Я стараюсь давать людям надежду. Я ничего не декларирую. Я мирю людей. Наступают времена, когда степень нетерпимости достигает апогея. Хорошо, когда есть островки, к которым люди могут причалить, где по-прежнему существуют искренность, добро, чувство юмора, прежде всего по отношению к себе.
— Юрий Николаевич, вы с четырех лет мечтали стать артистом, и вы им стали, причем звездой. Правда дорога была непростой, вы реально прорывались через тернии к звездам. Мне кажется, вы идеальный собеседник, чтобы поговорить об актерской природе. Кто такие актеры? Кто эти странные люди?
— Этот миф о странности артистов создают иногда сами артисты... А космонавты — странные люди? А врачи? Я просто рассуждаю. Вот человек сидит с тобой за столом, вы вместе выпиваете, дружите. На следующий день он идет и такого же, как ты, пополам разрезает и спасает. А потом вечером рядом с тобой режет курицу другим ножом и ест ее. И ты думаешь: «Навыки эти он там приобрел или, наоборот, здесь, а потом там применяет?»
Если бы артисты были очень странными, вряд ли их любило бы такое количество народа. Процент странности в артистах не так велик. Странность в другом — это люди, которые очень точно отражают время, важные перемены в обществе. С актерами происходит самоидентификация огромного количества людей. Зрители говорят: «У меня так же было» или «Я такую же знаю».
Странных артистов можно по пальцам пересчитать. Например, великий Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он производил впечатление инопланетянина, но при этом был очень любимым, потому что все равно какой-то тип человеческий запечатлел. Очень странный человек не мог бы сыграть Гамлета, потому что Гамлет — это всегда отклик времени. Гамлет бросает вызов чему-то устоявшемуся, несправедливому, с чем другие люди мирятся, а он не будет.
Конечно, в этой профессии есть вызовы. В ней заложено гипертрофированное желание славы. Она требует успеха, узнаваемости. Но не для тщеславия. Это все придает актеру профессиональный вес.
Как-то Костя Райкин спросил Олега Павловича Табакова:
— Как вам удается так уверенно, так легко, с таким наслаждением существовать на сцене?
— Старик, просто нужно один раз поиметь успех.
Дословный текст. Поиметь успех — это очень серьезно. Поэтому даже в основе вот этой жажды славы лежит профессиональная потребность крепко встать на ноги в профессии и выходить на сцену не для того, чтобы сдавать экзамены, а чтобы получить удовольствие от собственного труда, удивить самого себя. Гениальная пушкинская фраза: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — квинтэссенция любой творческой профессии, когда человек испытал эту редкую минуту наслаждения от того, что у него получилось.
— В одном вашем интервью меня поразило признание, что вы до сих пор ощущаете себя неудачником. Это из-за того, что были годы глобального актерского неуспеха?
— Я бы сказал иначе. Это из-за позднего успеха. Я такой актер, которому надо было набрать... Для того чтобы стать комедийным актером, надо набрать много беды в жизни... Вот Чаплин. К нему успех пришел ближе к сорока, как и ко мне. Столько горя и кошмара было у Чаплина, Шаляпина и многих великих артистов. Я к ним себя не причисляю, просто вижу сходство биографий. Не зря Чаплин говорил: «Жизнь, как правило, прежде чем дать человеку крылья, ломает ему ноги».
— У вас было так же?
— В 1978 году я оканчивал институт как очень успешный и самоуверенный студент. Такой, в полном порядке. Это видно на моих молодых фотографиях. И мою первую роль в лучшем театре страны — в БДТ — можно назвать неудачей. Я начал с падения. Это была венгерская пьеса «Телевизионные помехи». Объективно провала не было, иначе бы меня просто сняли с роли. Но не было и успеха. А ведь меня брали с такими авансами в этот театр, что казалось — все дороги открыты. Молодой, смазливый, хорошо сложенный, если бы был успех, любой бы режиссер заметил, пошли бы дальше роли. А дальше — тишина, как в Гамлете. Начало, и первая подножка...
Хотя, пожалуй, не первая. Когда я показывался в БДТ, Георгий Александрович Товстоногов вдруг очень громко, прервав мой отрывок, сказал: «Это второй Паша!» Я думаю: «Какой Паша? Что за Паша? Меня Юра зовут». Я потом спросил у ребят, а они говорят: «Ну какой? Луспекаев. У нас в театре только один Паша. Паша может быть только один». И они были правы, второго Паши быть не может. Есть какой-никакой, а Юра Стоянов, но он не второй Паша, это тупиковый путь...
Главное, обо что я споткнулся, было ожидание. Да и чем я мог подтвердить, что я — второй Паша Луспекаев? Первая Пашина роль была в спектакле «Варвары» Горького. Он играл страсть, любовь невероятную. А я в первой своей роли играл мальчика, бегал по сцене и кричал: «Папочка, мамочка!» Это что, второй Паша? Да я и не мог быть им никогда. Потому что какой-никакой, а я Юра. Но имя Луспекаева надо мной довлело...
Вы знаете, меня любили в театре, я много работал, но это не то, на что рассчитывали я и мои педагоги. Это все не пропорционально надеждам. Обманутые ожидания, и мои, и тех, кто в меня верил. Десять лет стагнации, второстепенных ролей, отсутствия съемок в кино и всяческих прорывов. В основе всего этого лежал зажим. Я был несвободен на сцене. Я из наполненной любовью, хулиганством, верой в тебя студенческой лаборатории попал на завод, где нужно сразу выдавать, где люди заточены на результат. Я так не мог. Но я хочу, чтобы вы поняли, это была не серия провалов, а отсутствие успеха. Хотя люди, которые меня любят, говорят: «Виноват не ты, а те, кто неправильно тобой распорядился. Ты же товар, по большому счету».
— А как вам ощущение того, что ты товар, который должен понравиться?
— Вот это и есть мой главный внутренний конфликт — я очень не терплю несвободы и тяжело переживаю насилие над собой. Не люблю нравиться тем людям, которые не нравятся мне. Не люблю по необходимости дружить и просить. А дикая зависимость — часть актерской профессии. Чудовищная зависимость взрослого свободного человека от людей, которые часто бездарны. И это приводит к жутким трагедиям, непониманию, невозможности реализовать себя.
Программа «Городок» и была придумана, чтобы избавиться от всей это тотальной зависимости и стать абсолютно свободным в выборе. Мы с Илюшей Олейниковым выбрали друг друга. Мы сами выбирали материал, сами выбирали того, кто нас будет снимать как оператор, и то, как мы это будем играть, потому что сами были режиссерами. Как только спала эта тотальная зависимость, буквально в течение года произошел абсолютный прорыв и в профессии, и в популярности, и в деньгах. Но мы, конечно, совпали с тем временем. Это важно. Потому что артист — эмоциональный барометр времени.
— Почему времена все тяжелее и тяжелее, хаотичнее и хаотичнее, а вы становитесь все более и более любимым? Значит, вы все больше и больше совпадаете с этим временем?
— Я не совпадаю, просто стараюсь давать людям надежду. Я ничего не декларирую. Я мирю людей. Наступают времена, когда степень нетерпимости достигает апогея. Хорошо, когда есть островки, к которым люди могут причалить, где по-прежнему существуют искренность, добро, чувство юмора, прежде всего по отношению к себе, и умение подхватить что-то важное в людях и им же показать. Вероятно, в такие трудные минуты это ценится.
А еще шутка в том, что я душевно не старею. Мне так кажется. Я очень много общаюсь и работаю с молодыми ребятами. Им интересно со мной, это у них называется — быть в повестке. Я не стараюсь подыграть, соответствовать каким-то трендам. Не собираюсь, как Есенин говорил, «задрав штаны, бежать за комсомолом». Не лезу в любое ток-шоу, абы позвали. Хожу только к людям, которых люблю и которые любят меня... Я сейчас говорю не о коллегах, с коллегами все непросто. Для меня коллеги делятся по очень простому принципу: на тех, кто искренне умеет радоваться чужому успеху, и на тех, у которых «Я» — главная буква в алфавите.
— Мне кажется, вас коллеги любят.
— Ну как сказать. Тут есть нюанс. Я в кадре и не в кадре — это не всегда один и тот же человек. На площадке я могу быть очень жестким. Думаю, у меня в профессиональной среде репутация непростая...
Как-то одна профессионалка на эту тему сказала:
— Я вас не люблю, и не только я.
Ответил я очень просто:
— Знаете, а меня не любят только ленивые и бездарные.
И на этом наш с ней диалог закончился.
Когда я на съемках ору, по форме бываю очень резким. Использую очень жесткую лексику. Я же все-таки из русской народной передачи. Если вижу прогноз 34 градуса жары, заявляю:
«Небольших денег стоят переносные кондиционеры, подумайте, пожалуйста, об актерах, которым неделю сниматься во время ковида в этой квартире, переполненной людьми». — «А то что?» — спрашивают меня. «А то ничего. Уйду».
— Уходили когда-нибудь?
— Один раз в жизни. На фильме «Zолушка», продюсером которой был Саша Цекало, мой друг. Я пришел на площадку в один из дней, и мне говорят: «Юрий Николаевич, извините, у вас вагончика не будет, но зато есть хорошая комната в павильоне». И повели меня туда.
Это был склад, а рядом — подсобка арендаторов, где пыль, грязь по колено и стояли какие-то бутылки в ящиках и грязный диван. Я говорю: «Эта комнатка?» — «Да-да». — «Спасибо».
Я ничего не сказал, просто повернулся и уехал домой. Через час вагончик был. За мной приехала машина, отвезла обратно. Все. А их иначе не воспитать. Вот это апогей моих понтов.
Ну слушайте, есть такое понятие, как актерский райдер. Он очень простой. У артиста должен быть вагончик. А там туалет и кондиционер. Которые работают! И жуткий выпендреж — свежая простыня, наволочка, полотенце, потому что в этом вагоне до тебя уже спали 3 тысячи артистов. В период ковида я просил, чтобы вагон хотя бы раз в несколько дней обрабатывали санитайзерами или просто делали влажную уборку. А в последнее время я уже достиг дикой наглости — стал требовать, чтобы кроме бутылки воды еще стояла бутылка «Боржоми». А еще прошу, чтобы у меня лежала пара яблок. В общем, сплошной выпендреж. Кстати, я даже написал райдер в стихах, очень смешной.
— У вас случались провалы, неудачи уже в благополучные времена?
— Бывали страшные случаи. Однажды облажался, когда был уже известный-известный. Только снялся в «12», мы с Никитой Михалковым активно общались, и он попросил выступить на юбилее отца. Я сказал: «Да, с удовольствием, только я детские стихи читать не буду». — «Делай, что хочешь».
Я нашел у Сергея Владимировича одно очень пронзительное лирическое стихотворение. Хорошая мелодия у меня имелась в заначке, я не знал, куда ее приспособить. И вдруг она абсолютно легла. Но слова что-то не учились. Я взял скотч бумажный, написал на нем текст и приклеил на обечайку, то есть на изгиб гитары. Зрителям не видно. Вышел на сцену. А в зале — все, кто только может быть в этой стране... Я говорю: «Ребята, послушайте, песню написал, просто классная». И вступление такое было у меня длинное, такое красивое. Нужно петь первый куплет, я опускаю глаза и понимаю, что без очков, а у меня только начало падать зрение, и я вижу только какие-то отдельные буквы. Я сыграл еще раз вступление. Потом перешел в импровизацию. В общей сложности играл минуты три, потом встал и сказал: «Вот такую мелодию навеяли у меня потрясающие стихи Сергея Михалкова», — поклонился и ушел. Витя Сухоруков, который стоял за кулисами, отвел глаза в сторону. Угольников похлопал по плечу: «Ну бывает». Моя жена Лена, которой я много раз эту песню показывал, сказала: «Ну я так понимаю, на банкет же мы не будем оставаться?» Внутри — опустошенность и безразличие. И ощущение, что я полный ноль. Я подумал: «Да, Юрок, вот тебя и вернуло в 1978 год».
Но иногда полезно споткнуться и вот так упасть. Или посмотреть какой-то чудовищный фильм, в котором ты снялся, заработал деньги, потратил их, а позор остался.
— У вас кроме падений было множество взлетов. И, пожалуй, самый серьезный из недавних — «Вампиры средней полосы», оригинальный сериал онлайн-кинотеатра START. Ваш дед Слава стал всеобщим любимцем. Как вы думаете почему?
— Все очень просто. Это сериал помирил меня с моим возрастом. То, что я вампир, было для меня второстепенным. Это жанр, краска. Главное, что он глава большой семьи, о которой безумно заботится, что ему тысяча лет, что он прихрамывает, что его внешность его не беспокоит. Это такое счастье — роль, в которой не надо бриться, никакого грима, достаточно зачесать волосы вперед.
— А как же коготочки?
— Ну приклеили тебе ногти — это три минуты. Правда, их отдирать тяжело и довольно больно, но, если спирта побольше нальешь, — терпимо. Как это прекрасно, когда тебе шестьдесят пять и не надо втягивать живот и думать о том, что на тебе надето, потому что уже хуже одежды на «Мосфильме» в подборе с 48-го года найти просто нельзя. Штаны, которые висят, мотня до колен, онучи какие-то старые, какая-то кацавейка сверху. Тут одна сцена была, в которой мне надо надеть приличный костюм, я измучился весь в этом костюме.
А еще для меня важно, что «Вампиры...» — это сериал о любви. Не важно к чему и к кому. К тем, кто тебя окружает, к жителям Смоленска, к людям вообще, к мальчику этому, которого ты привел в дом, которого Глеб Калюжный играет, к истории своей страны — настоящей, а не той, которую постоянно переписывают, сегодня одна, а завтра другая. Ею нельзя жонглировать. И для меня очень ценно, что мой дед Слава, которому тысяча лет, знает, как было... В «Вампирах средней полосы» сошлись такие простые и такие правильные вещи, поэтому мне очень легко это играть, хотя сниматься бывает трудно.
— Физически и психологически трудно?
— Да. Не очень приятно пить этот поганый сироп, который называется кровью. Хотя я добился ВИП-сиропа. Мне дают клюквенный или смородиновый кисель, добавляют туда еще немного пищевого красителя и загустителей. Он такой сладкий, что в рот невозможно взять. А у остальных просто крашеный крахмал.
— Кроме того, что вы пьете кровь, что необычного приходится делать?
— Летать. Для этого используют страховки, они очень жесткие и врезаются в ноги. Ты висишь, а каскадеры каждые две минуты подходят: «Юрий Николаевич, спать не хочется?» Ты удивляешься этому вопросу, думаешь: «Отстаньте» — а они не отстают. Потом вдруг обеспокоенным тоном переговариваются: «Ой, ребята, он зевнул, опускаем!» Оказывается, страховочные ремни перетягивают вены и кровь перестает поступать к мозгу, и первые признаки этого — позевывание. Думаю, если они так часто подходят, вероятно, пару артистов потеряли.
— Вы не требуете, когда летаете, дублера?
— Нет. Ну когда надо прыгнуть с третьего этажа, этого просто не разрешают сделать артисту, но взлететь на уровень третьего этажа — пожалуйста. В этом какое-то пацанство. А еще мне нравится фехтовать, драться, это я все сам делаю.
— Кажется, я догадываюсь, почему вы любите этот сериал, в нем есть баловство, которое вы обожаете.
— Да, его тут много. Мне так повезло с Алексеем Акимовым, нашим шоураннером, это модное словечко. Удивительный автор, который руководит группой сценаристов. Он писал эту роль на меня.
— Кстати, почему именно на вас?
— Вот мне и Сергей Гармаш говорил: «Если бы мне дали сценарий почитать, я бы никогда не сказал, что это твоя роль. А когда посмотрел сериал, я тебе так завидую по-товарищески — абсолютно твоя». Такую роль получить — это, конечно, счастливый билет. А с другой стороны, вот ведь парадокс: ее же писали, даже не сообщая мне об этом. А дальше могла возникнуть проблема — я же на пробы не хожу.
— Почему?
— Если я иду на пробы, я их проваливаю. Это тянется еще с молодости. Когда мне было 20, 25, 30 лет и я ходил на «Ленфильм», ни после одной пробы не был утвержден. И сегодня, как только я слышу слово «проба», срабатывает устойчивый рефлекс, как у собаки Павлова, и вся моя уверенность улетает куда-то очень далеко, и я превращаюсь в артиста из прошлого. То, что я не хожу на пробы, уже знают все режиссеры. И я благодарен по гроб жизни тем, кто стал меня снимать без проб, доказывая продюсерам, что этот парень из «Городка» не будет хохмить и отчебучивать, а сможет сыграть какую-то серьезную роль.
Я никогда не пробовался у Тиграна Кеосаяна и у Никиты Михалкова. Это говорит о масштабе режиссеров. И мне очень приятно, что в меня поверили продюсеры канала «Россия» Антон Златопольский и Сергей Шумаков, которые когда-то специально для меня сделали роль в фильме Димы Месхиева. Они считали, что наступило время, когда нужно показать меня с какой-то другой стороны. Это инициировали внутри канала, где я, можно сказать, был штатным комиком. Поразительно... Это мой любимый фильм, и жаль, что его не многие видели.
— Зато фильм «Ландыш серебристый» Тиграна Кеосаяна видели, мне кажется, все. Он стал просто народным.
— Знаете, что сказал Тигран, который не делал мне никаких проб? «У вас есть несколько очень грустных сюжетов в «Городке». Когда я их вижу, плачу. Поэтому я вас и пригласил». Хорошее воспоминание о юмористической передаче!
— А что сказал, приглашая в картину «12», Михалков?
— Раздался звонок 1 апреля:
— Юра, здравствуйте, это Никита Михалков...
— Пошел ты... — Дальше я на три буквы послал человека и повесил трубку. Меня многие пытались разыграть в тот день, я же комик и, видимо, должен был оценить уровень их шуток.
Снова звонок: «Это, серьезно, Никита Михалков. Мне надо это доказать?» — «Ну докажи! Спой «Я шагаю по Москве». И он начал петь: «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу соленый Тихий океан, и тундру, и тайгу...» Хочешь сняться в пенсионном кино?» Вот такое предложение.
— Почему в пенсионном?
— Ему 60 лет исполнилось... Там роль непростая — почти без слов. У моего персонажа у единственного имелся прямой исторический прототип — Дмитрий Лесневский. И вся нелюбовь к телевидению воплощалась в нем. Но я сказал, что не могу и не буду играть нелюбовь — раз и пародию — два. И добавил: «И вообще, этот персонаж хороший человек». — «Почему?» — все удивились. «Он очень любит маму».
В этой любви было много комичного, так мы решили позже.
На съемку приходил Константин Эрнст, предлагал: «Сделай такую прическу, как у меня».
Я и здесь сопротивлялся: «То вы хотите сделать из моего героя Лесневского, то теперь Эрнста, не надо. Придумаем конкретного человека».
В фильме, кстати, много хулиганства, о котором не знают. Например, один человек рассматривает мой портсигар, внутри которого фото женщины. А я выхватываю его и говорю: «Осторожно, это же мама!» Там лежала фотография женщины, которую я играю в «Городке». Это Михалков предложил: «Давай возьмем твою фотку какую-нибудь, где ты бабу играешь». — «Давай», — согласился я.
Там еще много хулиганства. Баловство, в том числе и в трагических ролях, — лучшее, что есть в актерской профессии.
— В каких трагических ролях вы позволяли себе баловство?
— Во всех. Например, я играл в «Вишневом саде» трагического персонажа Гаева, который весь был построен на хулиганстве и на трюках. То с меня штаны падали, то я застывал в каких-то невероятных позах, то играл на гитаре черт знает как. Я выходил, рыдал по-настоящему, а в зале ржали. Это одна из моих самых любимых ролей. И партнеры были роскошные: Леша Серебряков, Аня Дубровская, Оля Волкова, Станислав Любшин. Будьте-нате состав. Должен был Гаева сначала играть Богдан Ступка, но тогда уже смертельно заболел.
— Вы служите в МХТ, но почему-то ваша театральная история там стала такой локальной? У вас осталась только «Игра в «Городки» на Малой сцене?
— Да, только она. Когда я пришел в МХТ при Олеге Павловиче Табакове, сначала сыграл «Женитьбу», а потом «Игру в «Городки». Потом Табакова не стало. Пришел замечательный режиссер Сергей Женовач. Он сказал, что МХТ будет репертуарным, а не театром воскресных пап и залетных звезд. Ну он имел право так сказать, а я имел право с этим не согласиться. И поэтому в МХТ случился двухлетний провал в моей биографии. Но зато за это время я поставил и сыграл в Питере главную роль в единственном моем антрепризном спектакле «Спасти рядового Гамлета».
— Вы Гамлет, который идеально подходит под шекспировское описание, ведь там говорится, что он тучен и одышлив?
— Да, там есть текст: «Он тучен и одышлив». А в другом переводе: «...он дышит тяжело от полноты». Я, пожалуй, первый Гамлет в истории этой пьесы, который соответствует шекспировской формулировке.
Это абсолютно хулиганская история — попытка соединить Высоцкого и Шекспира. Провинциальная труппа едет играть «Гамлета», и выясняется, что исполнитель главной роли из-за приглашения сниматься в кино не приехал. А в соседнем гостиничном номере — залетный артист, в свое время известный, а теперь выступающий с творческими вечерами, чтением стихов и пением песенок. Чтобы заполучить его к себе, они банально его напоили. Но на следующий день выяснилось, что он не читал «Гамлета». Это он объясняет вот как: «Старик, я, как большинство интеллигентных людей в этой стране, не читал две вещи — «Войну и мир» и «Гамлета». Но находится выход — поскольку он очень любит Высоцкого, они будут Шекспира перемежать с Высоцким. Мы сделали сверхсовременные, очень модные и актуальные аранжировки. Этот спектакль невероятно смешной, а в конце довольно грустный.
— Юрий Николаевич, антреприза — это прекрасно. Но, возможно, вы станете больше играть в МХТ?
— Возможно. Пришел Костя Хабенский и сделал мне одно интересное предложение... Вообще, МХТ я очень люблю. Это первый театр, в котором я сразу почувствовал себя очень хорошо, прямо стопроцентным мхатовским артистом. Возможно, потому, что пришел туда уже состоявшимся и успокоившимся.
— Табаков же звал вас не один раз?
— Да, у нас с Олегом Павловичем сложная история. Он хотел, чтобы я подхватил все его роли и его спектакли бы жили. Ему было их уже трудно играть. Но я очень грубо ответил: «Доедалки я признаю только 1 января. Это роли, в которых вы получили успех, в которых вас любят, ждут. Я уже был вторым Луспекаевым в БДТ, хватит. Вторым Табаковым не стану. Моя фамилия Стоянов».
— Как он среагировал на такой резкий ответ?
— С пониманием. И в этом было величие этого чувака. Величие! С пониманием... Потому что он ответил бы так же. Нет, он мне, конечно, вставил шпильку: «А что ты играл в БДТ, сынок? Я там много чего видел». Стал ему перечислять, а он говорит: «Странно, не помню, хотя обычно хороших артистов запоминаю». Но я не обиделся. Он сказал это с юмором.
А второй раз я пришел через несколько лет уже на роль Кочкарева в «Женитьбу». Но «Женитьба» недавно ушла из репертуара. Начался ковид, умер Боря Плотников. Потом умерла Оля Барнет, просто настоящий Чаплин в юбке. У Стаса Дужникова начались проблемы с коленом, а роль требовала эксцентрики, падений и кувырков. Они все абсолютно незаменяемые люди. И тогда режиссер спектакля Игорь Золотовицкий принял решение, что мы его снимаем... В общем, посмотрим, что будет дальше в МХТ.
— А что будет в кино?
— По кино и сериалам я расписан на полтора года вперед.
— В одном интервью вы сказали, что у вас впереди лет десять активной работы. Зачем себя так ограничивать?
— А я и не ограничиваю. Мне очень интересно, каким я буду в 75 лет. Я жду этого. Я посматриваю на 75-летних актеров, и на американских, и на наших, и я вижу, что, например, в Голливуде есть большое количество востребованных ровесников. Посматриваю и на Де Ниро, и на Дугласа, и на Николсона, и на Аль Пачино, и на Хоффмана. Им далеко за 75, они все активно действующие артисты.
— Они классные, и не становятся хуже с возрастом.
— Да. Потому что они с возрастом в ладу. Стареть можно, проклиная старость, а можно с интересом, присматриваясь к этому божьему промыслу. Это же интересно, как это происходит, как ты меняешься, что уже не можешь, а что, наоборот, приобретаешь как артист. Мы ведь все идем от Гамлета к королю Лиру. Нормально так движемся внутри Шекспира.
— Я слышала, что скоро вы будете сниматься в фильме «Пять процентов» с Виктором Сухоруковым. Как зритель уже предвкушаю этот дуэт.
— Там замечательный сценарий. История двух аферистов. Снимать будет Дмитрий Светозаров. Обожаю этого питерского режиссера. На площадке он тоже абсолютный хулиган. И мне очень нравится, что обычно в каждом сценарии у него мой персонаж много и разнообразно ест.
— Виктора Сухорукова вы называете своим сокамерником, потому что жили в одной комнате в общаге, и он, парень из Орехово-Зуево со сложной судьбой, вас всему плохому и хорошему научил экстерном.
— Он научил меня вообще всему! С моей точки зрения, Витя был Богом данным артистом. По органике, по багажу житейскому, с которым он пришел, по тому, что он уже пережил до того, как стал студентом. В нем такая судьба чувствовалась, такое глубинное шукшиновское знание жизни... И главное, что это видно было и в этюдах, и на сцене. Сцена этим дышала. Когда он выходил, это чувствовалось. Ему очень многие вещи не надо было играть, а когда он играл, становилось очевидным, что он блистательный характерный артист.
Мы с Витей Сухоруковым ни разу вместе в кино не снимались. Только в «Стоянов-шоу». И встретиться спустя 45 лет после окончания института на одной площадке — это прекрасно. Я с моей однокурсницей Таней Догилевой в «Вампирах средней полосы» тоже только недавно снялся. До этого не было совместных историй. И, знаете, это кайф...
Если говорить о будущем, у меня должна была быть еще одна замечательная картина — «Яша и Леонид Брежнев». Жанровая, очень смешная и странная. Но проект международный, и поэтому приостановлен. Очень жаль, там я наконец-то должен был играть Брежнева, о чем давно мечтал.
— Насколько я знаю, вы много лет мечтали сыграть и Павла Луспекаева?
— Мечтал, но в этой истории был не услышан, значит, наверное, не подал каких-то важных сигналов. А, может быть, просто думают: какой Луспекаев, зачем Луспекаев, почему Луспекаев? И кто на это деньги будет давать? Я бы дал на месте таможенного комитета. Они же увековечили память Павла Борисовича из фильма «Белое солнце пустыни», даже памятник есть Верещагину за одну его фразу: «Мне за державу обидно». Она сделала его почти главным цеховым персонажем. Ну так пусть раскошелятся немножко. Любовь иногда требует вложений или подтверждения.
— Вы ведь значительно старше Луспекаева?
— Павел Борисович умер, когда ему еще не было 50 лет. Правда, в эти годы он выглядел значительно старше, потому что настрадался. Его уходу предшествовали чудовищные мучения. Он стал единственным человеком, который сам сумел соскочить с морфия, который был ему необходим по медицинским показаниям. Иначе его просто не могли обезболить, после того как отрезали ступни. А потом он понял, что это пропасть, он уже не может без морфия, и отказался от него. И Олег Валерианович Басилашвили мне рассказывал: «Зайдешь к нему в комнату. Гора шелухи, лузги этой семечной. И он сидит, в одну точку смотрит, семечки грызет, и воет, и воет...» И вот в этом состоянии он и снялся в «Белом солнце пустыни». Фильм можно было бы назвать «Ваше благородие».
— Вы никогда не видели Луспекаева лично?
— Когда я пришел в театр, его уже не было восемь лет. Но все оставалось пропитанным любовью к нему, для всех артистов он оставался легендой, авторитетом, мифом.
Я тогда не думал о внешнем сходстве, оно у меня появилось только после сорока лет. Но Луспекаевым всегда интересовался. Тогда же не было интернета. Сегодня ты берешь ютуб и говоришь: «Луспекаев. «Мертвые души» — и выскакивает черно-белый отрывок, где он играет Ноздрева. Прошло столько лет, а это не просто шедевр. Учебник актерского мастерства! Это должно вызвать восхищение у любого актера в любой точке земного шара, как невероятный пример существования в кадре, где соединены почти документальная достоверность с удивительной характерностью и остротой. Между персонажем и Пашей нельзя ниточку протянуть, так плотно все было. А когда я уже работал на телевидении, на Пятом канале, копался в архивах и находил кусочки, обрывки с его игрой и переписывал на вэхаэску...
Очень жаль, что я сейчас сижу с молодыми замечательными артистами на площадке, но для них это все пустые слова: Луспекаев, Стржельчик, Лебедев... У нас память — это что-то неясное. А вот американцы на памяти бабки делают. Для них их легенды живые. Если у нас так будет, я только за.
— Мне очень нравится ваша фраза, что вы людоед и питаетесь людьми.
— Не только я. Актерство — профессия людоедская. Ты питаешься людьми, коллекционируешь их. Это же основа. Профессия же очень простая — увидеть, съесть этого человека глазами, сердцем, всем. Но главное, переплавив, суметь повторить. И чтобы это не было просто пародией. Показывать человека надо так, чтобы комар носа не подточил.
— Какие люди особенно на вас повлияли? Из кого вы состоите?
— Я мутант, как коронавирус. А мутировали во мне абсолютно не похожие друг на друга личности: Чарли Чаплин, Павел Луспекаев, Олег Басилашвили, Владислав Стржельчик, Олег Табаков, Мерил Стрип, Галина Волчек, Марина Неелова, Зинаида Шарко, Роберт Де Ниро, Хоффман, Аль Пачино, Николсон и так далее. Я мутант — производное от них и немножечко своего. Поэтому привиться от меня невозможно.
— Скажите, от молодых вы что-то взяли?
— Невероятно много. Я с Юрой Борисовым не работал, но он гениальный парень. Я за ним наблюдаю и восхищаюсь им. Могу сравнить его с Олегом Борисовым, его однофамильцем, величайшим артистом, с которым мне посчастливилось на одной сцене постоять. Я молодых обожаю, завидую им белой завистью, потому что в их возрасте я не был таким. Не мог так играть, как Саша Паль, как Артем Ткаченко. И как мой любимчик — Глеб Калюжный. Он же ведь совершенно необученный парень! Двух дней не учился нигде, но природа невероятная, умение схватывать, обучаемость потрясающая на площадке, в кадре. Молодых режиссеров обожаю, операторов, мне ужасно интересно. Но пусть они у меня учатся, ладно?
— А из современных актрис вас кто-нибудь поразил?
— Ева Смирнова. Правда, ей сейчас 10 лет. Сейчас с ней снимаюсь в новом сезоне «Вампиров средней полосы». Я просто потрясен общением с этим ребенком. Передо мной равная во всем партнерша с профессиональными навыками — умением слышать, видеть, знанием текста за всех, а не только своего. Она сценами учит материал, а не только свою роль. У нее прекрасные данные. Думаю, у нее колоссальное будущее, я редко ошибаюсь...
— Это правда или легенда, что у артистов должна быть подвижная, расшатанная психика, или это просто болтовня?
— Нет-нет, секундочку, подвижная и расшатанная — это разные вещи. Подвижная — да. Но при этом устойчивая. Мы же говорим о хороших артистах. А расшатанная психика — это, когда трагедия какая-то... Были артисты такие, у которых к концу жизни такие проблемы возникали: и Олег Даль, и Юра Богатырев — там огромные проблемы. Но они в другое время жили, им было от чего страдать. И по-разному они уходили от этих проблем. Но идеал — это табаковский тип артистов, когда сцена лечит, когда он может выплакаться, вымочаленным выйти со сцены, и от этого получает невероятное наслаждение и в замечательном настроении приходит домой и очень быстро восстанавливается.
— А у вас как?
— Так же. Я очень быстро восстанавливаюсь даже после самых тяжелых съемок или спектаклей. Играть мне в кайф. Еще лет пятнадцать хочу покривляться.
Райдер Юрия Стоянова:
Нет, мне совсем не все равно,
Как конвертируется рожа.
Ведь я, как старое вино,
С годами становлюсь дороже!
Но неизменен много лет
В своих пристрастиях Стоянов:
Немного суши на обед,
И чай с лимоном — постоянно.
Не нужно мне молочных ванн,
Ни ананасов, ни кокосов,
Я буду благодарен вам
За скромный домик на колесах.
Пусть будет в домике вода,
И пусть кондишн будет тоже,
Но пусть не будет никогда
В нем ни одной актерской рожи!
Надеюсь, не расстрою вас,
Надеюсь, вы меня поймете, —
В «Сапсане» нужен 1-й класс,
И бизнес, если в самолете...
Да, группа для меня — семья!
(Не важно, кто в каком там ранге.)
Я в остальном, мои друзья,
Вы убедитесь, — просто ангел!
