Высоцкий объяснил всем, кто я есть, и пригрозил, что больше со мной в кадр не войдет. А на меня нельзя орать, я к такому не привык.
У каждого актера есть заветный сундучок, где хранятся воспоминания, впечатления, эмоции, которые в нужный момент извлекаются на свет. Туда попадает и ржавый гвоздик, как у Плюшкина, и засушенный листок, и клочок бумаги с полустершимся словом «люблю». Для кого-то это рухлядь, а для художника бесценные сокровища. Ну не идет роль никак, а порылся в сундучке, откопал артефакт, и все сложилось, пошло. Природа актерская такова, что и самое личное, жуткое, горькое ты тоже можешь использовать для работы. Какой ценой тебе это дается — другой вопрос. Мой сундучок стал наполняться, когда мне исполнилось два года — в страшный для семьи день.
Обеденный стол в нашей саратовской квартире раздвинут.
Но гости сидят не за ним, а у стенки. На столе стоит гроб, в нем неподвижно лежит мой брат Славочка. Я не могу понять, почему он не шевелится, улучив момент, залезаю на стул, потом на стол, тереблю брата за нос: «Фавонька, фтавай!» Мама подхватывает меня на руки и уносит в другую комнату.
К моменту моего появления на свет папе исполнилось сорок два, маме — сорок. Они решились родить второго ребенка, когда врачи сдались: «Вашего Славу мы не спасем». Брат переболел полиомиелитом, у него отнимались руки и ноги. Он дожил лишь до семнадцати...
Характер у меня был непоседливый, мог набедокурить, но мама, Любовь Петровна, никогда не наказывала, она подходила к снимку брата, пристально в него вглядывалась, плечи ее начинали трястись.
И я чувствовал себя кровопийцей, думал: лучше бы она меня поколотила.
Папа, Алексей Александрович, работал главным ревизором Приволжской железной дороги. Ему по должности в любое время полагалось служебное купе. Узнав, что во МХАТе или БДТ премьера, отец тут же пользовался своей привилегией. Он надевал костюм-тройку и шляпу, мама наряжалась в красивое платье, и мы всей семьей мчались на новый спектакль — в Москву или Ленинград. Отец обожал театр, даже поставил и играл со своими коллегами «Платона Кречета».
Помню, в Большой театр тогда пускали детей только школьного возраста, а мне исполнилось всего шесть.
