
«Почтеннейшая публика! Музыкальные эксцентрики Жеймо!» — громко объявил шпрехшталмейстер. После модного танца матчиш прадедушка подал знак. Все артисты, выстроившись в ряд, заиграли на рожках марш, и тут началась какофония: Яня, семеня ножками, отчаянно била в барабан, не попадая в такт: «Бум-бум-бум!» Цирк задрожал от смеха. Моей маме, юной дебютантке, было всего два года и девять месяцев...» — рассказывала дочь актрисы Янина Жеймо-Костричкина.
— Наш род цирковых артистов начался с прадеда Вацлава Мартыновича Жеймо. Как-то в Варшаву, где он жил, приехал цирк. Гимназист Вацлав целыми днями пропадал в шапито, не пропуская ни одного представления. Кончилось все тем, что он исчез, как только закончились гастроли бродячего цирка. Полиция сбилась с ног, пока разыскала беглеца, но вскоре тот опять сбежал из дома. Так повторялось несколько раз. Его родители, потомственные врачи, надеялись, что «блудный сын» рано или поздно одумается и вернется. Но Вацлав выбрал арену и стал гимнастом, акробатом, наездником и даже исполнял комическое антре — танцевал с лопатой и куклой.
Все детство мамы, будущей кинозвезды Янины Жеймо, прошло в фургоне, в котором цирковая семья колесила по Уралу и Сибири. Однажды кочевники чуть не утонули, переезжая замерзшую сибирскую речку. Спасли их чудом, но, к сожалению, весь реквизит вместе с раскрашенным вагончиком ушел под воду.
Вначале артистов было пятеро. В каждом городе, куда приезжал бродячий цирк, на афишах крупно писали: «5-Жеймо-5». В 1912 году, в день, когда мама впервые вышла на сцену с барабаном, на афише цифру 5 исправили на 6.
— Янина Андреевна, как пережили родители Вацлава Мартыновича тот факт, что их сын не станет потомственным врачом?
— Очень тяжело. Это было семейной драмой. Мальчик из интеллигентной семьи — и вдруг артист! Кстати, у прадеда талант врачевания был от Бога. Лечил всю семью. Однажды даже спас маму, которая в детстве чуть не погибла от дифтерита. Он вдул ей через трубочку прямо в горло бертолетову соль. Я же так часто хворала, что домашние прозвали меня «наша дежурная больная». Представляете, в четыре года умудриться переболеть одновременно дифтеритом, скарлатиной и бронхитом! Даже врачи разводили руками: «Мы бессильны». А прадедушка вылечил: отлавливал голубей на подоконнике и варил из них для меня крепкий бульон.
Мама, кстати, унаследовала его талант. Несмотря на то что производила впечатление смешливого и безумно наивного ангелочка, характер имела железный. В трудные минуты могла мгновенно собраться и держать удар. Во время Гражданской войны вся семья слегла с тифом, и на плечики девятилетней девочки легли заботы о больных. Она справилась и выходила всех: где-то добывала деньги, варила бульоны, без конца мыла с хлоркой полы.
— Какова история рождения цирковой династии Жеймо?
— О, это длинный рассказ. С прадедом, связавшим жизнь с цирком, происходили удивительные вещи. Однажды артисты приехали с гастролями в один провинциальный городок. Как-то утром бесцеремонный стук в дверь разбудил прадедушку. «Это вы Вацлав Мартынович Жеймо? Вас просит к себе директор гостиницы». В кабинете его встретили сурово:
— Ну что, проспали? Сегодня ночью вся ваша труппа во главе с директором удрала, оставив вас заложником. Придется платить за всех, иначе упеку в каталажку.
Прадедушка сидел как громом пораженный: ему, кроме реквизита, нечего было даже продать! Наконец переборов волнение, он произнес:
— Завтра заплачу сполна!
На следующий день через всю площадь, где совсем недавно был разбит цирк-шапито, на высоте трехэтажного дома натянули канат. Несмотря на лютый холод, стала собираться толпа. По площади ходили полицейские с кружками на груди для сбора денег. При первых звуках пожарного оркестра на крыше неожиданно появился какой-то человек. Он скинул шубу и остался в трико и штанишках пуфиками. Оркестр резко оборвал марш. Канатоходец, взяв огромный шест, в полной тишине осторожно ступил на канат. Когда в конце представления он, зацепившись ногами за обледеневший канат, проехал, как на салазках, от одной крыши к другой, толпа заревела от восторга.
После представления губернатор, разрешивший этот рискованный номер, любезно принял у себя Жеймо и предложил коньяку. Тот от усталости и напряжения тут же, прямо в кресле, и уснул, а когда проснулся, увидел на столе груду заработанных денег.

— Скажите, — поинтересовался губернатор, — сколько лет вы исполняете этот опасный номер?
— Первый раз в жизни.
— Если бы я знал, — всплеснул руками отец города, — ни за что не разрешил бы эдакое безумие! — А потом осторожно спросил: — Простите, а какого цвета были ваши волосы?
— Почему были? — удивился прадедушка. — Меня за смоляные кудри в шутку цыганом зовут.
Подошел к зеркалу и ахнул: его черные волосы за одну ночь стали седыми.
Вскоре Вацлав Жеймо женился на цирковой артистке. Моя прабабка бегала на шаре до девятого месяца беременности: она придумала особое платье, которое скрывало ее «стройную» фигуру. Едва их сыну Жозефу-Болеславу исполнилось четыре года, она стала выступать вместе с ним. Семья разрасталась: вскоре родились Мария и Павел. Все дети были наездниками и музыкальными эксцентриками. Играли на всевозможных инструментах и предметах: бокалах, бутылках, дровах, звонках, бубенчиках...
Жозеф-Болеслав, следуя цирковой традиции, взял в жены ученицу прадеда. Кроме моей мамы Янины, которая родилась в городе Волковыске, у них росли еще три дочки.
Семья Жеймо состояла из 14 человек и коня по кличке Орлик. Он, всеобщий любимец, обожал маминого папу. Дед умер рано — маме едва исполнилось 13 лет — из-за трагической случайности. Чтобы не загреметь в армию, он по совету «умника»-друга привил себе туберкулезную палочку. Мало того, скрыл этот от близких, да еще страшно запустил болезнь и умер от скоротечной чахотки в одночасье.
У цирка в Уфе 28 февраля стояли санки с гробом моего дедушки. Все ждали ксендза. Вдруг бежит кучер: «Орлик разорвал удила!» Пришлось отворить ворота конюшни. Конь добежал до санок и только тогда успокоился. Он шел за гробом дедушки во главе траурной процессии через весь город. После похорон сестра Яни Эля каждый день седлала Орлика и отправлялась на кладбище. Эти прогулки продолжались до тех пор, пока Жеймо не уехали из Уфы навсегда. Орлика с тяжелым сердцем пришлось отдать извозчику, взяв с него обещание впрягать коня только в легкие санки.
Кстати, дедушку я никогда не видела, бабушка тоже умерла — за месяц до моего рождения. Так что меня воспитывал прадедушка, которого я называла Дедей.
— А где жила такая большая семья артистов?
— Иногда в гостинице, если позволяли деньги — снимали квартиру, но чаще всего в цирковом вагончике. Наверное, привычка кочевой жизни к смене жилья приучила маму мгновенно обустраивать и украшать любую хибарку. Все время на колесах, а жить-то нормально хочется! Вот если бы она сейчас вошла ко мне, обязательно огляделась бы, сказала «Та-а-ак!» и все переставила по своему вкусу.
За обеденный стол Жеймо обычно садилось человек двадцать, не меньше. Домочадцы, ученики, друзья... Раньше в цирке очень дружно жили, одной большой коммуной.
Порой членами семьи становились и братья меньшие. В нашей семье любили вспоминать один случай. Как-то рано утром Яню с сестрой спросили:

— Что вам сегодня приготовить на обед?
Не задумываясь, обе закричали:
— Поросенка с гречневой кашей!
Мама взяла корзину и отправилась на базар. Когда вернулась, в ее корзинке сидело что-то бело-розовое, с темными глазками и веселым пятачком. Кто-то из детей крикнул: «Смотрите! Амурчик!» Поросенка выпустили. И вдруг он побежал по кругу, как заводная игрушка. Набегавшись, неожиданно начал пронзительно визжать. Все пришли в дикий восторг. Мама нашла бутылку, налила молока и натянула на нее соску. Наевшись, Амурчик уютно устроился в корыте. Дедя взглянул на маму и философски изрек: «Поросенка с гречневой кашей сегодня, кажется, не будет».
Амурчик рос быстрее, чем девочки, и вскоре на семейном совете решили переселить его в цирк. Дедя смастерил для него клетку, как для больших зверей. Днем, пока шли репетиции, Амурчик бегал по всему цирку и появлялся только во время перерыва, когда все пили лимонад. Он его обожал и пил непременно только из стакана или бутылки. И тут Дедю осенило: «А сделаю-ка я, пожалуй, с Амурчиком антре».
На утреннике поросенку повязали огромный зеленый бант и выпустили на арену. Оркестр заиграл туш, и Амурчик засеменил по кругу, неуклюже поворачиваясь. Потом подбежал к клоуну и, став на колени, низко поклонился. После этого принялся визжать как резаный, пока ему не повязали салфетку и не напоили из стакана лимонадом. Дебют прошел успешно.
Однажды, когда цирковые артисты собрались уезжать, Амурчик пропал. Его безуспешно искали по всему городу. Дети плакали, прадедушка нервничал. Вдруг раздался страшный визг. По перрону бежал грязный как свинья Амурчик. Вбежав по ступенькам в вагон, он улегся на полку в купе и мгновенно замолчал. Вот вам и поросенок с гречневой кашей!..
Маленькую сестру Янины Гутю воспитывала дрессированная шимпанзе. Таскать малютку зимой в цирк не хотелось, и ее оставляли с «няней» дома. Однажды взрослые, вернувшись после репетиции, обомлели от ужаса: кроватка Гути пуста — ни ее, ни обезьяны нигде нет! Обнаружили «кинг-конга» с Гутей высоко на дереве. Видимо, ребенок капризничал, обезьяна никак не могла его успокоить, вот и вылезла с ним в окно. Забралась на дерево, там на ветке и укачала.
Едва мама подросла (ей исполнилось четыре года), как стала выступать со своим отцом в джигитовке. В день бенефиса Яню обрядили в вишневые бархатные штанишки. У занавеса артистов ждал верный Орлик. Номер шел гладко. Но в конце, когда Яня, стоя на плечах у отца, собиралась послать публике воздушный поцелуй, конь вдруг споткнулся. Яня выскочила из папиных рук и полетела по кругу, повиснув на лонже. Цирк ахнул, оркестр громко заиграл дробь. В конце концов перепуганную артистку поймали. За кулисами, когда переодевали Яню, папа спросил:
— Ну как она?
Вздохнув, мама ответила:
— Придется сушить штанишки.
Как-то шестилетняя Яня танцевала румынский танец и от усердия прямо на арене чуть не потеряла брючки. После номера за кулисами мама быстренько их сняла с дочки. Публика продолжала аплодировать, и та, вырвавшись, выбежала на поклон в нижних панталончиках с кружавчиками и бантиками по бокам. Смеялись все, даже артисты. На арену полетели шоколадки, фрукты и цветы.
В Гражданскую войну, проснувшись утром в каком-нибудь городе, никто не знал, чья сегодня власть — белых или красных? Однажды во время представления в цирк вбежал человек в буденовке, с наганом в руке и, гаркнув «Белые в городе!», бросился на конюшню. В это время у манежа прадед в униформе ассистировал выступающим артистам. Он не растерялся и спрятал красноармейца в огромном шкафу с костюмами, пока по цирку рыскали белые. Иногда прямо в здании разгорался настоящий бой, от пальбы зрители с воплями прятались под стулья.

Яня с сестричками любила собирать на улице патроны и гильзы и таскать это «богатство» домой. Однажды девочки нашли красивую металлическую шишку, очень похожую на лесную. Слава богу, дядя Павлуша отнял у них и выбросил лимонку.
В десять лет Яня благодаря тому, что хорошо танцевала, стала учительницей. Как-то мама взяла дочь за руку и привела в Дом культуры. В огромном зале с зеркальной стеной у балетного станка стояли человек двадцать. И вдруг Яня услышала, как мама громко объявила: «Вот ваш педагог». Яня принялась озираться по сторонам, а мама вдруг добавила: «Вашего педагога зовут Янина». Кто-то не выдержал и засмеялся, но мамин голос оставался серьезным: «Имейте в виду, у нее терпения больше, чем у меня». Яня обвела всех строгим взглядом и хлопнула в ладоши. «Кто из вас занимался у балетного станка?» — спросила она у взрослых дяденек и тетенек. Урок начался.
Когда за «педагогом» после занятий заходила мама, ученики жаловались ей, что поблажек никому не делается и не разрешается опаздывать на урок. А все дело в цирковом воспитании и строгой дисциплине, к которым с малолетства была приучена Яня.
— Интересно, как Янина Болеславовна относилась к своему не очень «могучему» росту?
— Не знаю... По-моему, в жизни ей это не мешало, а в работе даже помогало. Вообще-то, до 14 лет мама росла, а потом перестала. Она считала, это из-за того, что приходилось носить на голове тяжеленные ксилофоны. Поскольку семья часто выступала с концертами, музыкальное сопровождение приходилось таскать на себе.
В фильме «Разбудите Леночку» ей, уже матери четырехлетней дочери, предстояло сыграть ребенка. Задача непростая — вести себя на съемочной площадке так, чтобы тебя приняли за свою остальные актеры — настоящие дети. Вот мама и решила проверить себя. Вырядившись в платье и сандалии 12-летней сестрички, в выходной день отправилась в парк. По дороге на нее никто не обращал внимания. В парке группа мальчишек играла в лапту. «Эй! — крикнул вдруг один. — Мотай сюда! — Затем бросил ей биту и приказал: — Будешь играть за меня, пока я обедаю». Мама совершенно не умела играть, и мальчишки вскоре с позором повалили девчонку-неумеху на землю и принялись мутузить. Спасла ее садовница, после чего достала из кармана носовой платок, вытерла мамино перепачканное лицо и, дав хорошего пинка под зад, велела: «А ну-ка марш домой! И не вздумай реветь!» Только после этой «проверки» мама телеграфировала на киностудию: «Согласна. Срочно высылайте сценарий. Леночка».
На съемках мама скрывала свой возраст, и дети простодушно принимали ее за сверстницу. По сценарию они с ней дрались, дергали за косичку, не подозревая, что Леночка — взрослая тетя. Все дело подпортила я: приехала как-то на съемки и, ни о чем не подозревая, громко закричала «Мама! Мама!» Дети очень обиделись на тетю-артистку.
А в жизни мама всегда выглядела элегантной дамой. В Ленинграде даже слыла законодательницей мод. Цирковые вообще любят яркие, броские наряды, и мама не могла носить одежду, как у всех. Например, купит шляпку, повертит-повертит и начнет рассуждать: «Чего-то не хватает... А если маленькое перышко?» Вслед за ней модницы стали носить шляпки с перьями. Простенькие платьица мама украшала необычными воротниками и всегда носила высокие каблуки. Ее невозможно было застать не в форме — всегда элегантна, с самого утра. Такая вот цирковая привычка. К походу в магазин каждый раз готовилась, словно шла на бал.
— Как Янина Болеславовна попала в кино?
— Осенью 1923 года семья Жеймо получила приглашение выступать в Питере. Петроградский цирк их очаровал: большой манеж, ложи и кресла обиты вишневым плюшем. Когда закончился полугодовой контракт, бабушка категорически заявила, что никуда из Петрограда не поедет — детям надо учиться в нормальной школе: «Я останусь здесь, и мы попытаем счастья на эстраде». К тому же со скоропостижной смертью дедушки семейные цирковые номера рассыпались. Прадедушка с дядей Павлушей и партнерами уехали на гастроли, девочки стали выступать на эстраде, но им это не понравилось. А поскольку мама обожала кино, особенно фильмы с Мэри Пикфорд, то решила поступать в открывшуюся киномастерскую.
Она смеясь рассказывала, как коверный рыжий Жорж Петров привел ее поступать в ФЭКС — Фабрику эксцентрического актера — держа за воротник. Ему, великану, видите ли, было так удобнее. В киношколу ее принимал Григорий Козинцев, который был всего на четыре года старше студентов. Экзамен проходил необычно: вначале мама выполнила кульбит, потом скрутила колесо, а в конце ее попросили показать трюк на кольцах. Чтобы Жеймо дотянулась до них, экзаменатору пришлось взять ее за талию и подбросить. Несмотря на юный возраст (маме едва исполнилось пятнадцать), ее приняли.
Бабушка категорически возражала: «А кто работать будет? Хочешь учиться — пожалуйста, но чтобы это не сказывалось на семье». И не давала денег на трамвай... Мама так хотела стать артисткой, что бегала на занятия через весь город.
С ней на курсе учились будущие звезды советского кино: Сергей Герасимов, Тамара Макарова, жена Ромма Леля Кузьмина, Андрей Костричкин, за которого она впоследствии вышла замуж. Папа был очень талантливым актером, он сыграл Акакия Акакиевича в фильме «Шинель».
Мама почему-то смертельно боялась педагога Леонида Захаровича Трауберга, который читал лекции о литературе, живописи и кино. Ее пугало его лицо, всегда сосредоточенное, даже суровое. За глаза студенты прозвали Трауберга ходячей энциклопедией. Однажды в перерыве между лекциями мама вдруг видит: по коридору прямо на нее стремительно идет Трауберг. Она в страхе попятилась назад. В этот момент за ее спиной хлопнула дверь, из кабинета вышел студент и, подойдя к Траубергу, затараторил:

— Леонид Захарович, одолжите, пожалуйста, трешку. Опять до стипендии не хватило.
Трауберг расхохотался:
— Вы что, сговорились? Почему все просят именно трешки?
— Леонид Захарович, — объяснял студент, — пятерку одолжить — многовато, рубль — маловато, а трешка — в самый раз.
Трауберг, не переставая смеяться, достал из кармана три рубля:
— Из-за вас, чертей, мне опять книг не купить.
Став невольной свидетельницей этой сценки, мама спросила у студента:
— А что, Трауберг так богат?
— Леонид Захарович? — удивился тот. — Какое там! Просто добрый.
В его доброте мама убедилась во время войны, на съемках в Алма-Ате. В картине «Ванька» она играла 12-летнюю героиню. Собравшись с духом, мама отважилась попросить отдельный номер:
— Мне необходимо соблюдать режим, а в номере семь человек, мне даже негде поставить раскладушку.
Директор резко оборвал ее тираду:
— Если не можете работать, пригласим сниматься 12-летнюю девочку.
Мама выскочила из его кабинета злая как черт. По дороге ей повстречался Трауберг: «В чем дело, Жеймо?» Мама ему пожаловалась и побежала в гостиницу плакать. Однако вечером у нее уже был отдельный номер. Оказывается, Трауберг убедил директора, приведя массу аргументов: «Картина войдет в «Боевой сборник» для фронта, пленки мало, а Янечке нужны силы...»

— Какая роль принесла Жеймо первый успех?
— На творческих вечерах зрители часто задавали маме вопрос: «Какой день в своей творческой биографии вы считаете самым счастливым?», но ей каждый раз хотелось их поправить: «Вы лучше спросите, какой день в моей творческой биографии был самым трагическим. И я отвечу: когда впервые увидела себя на экране».
В картине «Мишки против Юденича» Трауберг и Козинцев дали Жеймо маленький эпизод: прыгать в лохмотьях с сеновала. «Когда я увидела себя на экране, руки мои судорожно вцепились в кресло, все тело напружинилось, как в кабинете зубного врача, когда тебе должны удалить зуб без наркоза», — рассказывала мама о своих ощущениях. После просмотра она незаметно выскользнула из зала и побрела к остановке. В трамвае не удержалась и заревела. Плакала она, должно быть, очень жалобно, потому что кондуктор участливо спросил:
— Девочка, у тебя кто-то умер?
Она кивнула головой.
— Мама? Папа?
Тяжело вздохнув, Яня, едва шевеля губами, прошептала:
— Я...
Это была чистая правда, ведь несколько минут назад мама присутствовала на собственных «похоронах»: она твердо решила порвать с кино. Но Григорий Козинцев решил иначе — вернул маму в ФЭКС и заставил учиться.
Мама родила меня в 21 год, уже будучи киноактрисой. Мы жили в Питере на углу улицы Гоголя, в бывшей квартире Чайковского, и по огромному коридору нашей коммуналки я каталась на велосипеде.
Как-то на прогулке я свалилась с велосипеда на булыжную мостовую и вдобавок по мне проехалась колесившая сзади моя тетушка. Не успели меня, окровавленную, внести домой, как тут же раздался мамин звонок из Москвы: «Что с Янечкой?» У нее была на редкость обостренная интуиция.
Ну а первый успех ей принесла картина «Подруги» Лео Арнштама. Мамиными партнершами были Зоя Федорова и Ирина Зарубина. В ту пору мне только исполнилось пять лет, и на семейном совете фильм ребенку решили не показывать — боялись моих рыданий. (Мама в конце фильма погибает.) Первый раз я увидела «Подруг», когда у меня самой уже родилась дочь, но от слез все равно не смогла удержаться.
После премьеры Янину Жеймо, как и ее героиню, стали звать Пуговицей. Даже письма приходили с адресом: «Ленфильм», Пуговице». Я боялась гулять с мамой — нас тут же окружала толпа ее поклонников.
Потом из разных городов к маме стали приезжать дети, мечтавшие стать артистами. Однажды из какого-то далекого сибирского села заявился мальчик. Долго подозрительно выяснял, Жеймо ли она: «А у вас глаза другого цвета!» Наконец убедившись, что попал по адресу, потребовал, чтобы мама снимала его в кино: «Я был в Москве у Москвина, он почему-то сказал, что надо учиться. А зачем? Не для того же я из дому сбежал!» Мама купила сибиряку обратный билет и отбила его родителям телеграмму: мол, встречайте беглеца.

Еще зашел как-то студент с букетом и официально сделал маме предложение. А некая девица Жанна одно время даже у нас жила. Приперлась откуда-то издалека и ни за что не хотела уходить, пока ее не сделают киноартисткой. Мама устроила Жанну на Ломоносовский завод, там ей предоставили общежитие.
— Вы довольно мало упоминаете об отце. Брак родителей был недолгим?
— Они развелись. Дело в том, что мой папа был очень азартным человеком — обожал карты, шахматы, фокусы. Каждый день он играл в преферанс. У отца было семь картежных компаний — по числу дней в неделе. Он обожал маму, но постоянно отсутствовал, это, видимо, и сыграло роковую роль. Во всяком случае, когда режиссер Иосиф Хейфиц пригласил маму на картину «Моя Родина», между ними вспыхнул роман. Помню, когда я встречалась с отцом, он при упоминании о маме становился очень грустным. Хотя они и расстались друзьями...
Думаю, родители по-настоящему любили друг друга, ведь недаром венчались в костеле. Интересно, что папина вторая жена, тетя Галя, в ту пору школьница, случайно попала на эту церемонию. Разве она могла представить, что наблюдает за свадьбой будущего мужа?!
Хейфиц же был передовым комсомольцем — какие уж тут костелы? Мне исполнилось полтора года, когда они с мамой поженились. Отчим относился ко мне очень тепло, и вообще он был добрым и веселым человеком. Часто, когда я входила в комнату, восклицал: «А! Мои подштанники явились!» Нам с ним это нравилось, было хоть и нелепо, но смешно. Я его называла дядей Юзей.
Помню, мы с ним вели переписку. У нас на стене висела большая книга, в которой мы с дядей Юзей оставляли друг другу послания. Он меня уверял, что в детском саду есть некий Пузик Летаев, который ему обо всем докладывает. Я ужасно боялась этого невидимого Пузика. «Кто-то трогал мои карандаши, Пузик Летаев сказал, что это ты!» — читала я письмо дяди Юзи и удивлялась, как этот таинственный Летаев прознал, что я тайком в кабинете отчима рисовала его карандашами. Словом, этот Пузик ужасно портил мне жизнь!
Хейфиц называл маму очень трогательно — Рурочка, «трубочка» по-польски. А мама его называла Ио, сокращенно от Иосиф.
— Правда ли Янина Болеславовна отказалась уехать из блокадного Ленинграда?
— Мама все время пропадала на съемках. Я очень скучала по ней и однажды обиженно сказала: «Ты, мамочка, как новогодняя елка! Появляешься дома только раз в году». Мне так хотелось, чтобы хоть иногда мы отдыхали вместе.
И вот летом 1941-го мы с мамой, моим сводным братом — полуторагодовалым Юликом, их с Хейфицем сыном, тетей и Дедей отправились в дачный поселок кинематографистов Лисий Нос. Хейфиц в это время снимал фильм в Монголии.
Это было воскресенье. Мама расставила мебель и сидела в шезлонге, нежась на солнышке. Вдруг отворяется калитка, вбегает режиссер Карл Гаккель и удивленно спрашивает:
— Почему вы не пакуете вещи?!
— Как почему? — засмеялась мама. — Мы их только распаковали и теперь отдыхаем.
Карл закричал:

— Сейчас придут машины с «Ленфильма». Все должны быть готовы к отъезду! Разве вы не видите самолеты над головой? Вы что, радио не слушали? — И не выдержав, выпалил: — Война!
Мама погрузила домашних в автобус, а сама осталась. С последним автобусом, пришедшим за ней глубокой ночью, она отправила подушки и теплые одеяла. Наша дача сотрясалась от взрывов, а маме совсем не было страшно. Утром к калитке неожиданно подъехал «линкольн». Из автомобиля выскочила мамина младшая сестричка Гутя. По дороге к Ленинграду Гутя взволнованно рассказывала, как пыталась раздобыть машину: «Ни одна так и не остановилась, кроме этой. Когда милейший человек услышал, что я должна привезти из Лисьего Носа Янину Жеймо, несмотря на опасность, согласился немедленно».
Мама очень долго отказывалась уезжать из блокадного Ленинграда. Как-то пришла на «Ленфильм» и предложила всем, у кого разбомбили дома, немедленно переехать в их с Хейфицем семикомнатную квартиру в доме на Кировском проспекте. (Они объединили две квартиры, сломав стену.) В столовой стоял гарнитур из карельской березы. Кстати, во время войны мебель пропала. Помню, как-то мама, вернувшись из гостей, с презрением сказала: «Была у таких-то. Видела нашу тумбочку».
Первой к маме переехала актриса Киса Москаленко, за ней Катюша Сипавина, следом польский режиссер Леонид Жанно. Его с киногруппой пригласили во Львов, потом он приехал на «Ленфильм» и работал ассистентом режиссера на картине «Антон Иванович сердится». А тут война...
Обычно, когда объявляли воздушную тревогу, все, кто жил выше, спускались в нашу квартиру. В передней, как в салоне, стояли кресла, здесь соседи и пережидали налет. Однажды не успели рассесться, как разорвалась бомба, да так близко, что мама, стоявшая в передней, через отворившуюся входную дверь вылетела на лестничную площадку. Слава богу, осталась жива. А вот слониха в зоопарке в ту бомбежку погибла...
Мама, как и все работники «Ленфильма», ночами дежурила на крыше студии. Ее трудно было узнать в «боевой» экипировке: резиновых сапогах, козьей куртке, поверх которой надевался красноармейский полушубок, в шапочке и пожарной каске. Через одно плечо висела сумка с медикаментами, на другом — винтовка. Выглядела мама как бравый солдат Швейк. Однажды в саду Народного дома во время налета боец принял ее за парнишку и, ударив по шее, свалил с лестницы в траншею.
Как-то на студию позвонил директор кинотеатра «Колос» и пригласил «товарища Жеймо» прийти завтра на фильм «Приключения Корзинкиной», значительно подчеркнув: «Обязательно!» Мама играла в этой картине главную роль. Весь сеанс зрители заливисто гоготали, а в конце стали аплодировать. После сеанса директор осторожно протянул маме какой-то пакет: «Это подарок от нас. Только осторожнее, а то помнется».
На улице стоял лютый мороз, и мамины друзья несли пакет по очереди, всю дорогу сгорая от любопытства. Когда дома бумагу развернули, обнаружили... сказочной красоты торт! Чудо осторожно поставили на стол и побежали на кухню готовить чай с поэтическим названием «Белая роза» — кипяток без заварки. Как назло, чайник закипал очень медленно. Внезапно совсем рядом прогремел взрыв. Когда все вбежали в комнату, торт был усыпан осколками битого стекла — лопнуло окно.
Наконец мама собралась в эвакуацию, на этом настояло руководство киностудии. В ее мешке были только вещи мужа: Хейфиц уехал в Монголию летом, а на дворе уже стояла зима. Вот мама заботливо и собрала ему самое необходимое: теплые ботинки, шубу, белье и костюм.
У самолета два летчика проверяли пропуска. Увидев маму с огромным мешком, удивились:
— Разве вас не предупредили, что с собой можно взять только восемь килограммов?
Но, на мамино счастье, впереди стоял очень высокий мужчина, и она тут же нашлась:
— Товарищи летчики, если вы поставите на весы этого гражданина с его маленьким чемоданчиком и меня с большим мешком, вес будет один и тот же.
Все засмеялись, и громче всех — летчики.

Маме предстоял путь через всю страну — в Среднюю Азию, в Алма-Ату, куда нас, детей, отвез Хейфиц. Сам он после Монголии отправился в Ташкент на съемки. В Тихвине перед отправкой эшелона маму вдруг кто-то окликнул из теплушки соседнего поезда. Оказалось, это Леонид Жанно с приятелем — в их распоряжении был состав особого назначения. «Нас 12 человек, если можно, возьмите всех, иначе останусь», — решительно отказалась мама. И всю команду во главе с Жеймо погрузили в этот поезд.
Вскоре до нас дошли слухи, что все, в том числе и мама, погибли. Тихвинский эшелон, на котором артисты должны были уехать, разбомбили. Многие в это поверили, только не я. Ни на секунду не допускала мысли, что ее больше нет. В Алма-Ате мы вместе с кинематографистами жили в гостинице Дома Советов. Ко мне обязательно кто-то подходил и, жалея, гладил по головке: «Бедная сиротка». Хейфиц вскоре после «гибели» жены познакомился на съемках с интересной дамой, и у них начался роман.
Все то время, целых два месяца, мама, не подозревая о том, что ее похоронили, добиралась до Алма-Аты. Их эшелон больше стоял, чем ехал.
На вокзале мама встретила Веру Марецкую. От радости, что видит живую и невредимую Жеймо, Марецкая расцеловала ее и подарила громадное яблоко. Еще сообщила, что дети живы-здоровы, а муж на съемках в Ташкенте.
В тот день, помню, стою у окна и вижу — подъезжает автобус. Из него выходят люди и... моя мама! Я так обалдела, что продолжала молча наблюдать за ней, даже не вскрикнув. От потрясения не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Мама, словно и нет никакой войны, была в нарядной юбке в красный горох и синей блузке. Она перешла дорогу и вошла в подъезд. Я кинулась ей на шею и долго не могла разжать объятий: «Я знала, что ты жива, не верила, что погибла!»
Она страшно похудела, превратилась в тростинку. А я-то ее запомнила совсем другой: ведь мама, родив Юлика, сильно располнела, просто в шарик превратилась. Когда режиссер «Корзинкиной» Климентий Минц пригласил ее сниматься, он не знал о произошедших переменах.
— Не могу, — сказала мама, сидя в его кабинете. — Я очень располнела.
— Ну что вы, Янина Болеславовна! Вы прекрасно выглядите!
— Вот я сейчас встану, и вы убедитесь!
Она поднялась с кресла, и Минц при виде эдакого колобка поперхнулся чаем.
— Ничего, — тут же нашелся он. — Мы на вас широкое пальто наденем.
Когда на другой день после чудесного воскрешения маму повели на местный базар, она решила, что все это изобилие — сон. У нее, перенесшей блокаду, надолго осталась привычка собирать со стола и доедать хлебные крошки. Мама не любила рассказывать о том страшном времени, но однажды горько пошутила: «Меня спасли папиросы «Беломорканал». И вообще, спасибо Гитлеру! Без него так не похудела бы». Оказывается, она отдавала половину своего пайка племяннику, а голод заглушала куревом.
— Мама догадывалась, что в семье не все ладно?
— Поняла, когда приехала в Алма-Ату. Хейфиц, узнав, что жена жива и невредима, мгновенно примчался из Ташкента. Маме даже выделили отдельный номер, где состоялся серьезный семейный разговор. Но несмотря на то что муж приехал с повинной, она его не простила. Маме было очень обидно: она ведь любила его, думала о нем и даже из блокадного Ленинграда вывезла только его вещи. А Хейфиц так быстро поторопился ее забыть...

Разрыв с мужем мама переживала очень болезненно, у нее каждый день поднималась температура, она даже забыла... буквы! Просто не могла читать. На ужас блокады наложился стресс, и мама впала в глубокую депрессию. Какое-то время вообще не способна была работать.
Однажды в дверь постучал молодой человек:
— Я студент медицинского факультета. Пришел по просьбе товарищей, они хотят взять над вами шефство.
— Почему именно надо мной? — удивилась мама.
— Ровно в два часа во время перерыва вы идете мимо нашей академии за обедом с кастрюльками. Так вот, мы решили приносить ваш обед.
— Очень признательна, но это пока единственное, что я могу сделать для моих детей.
— Но ведь вам, наверное, стыдно и обидно, что приходится ходить с кастрюльками?
— Почему?
Студент помялся и сказал:
— Когда вы походите мимо, очень горько плачете.
— Я? Да я вообще не из плаксивых. Чтобы заплакать, мне нужно пуд соли съесть!
— Наверное, вы ее уже всю съели...
Маму вылечил один доктор. Дал ей пузырек с лекарством и велел каждое утро принимать микстуру. Через месяц она начала различать буквы и радостная прибежала к спасителю. Доктор, взяв ее за руку, отвел в маленькую комнатку за кабинетом и показал на водопроводный кран: «Вот ваше лекарство!»
Маму пытались вытащить из депрессии коллеги. Все это время рядом находился верный друг Жанно. Удивительно, но судьба сталкивала их постоянно. В эвакуации они поженились, так что в Ленинград мы вернулись новой семьей. Лялечка, как мы ласково называли отчима, заменил нам с Юликом отца.

После возвращения первое время мы жили у тети Гали, жены моего отца. А объединенную квартиру, которую до войны занимали мама с Хейфицем, вновь разделили: дядя Юзя уже был женат на Ирине Светозаровой. Их сыновья, Вова и Митя Светозаровы, как и отец, посвятили себя кино: Владимир — художник, часто работал на картинах Алексея Германа, а Дмитрий — известный режиссер. Мама с Хейфицем больше не общались. Они друг на друга обиделись, и каждый по-своему был прав.
Через много лет в одной передаче я обмолвилась, что мама необыкновенно страдала, расставшись с Хейфицем, а спустя два дня появилось сообщение о его скоропостижной смерти...
Период маминого замужества за Хейфицем был началом расцвета их творчества. Они вместе работали на картинах «Моя Родина» и «Горячие денечки». Правда, «Мою Родину» по распоряжению Ворошилова через месяц изъяли из проката. Кстати, вождь не любил актрису Жеймо. Как-то в беседе с министром кинематографии Большаковым в связи с присуждением маме награды он раздраженно перебил: «Жеймо! Жеймо! Что вы с ней все время носитесь? Какая она героиня?!»
Но главный фильм ее жизни был впереди...
— Съемки «Золушки» начались сразу после войны?
— Да, ведь на «Ленфильме» декорации были разбомблены или сожжены, абсолютно все приходилось начинать с нуля. Я часто прибегала к маме на съемки и хорошо запомнила сцену бала во дворце. Платья для фрейлин и придворных шили из занавесок, вручную нашивали блестки. В павильоне не топили, и члены съемочной группы походили на кочаны капусты — все обматывались поверх платьев платками и шалями. Но как только раздавалась команда «Мотор!», гости бала, которых играли балерины Кировского театра, скидывали платки и валенки и обмахивались веерами, словно им жарко.
«Золушку» делали два режиссера: Надежда Кошеверова и Михаил Шапиро. С Евгением Шварцем, который писал сценарий специально для мамы, она познакомилась еще на съемках «Разбудите Леночку».
Однажды, дело было до войны, в Доме кино полушутя-полусерьезно праздновали мамин сценический юбилей, так как ее артистическая карьера началась с трехлетнего возраста. Евгений Шварц с Николаем Олейниковым сочинили кантату:
От Нью-Йорка и до Клина
На сердцах у всех клеймо
Под названием Янина
Болеславовна Жеймо.
Шварц вспоминал, как в апреле 1947-го встретил на Невском Янину с мужем Жанно. «Янечка маленькая в большой соломенной шляпе, просвечивающей на солнце, в белом платье с кружевами. Посреди разговора она начинает растерянно оглядываться. И я замечаю в священном ужасе, что нас окружила толпа. Но какая-то добрая, тихая, даже благоговейная. «Ножки, ножки какие!» — простонала десятиклассница с учебниками. Ее подруга кивнула как зачарованная... Янина уселась в такси тех лет. Низенькое. И такси загудело строго, выбираясь из толпы, провожающей Жеймо, словно принцессу».
Мама не любила излишнего внимания, публичных выступлений. Ей казалось, что это незаслуженно.
«Золушка» была 31-й картиной Жеймо. Вокруг главной роли плелись коварные интриги. Мама уже начала сниматься и вдруг стала замечать, что ее костюм почему-то становится то длиннее, то короче, и шапочка испачкана. Спросила костюмершу:
— Не знаете, что творится с моим платьем?
— Янина Болеславовна, а вы никому не скажете? — зашептала костюмерша. — От вас это держат в секрете. На вашу роль пробуют еще какую-то балерину. Молоденькую.

Режиссеров можно было понять — их пугал мамин возраст. В 37 лет играть 16-летнюю Золушку — ровесницу своей дочери! И вот в коридоре «Ленфильма» мама столкнулась с художницей, с которой была едва знакома. «Откажитесь от роли, пока не поздно! Ну какая же вы Золушка?» — «по-доброму» посоветовала женщина. Когда мама обиженно пересказала этот разговор Шварцу, он только рассмеялся: «А у нас будет советская Золушка, особенная, не похожая ни на одну в мире!»
Самое смешное, что Принц тоже оказался далеко не юным. Так что герои были два сапога пара...
С Алексеем Консовским, Принцем, мама до «Золушки» снималась часто, но по какой-то причине их фильмы не выходили. Он был очень веселым и остроумным дядькой. Это ему принадлежит афоризм «Единственные плюсы, которые мы приобретаем с возрастом, — это диоптрии».
Режиссеры картины были уверены, что победит молоденькая балерина, но совершенно неожиданно на худсовете решили, что Жеймо лучше. Мама была естественна в образе юной Золушки и рядом с мальчиком-волшебником выглядела почти его ровесницей. Но она на всю жизнь запомнила обиду.
Упрямая мама долго воевала с художником по костюмам Николаем Акимовым по поводу Золушкиной шапочки и в итоге настояла, чтобы она была скандинавской, с ушками. Белые длинные перчатки Золушки без конца пачкались, их приходилось стирать в бензине, а кружева на платье все время отпарывались...
Хрустальную туфельку изготовили по-настоящему крошечной, маминого «золушкиного» размера — 31-го. После выхода фильма на маму обрушился оглушительный успех. Если раньше ей вслед кричали «Пуговица!», то теперь стали называть Золушкой.
— Правда, что вы какое-то время жили у Эраста Гарина?
— Спустя время маме предложили работу в Москве, в Театре киноактера, на Студии Горького она занялась дубляжом. Между прочим, ее голосом говорила с экрана Джина Лоллобриджида. Сначала мы жили в гостинице, затем какое-то время снимали жилье, потом полгода теснили чету Гариных — пока меняли ленинградскую квартиру на Москву. Родители с Эрастом Гариным давно дружили.
Он был очень смешной. Помню его любимое ругательство — презрительное «Пшено!». Свою жену Хесю Локшину Гарин ласково называл не иначе как Собака. А она его нежно в ответ Тарасик, талантливо переиначив имя Эрастик. «Собака, мы будем есть когда-нибудь?» — спрашивал он, сидя рядом с набитым холодильником. Гарин мог умереть с голоду, так и не заглянув в него, — без Хеси он был как без рук. По-моему, это ему очень нравилось. Бывало, когда ни придешь к ним в гости, застаешь одну и ту же картину: Гарин сидит барином на кухне и принимает гостей, а Хеся с удовольствием прислуживает.
Когда стало совсем плохо с продуктами, из Смоленского гастронома какая-то продавщица коробками таскала им продукты. Все деньги в семье Гарина тратились на еду. Гости почему-то всегда сидели на кухне, а хлебосольная Хеся колдовала у плиты и метала на стол все новые яства.

Кстати, Локшина с Гариным сняли фильм «Доктор Калюжный», в котором мама была партнершей Аркадия Райкина.
Какое-то время я работала с Хесей на дубляже. Знаете, как мы боялись режиссера Локшину! Когда она вызывала кого-то из актеров в зал на озвучание, «жертва» обреченно вздыхала: «Ну все, пойду сдавать кровь...» Текст Хеся обсуждала с нами несколько суток. Дома хлебосольная и радушная, на работе она превращалась в сущего деспота и тирана. С утра приезжала с большими сумками, всех кормила, а потом мы до ночи работали. У Хесички не поропщешь!
— Почему Янина Болеславовна решила уехать из Союза?
— Когда в 1957-м началась репатриация, Жанно решил вернуться в Польшу. В СССР его самолюбие страдало от того, что он сидел без работы, в основном зарабатывала жена. Через год мама с Юликом поехали следом. В кино Жеймо уже не приглашали, вот она и решила уехать из страны. Трудно перейти от ролей травести к возрастным. В театре мама продолжала играть юных героинь, но очень тяготилась этим: «Что это? Сзади — пионерка, спереди — пенсионерка!»
Когда она приехала в Варшаву, кроме «пше прошем», не знала по-польски ни слова. Общалась в основном с домработницей, у нее же брала и уроки польского. Не понимала, почему в гостях, когда пытается поддержать разговор, все смеются. Оказалось, домработница — деревенская баба со специфическим выговором, и мама после ее уроков говорила примерно так: «Чаво? Кудыть?»
Она очень тосковала по родине, зрителям, кино, говорила мне: «Я уже и вернуться не могу — здесь, в Варшаве, мой дом, муж, сын, друзья, но и до конца своей я так и не стала...» До последнего вздоха мама оставалась советской гражданкой, даже паспорт не меняла. В Польше она не снималась, ее картин там не видели. «Золушку», правда, показывали, но артистку Жеймо никто не узнавал на улице.
...Маме после «Золушки» мешками приходили письма. Писали дети, влюбленные студенты, думая, что она юная девушка, и женщины, которые делились своими проблемами. До сих пор, приходя на Востряковское кладбище, всегда вижу на ее могиле свежие цветы. Ко мне подходят старушки: «Вы дочь Жеймо?» А молодые уже не знают маму, хотя на чудесной сказке выросло не одно поколение. Как-то на телевикторине задали вопрос, кто играл Золушку, но мамину фамилию так никто и не смог вспомнить...
2004 год