Кое-кто из «бубновалетовцев», в том числе и Фальк, за приверженность новомодным живописным течениям и скандалы с профессорами-ретроградами к тому времени и так уже висел в училище на волоске, рискуя быть исключенным за несколько месяцев до диплома. Но когда и где это останавливало захлебывавшихся творческой свободой молодцов?
«Кстати, знаешь, почему название такое? Миша Ларионов то ли вычитал где, то ли сам придумал, что в старину в Италии на игральных картах бубнового валета рисовали с палитрой в руках. А каторжные «бубновые тузы», которых нам потом постоянно припоминали, были совершенно ни при чем», — смеясь, рассказывал Фальк Геле.
Своего молодцы добились — прогремели на обе столицы. К их картинам начали присматриваться. И в училище, едва выгнав, восстановили, дипломы выдали. А дальше жизнь, еще недавно будто общая для всех, начала распадаться на судьбы...
Война, революция, снова война. Мир клокотал, вчерашние скандалисты, ниспровергавшие авторитеты профессоров, сами становились профессорами новых, уже революционных вузов. В 1918-м бывших «бубновалетовцев» позвали преподавать во ВХУТЕМАС: учить молодежь творить новый мир из линий и красок.
Лет десять спустя волна, поднятая войнами и революциями, в полном соответствии с законом природы начала отступать. Все громче и со страниц советских изданий об искусстве, и с высоких трибун звучали речи о «героическом реализме» и «художественном документализме». Все чаще казалось, что в утонченной Европе, где Шагал, Ларионов, Гончарова, как-то иначе. В 1928 году там же оказался и Фальк.
— Зачем, Роби? Зачем же ты вернулся? — не удержала однажды Геля в себе тот самый вопрос, что невысказанным светился в глазах бывших учениц Фалька, с которыми она работала в ЦДХВД.
— Чтобы жить там, нужно было все время продавать, продавать, продавать, бегать по маршанам, а меня ничто не опустошает сильнее, чем эта суета. Я подумал, что здесь смогу просто отдать картины в музеи. И они останутся там, даже если меня арестуют, — он смущенно покосился на штабель полотен, сложенных у стены.
После двух небольших выставок 1939 года о Фальке вроде бы забыли. Не звали ни выставляться, ни преподавать. К добру или к худу? И надолго ли? Этого не знал никто. В старой мастерской, выделенной некогда Роберту Рафаиловичу как профессору ВХУТЕМАСа, жила теперь его бывшая ученица и бывшая уже жена с сестрой и маленьким сыном, отцом которого был художник Александр Лабас. О том, чтобы выселить ее, Фальк, вернувшийся на родину, не желал и слышать. Почти год ночевал по друзьям и родным, а потом из малоудобной студии в «доме с драконами», где давно обитали Куприн и Рождественский, съехал в новые апартаменты шедший в гору плакатист Соколов-Скаля...
