Андрей Мягков был человеком закрытым. «Избирательный в общении, охранявший свой мир, он допускал туда, может быть, только нас, его учеников, по сути, еще детей, — рассказывает актриса. — Двери их с Асей, Анастасией Вознесенской, квартиры, редко для кого открывавшиеся, для нас распахивались всегда».
Когда я в первый раз увидела Андрея Васильевича Мягкова вживую, у меня ноги подкосились. Воспринимала я его благодаря Жене Лукашину из «Иронии судьбы…» как идеал и мужской, и, шире, человеческий — и вот я стояла перед ним на прослушивании в Школе-студии МХАТ.
Поступление давалось трудно: первый тур я не прошла, но решилась на второй, только у другого педагога, и опять срезалась. И вдруг мне домой позвонили из училища, сказав, что произошла ошибка: меня перепутали с другой девушкой. Спросили, не приду ли на третий тур — представляете, шестнадцатилетнюю девочку, при конкурсе человек в пятьсот на место?
Вытащила счастливый билет
Войдя в аудиторию, я сразу увидела Софью Пилявскую и Андрея Мягкова, сидевших в первом ряду. Андрей Васильевич слушал меня внимательно, но по его реакции я не могла понять, нравится ему или нет, зато Олег Николаевич Ефремов явно заинтересовался. Он, собственно, и набирал курс, а преподавать вместе с ним должны были, как выяснилось, Мягков и Алла Борисовна Покровская. Меня ведь брали и в Щукинское училище, и почти приняли в ГИТИС, но я, узнав, какие педагоги будут в Школе-студии, не раздумывала. Было ощущение, что мы, поступившие, выиграли главный лотерейный билет.
Нас приняли тридцать человек, среди моих однокурсников были Саша Феклистов, Нелли Селезнева, Дима Брусникин… Разделили на две группы: одну поручили Мягкову, другую — Покровской, я попала к Андрею Васильевичу. Женская половина нашего курса тут же поделилась на влюбленных в Олега Ефремова и на неровно дышавших к Андрею Мягкову. Время от времени пристрастия менялись местами, но любовь не иссякала. Мы даже тырили у них пачки из-под импортных сигарет — как талисман и на память. Молоденькие же, девчонки еще! Да и если говорить об Андрее Васильевиче, ему было всего сорок лет. Под его обаяние я подпала сразу. Стройный, с легкой походкой семнадцатилетнего, которую можно представить по Жене Лукашину, с ноткой легкой импровизации в одежде: мягкий пиджак, тонкий пуловер под ним, джинсы. Курил он какие-то необыкновенные сигареты, о которых я прежде не слышала, и достать их можно было только по большому блату. И улыбка Андрея Васильевича! Широкая, лучистая, теплая, которая время от времени превращалась в красивый баритональный смех, разрывавший пространство.
Приветливый, милейший, с тонким чувством юмора. Но на занятиях мог быть жестким, хоть и Мягков, и тогда слышалось: «плохо», «не настоящее», «иллюстрируешь», «отдыхаешь», «не верю ни секунды» и даже «что ты делаешь, курица!» «Курицы» рыдали. Первые полтора-два года мы все не понимали, чего педагоги от нас хотят. «Вспомни о собственных ощущениях! — подталкивал Андрей Васильевич. — Попробуй себя растревожить, растормошить!» Он старался выбить нас как актеров из привычной колеи, помочь открыть дверку к роли, чтобы получилось правдиво и зрители бы поверили.
Рассмешила Мягкова так, что он упал со стула
Вспоминаю, как на третьем и четвертом курсах мы ставили «Ревизора», репетировали долго, тяжело. Ради той самой правды роли Андрей Васильевич стремился вытащить нас из привычного, уютного существования — и провоцировал. Я играла Марью Антоновну, Маша Брусникина — Анну Андреевну, ее мать, и в одной из сцен она говорила, а я стояла рядом и молчала. Вдруг Мягков сказал, что Анна Андреевна будет выходить из зрительного зала, идти и кричать за кулисами, а я в это время останусь на сцене одна. И попросил, чтобы я придумала, что стану делать в эти пять минут. Ужас мой описать невозможно! Играть перед зрителями предстояло уже вечером, через несколько часов, но я придумала занятие своей Марье Антоновне. Стоя одна посреди сцены, пока Анна Андреевна шумела за кулисами, я жадно и торопливо ела, вытаскивая заначки из разных деталей своего платья. Андрей Васильевич так хохотал, что упал со стула. В другой раз я сама постаралась его поразить: подсмотрев у сына знакомых одну неприятную привычку, придумала, что моя героиня будет в недовольстве падать на пол, причем ровно, доской, и закатывать истерику. Андрей Васильевич опять пришел в восторг.
Постепенно мы стали догадываться, что ключик к актерской профессии — все делать ценой собственного опыта. Но откуда ему было взяться в юности? Тем более у меня, девочки из интеллигентной московской семьи оперного певца, жизнь которой в родительском доме протекала себе мирно под классическую музыку? К сожалению или к счастью для актера, опыт не медлит настичь, мы набивали шишки и в жизни, и в нарождавшейся для нас профессии, и тогда Андрей Васильевич, наш кумир, звезда, становился нам вроде заботливого папы.
С женой был практически неразлучен
Он не терпел амикошонства и панибратства и часто повторял эти нелюбимые им слова. Избирательный в общении, охранявший свой мир, он допускал туда, может быть, только нас, его учеников, по сути, еще детей. Двери их с Асей квартиры, редко для кого открывавшиеся, для нас распахивались всегда. Мы приходили, и начиналось гуляние-братание. Андрей Васильевич требовал, чтобы мы перешли с ним на «ты» и называли его просто Андрей, мы отнекивались, кто-то преодолел стеснение, кто-то, как я, никогда не смог. На следующий день в Школе-студии дистанция восстанавливалась, все опять обращались к Мягкову на «вы». Но у него дома в те наши частые встречи, бурные, веселые, наполненные разговорами, шутками, песнями, когда Андрей Васильевич, преодолев после наших уговоров смущение, брал гитару и начинал петь — а он был очень музыкальным человеком, — между нами и им исчезали все расстояния. Разговаривали об искусстве, о философии жизни, о важном и не важном. Из такого совместного поиска истины и возникает то, что называется русским психологическим театром, традиции которого развивал МХАТ. Главным на сцене было не наврать, к этой правде Андрей Васильевич нас и вел, ее же мы, получается, искали и когда сидели у него до пяти-шести утра.
Ася каждый раз к нашему приходу готовила много всего съестного, она делала это отменно. Мы, вечно не успевавшие толком поесть студенты, за ее обильным и вкусным столом блаженствовали. Но меня потрясало и искусство, с которым она исполняла свои блюда, хотя бы ее умение резать салаты: например, каждый кусочек картошечки полсантиметра и ни миллиметром больше, ровненько-ровненько. Эта способность много говорила об Асе: она всегда была подтянутой, с дивной фигуркой и осиной талией, легкая, красивая.
Со своей женой, актрисой Анастасией Вознесенской, тоже преподававшей у нас на курсе, Андрей Васильевич был почти неразлучен. Впечатление, что они стали одним целым. Даже лицами были похожи, а с годами сходство еще усилилось. Происходя из интеллигенции, оба несли дух той среды. Меня завораживало, как они обращались друг с другом — необыкновенно уважительно. Могли подтрунивать, но если во время какого-нибудь разговора Андрей Васильевич видел, что Ася хочет что-то сказать, он мгновенно умолкал: Ася была важнее, чем его слова, и все оказывалось не так важно, как Ася.
Но у нас на занятиях всегда больше говорил он, Ася как бы отступала чуть назад. Конечно, нам, не умевшим отыскать нечто важное в роли, попадало и от нее, но оба оставались для нас существами иного порядка — хрупкими, изящными структурами. При этом надежными, добрыми, расположенными к нам. У них не было детей, и, думаю, поэтому еще они отдавали нам столько почти родительской заботы.
Уже окончив Школу-студию, я как-то пришла туда на показ нового курса, где преподавал Андрей Васильевич. А я тогда работала в ТЮЗе и играла Жанну д’Арк. Села тихонько в зале, и вскоре мне по рядам передали записочку от Андрея Васильевича: «Жанна, ты совсем забыла нашу триумфальную д’Арк». Они с Асей жили на Кутузовском проспекте, возле Триумфальной арки. Прийти к ним теперь одна я стеснялась, но вскоре стало возможным обойтись и без визитов домой: я начала работать в одном театре с Мягковым.
Дело в том, что к концу учебы я не сомневалась — меня, как и некоторых моих однокурсников, возьмут во МХАТ. Но вышло распоряжение Министерства культуры о сокращении кадров, и большинство театров отказались брать выпускников. Я пришла в Центральный детский театр вместе с Женей Дворжецким и другими и прослужила там четыре счастливых года, играя ведущие роли. Но однажды мне позвонил из МХАТа Олег Ефремов, сказал, что у них уехала актриса, и спросил, не хочу ли я ввестись на ее роль — Сони в спектакле «Дядя Ваня». В детском театре я тогда играла Гретхен в «Фаусте», но, конечно, согласилась на предложение Олега Николаевича и на какое-то время стала работать в двух театрах, а потом перешла во МХАТ.
Мягков меня успокаивал: «Перестань себя ругать»
После моего прихода Андрей Васильевич тут же взял меня под свое крыло. Да они все брали под крыло моментально. Ия Сергеевна Саввина подошла ко мне и сказала: «Приезжай ко мне вечером, поговорим о твоей роли». У меня было всего одиннадцать дней, чтобы ввестись в спектакль, я переживала, особенно в первый раз, когда в двери репетиционного зала стали заходить Смоктуновский, Саввина, Невинный, Борисов, Вертинская… Глядя на них, я уже не могла ни стоять, ни дышать. Но во время репетиции, если у меня что-то не получалось, Андрей Васильевич тут же оказывался рядом: «Перестань себя ругать, соберись». Или наоборот: «Расслабься».
Партнером по сцене — а он играл дядю Ваню — Мягков был надежным, недаром в Школе-студии учил нас: если ты по ходу действия окажешься в тупике, единственный, кто тебя может спасти, — твой партнер. Только начни слышать, видеть, чувствовать. До сих пор помню его запах, его руки — поддерживающие, крепкие, в которых ничего не было страшно.
Театр много ездил на гастроли и по стране, и за границу. Часто собирались в гостиничном номере у Андрея Васильевича и Аси, они встречали всех так же, как нас, когда мы были его студентами. Но если шли к кому-то другому, Андрей Васильевич занимал такое место, которое позволяло ему незаметно исчезнуть. Ему было важно сохранять свободу и жить так, как считал нужным он сам.
Как начал писать детективы
Мягков был человеком думающим, ищущим, в чем мы в очередной раз убедились, когда, придя впервые к нему в гости, увидели его философские живописные работы. У него был свой путь, своя ответственность перед самим собой. Поэтому, после того как выпускники второго набора, где он был педагогом, не смогли получить хорошей работы в театрах, Андрей Васильевич больше не преподавал. А когда понял, что не хочет быть актером, перестал играть на сцене и соглашаться на роли в кино. Во время нашего последнего разговора по телефону лет пять назад Андрей Васильевич сказал мне о своем разочаровании в ремесле актера и о том, что учил нас врать. «Вы учили нас не врать, — пыталась я переубедить его, — вы учили нас доходить до сути». Но, по всей видимости, этой сути, этой внутренней правды он больше в своей профессии не находил.
Тогда он начал писать, причем играючи: они с Асей разговаривали как-то в том роде, что хочется почитать хороший детектив, и Андрей Васильевич решил его написать. И так, в диалоге с Асей, появилась его первая история, потом еще и еще, у него стали выходить книги, одну из них экранизировали. А когда он, видимо, понял, что и занятия литературой ему больше не доставляют удовольствия и Асе, тяжело заболевшей, потребовалось больше внимания и ухода, все бросил и целиком посвятил себя служению ей. Тогда двери его дома закрылись для всех.
В последние годы он почти не подходил к телефону, наверное, каждый такой разговор волновал и Асю, и Андрея Васильевича, думаю, тоже. Когда прилетел в Германию делать операцию на сердце, я предлагала свою помощь, но он отказался и попросил меня не приезжать к нему в Берлин: думаю, не хотел, чтобы я видела его в болезни. Мы с Асей просто каждый вечер разговаривали по телефону. Вот и позднее мы, его ученики, понимали, что закрытая теперь даже от нас жизнь Андрея Васильевича — это поступок абсолютно в его характере, логичный поступок человека, серьезно относившегося к жизни. Главное, мы знали, что он нас по-прежнему любит, интересуется нами: в редких удавшихся разговорах с ним кого-то из наших сокурсников Мягков спрашивал, например, обо мне. И он по-прежнему занимал огромное место в наших душах как человек, который во многом определил наши взгляды, вкусы, намерения.
Теперь часто, когда выхожу на сцену, во мне начинает звучать голос Андрея Васильевича. Особенно если играю что-то комедийное. Я же усвоила его отношение к юмору, его любовь к гротеску, к переворачиванию ситуации, к сценическому существованию на грани, когда все меняется каждую секунду и такая свобода внутри!..
Разыграли на 1 апреля
Однажды, еще на первом курсе Школы-студии, мы, верные ученики Андрея Васильевича, репетировали «Ревизора», уставали, и захотелось нам передохнуть и оторваться. Как? Придумали разыграть Андрея Васильевича. Он классно водил машину и в то время как раз купил новые «Жигули», которые ставил недалеко от служебного входа в театр. Мы договорились с Сашей Боровским, театральным художником, оформлявшим наш спектакль, что после репетиции он еще поговорит с Андреем Васильевичем. А тем временем сбежали во двор театра, и мальчишки вручную перекатили машину нашего любимого педагога за угол, на улицу. Попрятались кто куда и стали смотреть из укрытий, когда появится Андрей Васильевич. Он вышел вместе с Асей и Сашей, не увидел «Жигулей», поискал их глазами — и, заметив след от шин, вышел на улицу Горького, где стояла машина. Мы выскочили и стали кричать: «С 1 апреля!» А повеселившись, бросились спрашивать: «Андрей Васильевич, вы не обиделись? Вы же не обиделись?» Он не улыбнулся, сел в машину и уехал.
На следующий день собрал нас в аудитории, в кружок, и с грустным и слегка даже страдальческим выражением лица, совсем как у Жени Лукашина, сказал: «Ну что же, очень смешная шутка». Но ведь он сам был способен на подобную игру, впрочем, там трудно было сказать, где игра, а где реальность. Я говорю об одной связанной с ним и загадочной для меня истории.
История эта такова. В очередной раз, как всегда по окончании каждого курса, нас по очереди приглашали на беседу с педагогами, обсуждали наши успехи и говорили, над чем еще поработать. И вот во время беседы со мной Андрей Васильевич вдруг встал и заговорил: «Вообще я рад, что живу с тобой в одно время, потому что ты, безусловно, оставишь след в нашем искусстве. Ты осветишь его своим светом». И так далее и тому подобное. Ни одной секунды я не верила этим словам и все время ждала, что Андрей Васильевич начнет смеяться, но он на полном серьезе закончил свою речь. Что это было? С такой загадкой я вышла, унесла ее и по сию пору с ней живу.
