Не думаю, чтобы Александр Дик стоял во главе всего этого, его, вероятно, тоже использовали... Для меня так и осталось загадкой, что произошло с Кюнной, что с ней сделали, чтобы она подписала то, что было написано...
Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год... Я стою в вестибюле станции метро «Медведково» перед телефоном-автоматом. Монета опущена, я тяну с набором последней цифры. За стеклами пасмурно, серые дома, серое февральское небо. В моей квартире в Бибирево телефона нет, поэтому звоню откуда придется. Звоню в Боткинскую больницу. Там в реанимации без сознания моя мать. Каждый раз слышу монотонный голос: «Состояние крайне тяжелое... крайне тяжелое». Одно и то же. Но она ведь не умерла. А значит, может быть... И тогда все будет по-другому. Ведь ей всего пятьдесят два. А мне — двадцать девять. Мы все изменим. Мы будем вместе, я возьму ее, жену, и мы уедем из этой Москвы. Потом родятся мои дети — ее внуки... Несколько часов назад я наконец решился и спросил у голоса:
— Скажите, а какой прогноз?
В ответ хмыкнули:
— Да какой там прогноз, — и положили трубку.
Имя матери — Кюнна. По-якутски — солнце. У нее четверть якутской крови. Кюнна Николаевна Игнатова... Я наконец отпускаю диск телефона. Длинные гудки. Тот же равнодушный голос: «Умерла... связывайтесь с моргом, часы работы...» Выхожу на улицу и стою. Потом иду на остановку автобуса. Небо еще больше потемнело. Солнца не видно. Кюнна умерла...
Я не плакал. Не помню ни душевной боли, ни переживаний. Помню звенящую пустоту и желание, чтобы все быстрее закончилось. Мне говорили, куда надо ехать, мы ехали, получал какие-то разрешения на Введенском кладбище для захоронения в родственную могилу. «Козырное место», — услышал за спиной. Участок примыкал к центральной аллее. Ограда старая, ржавая. Я смутно вспоминал, что был здесь совсем маленьким...
Мать не отдавали несколько дней, требовалась судебно-медицинская экспертиза. Потом мы повезли ее в церковь Воскресения Словущего на Успенском Вражке. Кюнну отпевал отец Геннадий. Она крестилась там не так давно, получила имя Галина...
Я слышал, как шептались о «самоубийстве», и отец Геннадий тоже слышал. Мы поговорили. Я сказал, что это просто стечение обстоятельств. Не самоубийство. Да и экспертиза показала: причина смерти — кровоизлияние в мозг. Она потеряла равновесие и при падении ударилась виском об угол стола. Пролежала больше суток в пустой квартире без чувств. Хватились в театре, когда не пришла на репетицию, а потом и на спектакль. Дверь вскрыли и нашли Кюнну еще живой. Отвезли в Боткинскую, где она умерла, не приходя в сознание.
«Будем отпевать», — решил отец Геннадий. Он взял ответственность на себя. Самоубийц не отпевают. Потом гроб перевезли в фойе МХАТа на Тверском бульваре. Много людей — подходят, что-то говорят. Я киваю, стараясь отойти подальше, затеряться.
Кладбище. Толпа обступает вырытую могилу. Я опять где-то с краю. Когда же это кончится?.. Гроб опускают, быстро работают лопатами. Толпа редеет, остается холмик земли, цветы и фото. Двое работников кладбища, те, что закапывали, закуривая, останавливаются рядом.
— Видал, как сохранился? — говорит один.
— Большой начальник был, наверно. И мундир как новый. Даже звезды блестят, — соглашается другой.
Я понимаю: это они о деде, который умер до моего появления на свет и похоронен тут же, вместе с прабабушкой и бабушкой. В могиле пришлось перекладывать гробы, чтобы поместилась Кюнна. Теперь здесь все Игнатовы. Я уже Соколов.
— Капитан первого ранга, подводник, — вырывается у меня.
Мужики оборачиваются.
— Ну, я и говорю, начальник, — подтверждает второй. — Это тебе не полковник. Тем более подводник. Потому и место козырное.
Поворачиваюсь и иду к выходу с кладбища. Поминки не помню совсем...
