он: так, пойдешь туда, скажешь это, то-то, то-то. И когда меня дома не было, мама моя с ним разговаривала зачастую. Было такое товарищеское отношение, что я ему до сих пор благодарен.
— Андрей, можете рассказать про гастроли? Потому что вы же с этим спектаклем не только у нас все объездили, но, наверное, и за границей были. Наверное, такие народные артисты, как Николай Петрович, не просили себе личный самолет и лимузин. Наверное, тогда все проще было?
— Повторюсь, я был немного в другой возрастной категории и был не в курсе всех тонкостей, но поскольку они с Людмилой Поргиной были муж и жена (она играла Богородицу в этом спектакле), то они жили вместе, в одном номере, это был люкс. И по статусу у него отдельная машина была, когда он приезжал. Он никогда для себя не требовал каких-то привилегий. Как положено, так и надо. Мало того, после спектакля общий стол — это тоже было принято, Петрович порой сам всю эту поляну накрывал, звал. Он был очень щедрый, хлебосольный и всегда с открытыми дверьми. Это на сто процентов.
— Мне интересно, как можно миллион раз сыграть «Юнону» и удержать уровень...
— Он был максималистом. Перфекционист до мозга костей, и заставлял такими же быть других, вот и все. А хоть тысячный, с каждым разом должно быть лучше и лучше. Это как у Ильфа и Петрова — еще быстрей, еще быстрей, быстро, как только возможно, и на последней странице еще быстрее. Но в первую очередь он всегда требовал от себя. Он имел право. Это Марк Анатольевич так всех вышколил, поэтому здесь эта школа такая железная.
— То есть он мог быть недоволен собой после спектакля?
— Мог.
— Хотя, казалось бы, зритель встал, все хлопают.
— Конечно, конечно.
— Скажите, а когда начался вот этот период для него тяжелый, вы уже не контактировали?
— Приезжал. Я был у него в больнице и пытался со своей стороны тоже узнавать, как дела, помочь ему. Но у него были сами по себе лучшие врачи, и, к сожалению, как только все случилось, когда авария произошла, все, Петрович уже стал другим.
— Скажите, а у вас какая самая любимая его роль в кино? У вас лично? У меня, например, «Батальоны просят огня».
— Не знаю. У меня всегда будет стоять перед глазами «Юнона», потому что я ее видел, наверное, раз пятьдесят. То есть я через раз ходил смотреть... Сидел у ребят, у «светиков», в рубке и смотрел постоянно. Это нечто было. Это очень круто. Мы все учимся друг у друга чему-либо, и действительно, актерская профессия состоит в хорошем смысле слова из обезьянничества. Вот у него можно было учиться профессионализму, отношению к делу как к таковому и отношению к себе через это дело.
