«Мама не умела готовить к трагическим известиям. Меня как будто разрядом тока шарахнуло. Выпали из рук сумка, цветы. Я кричал: «Нет, нет, нет…» Страшное было состояние», — вспоминает Михаил Боярский.
По наследству мне должно было достаться священничество: если бы не революция, в духовную семинарию сначала пошел бы мой отец, а потом и я. Но история страны изменила историю нашей семьи. Дед Александр Иванович был архиепископом, а затем и митрополитом Ивановским и Кинешемским. А мой отец с детства помогал ему — у него имелось маленькое кадило и маленькая ряса. Прихожане обожали деда. Он был ярким, красивым, очень добрым и красноречивым. Отец рассказывал, что, когда тот ехал на поезде из Петрограда в Москву, на станциях бросал из окна приготовленных для деревенских мальчишек оловянных солдатиков, печенье и пирожные.
Все было сложено в коробку. У деда с бабушкой Катей был свой хороший дом, прислуга. И там имелась отдельная комната для страждущих — в доме вечно толпились какие-то странные люди: бездомные, странники, нищие. После таких визитов обычно пропадали серебряные столовые приборы. Но, похоже, деда и бабушку это не сильно огорчало. Дед был человеком просвещенным, много читал, обожал театр, особенно оперу. А еще любил кататься на каруселях с детьми. Этот высокий крупный мужчина с развевающейся бородой в рясе гонял по кругу на деревянной лошадке и при этом хохотал как ребенок.
Дед был «обновленцем», он принял революцию. Служил сначала в Казанском соборе Петрограда, потом в Колпино, где у него был приход при Обуховском заводе. Когда стало туго с деньгами, он с сыновьями пошел на церковный склад и взял там старые ненужные ризы, расшитые серебром и золотом. Отпарывать все это было хлопотно, поэтому ризы они сожгли, золото расплавилось, а слитки дед отнес в Торгсин. Проповеди у него, говорят, были очень сильными. Однажды в День святого Николая кто-то украл у прихожанина хлебные карточки. А это означало голод или даже смерть для целой семьи. И дед приказал никому не выходить из храма, а вору положить карточки к иконе святого Николая. И это сработало, вор карточки вернул. Арестовывали деда не один раз. Как-то повезли на машине в участок. Конвоиры над ним смеялись: «Поп, молись! Проси своего Бога, чтобы помог!» Дед молился, и вскоре машина заглохла. Конвоировать пешком арестанта не могли, а дорога была пустынной — ни одна машина не проехала… В тот раз его отпустили. В последний раз его арестовали в 1937 году, и домой дед уже не вернулся. А мой отец вместо храма Божьего выбрал храм искусства. Стал не священником, а артистом…
— Что же стало с дедом?
— Много позже нам удалось выяснить — его расстреляли вскоре после ареста. Но семье не сообщили. Бабушка, Екатерина Николаевна, ждала мужа до своей смерти. Всегда, когда накрывала на стол, ставила и для него прибор.
— Я слышала, что среди ваших предков было много выдающихся людей. Например, Тадеуш Костюшко.
— Был, но подробности я не знаю. Это слишком далеко от меня. Вот я недавно снимался в программе Елены Малышевой. Там сделали генетический анализ крови, а потом сказали: «Ваши предки из Африки…» Глубоко копнули… (Улыбается.) Но мне интереснее те предки, что поближе. Знаю, что один мой прадед — Николай Игнатьевич Бояновский — руководил Государственным банком Российской империи. Был он строгим, замкнутым, иногда взрывным. Если чай казался ему недостаточно горячим, он швырял стакан в стену. Когда котенок Васька нагадил именно в его ботинки, в ужасе были все домашние… При этом, как рассказывал папа: «У твоего прадеда Николая всегда в жилетке лежала мелочь для раздачи всем: работникам банка, гардеробщикам, уборщицам». Золота дома было полно, зарплату выдавали золотыми рублями. Их не знали куда девать, так их было много, да и неудобные они, тяжелые.
— Правда, что белые предлагали Николаю Игнатьевичу самолет, чтобы перевезти семью и ценности банка на Запад, подальше от новой власти?
— Возможно, не буду утверждать. Я слышал об этом. Но прадед никуда не полетел — не предал собственный банк. После революции он продолжил служить на том же месте, потому что был незаменимым специалистом, и новая власть его просто не могла тронуть. Не нашлось замены такого уровня… Ну а его дочь — моя бабушка Катя — до революции мечтала стать актрисой. Не пропускала ни одной постановки в Александринском театре, была знакома с Мейерхольдом. Сама на сцене учебного театра в Смольном институте благородных девиц играла Антигону. Но Николай Игнатьевич не позволил ей пойти по этой стезе.
В итоге бабушка вышла замуж за деда, стала попадьей. И преподавала французский, немецкий и английский в семинарии Александро-Невской лавры. Среди ее учеников был бывший митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир. Даже есть черно-белая фотография, где они разговаривают: он еще молодой и черноволосый, бабушка элегантная и седая. Когда я с ним познакомился, владыка Владимир уже принял высокий сан, был седым и стареньким. Он обратился ко мне на французском, а я, к своему стыду, не смог поддержать беседу. Владыка был разочарован: «А твоя бабушка меня ругала, если я плохо готовился…»
Бабушка умерла, когда мне было семь. Но помню я ее прекрасно. Она производила впечатление человека не из нашего мира. От нее всегда пахло изысканными духами. Мне и моим двоюродным братьям она читала изданную на французском Библию и сразу переводила на русский. Основные молитвы мы знали наизусть, ходили причащаться по выходным. Всегда у бабушки отмечали Новый год и престольные праздники — Рождество, Пасху. Бабушка была очень доброй, часто со мной играла. Я забирался в шкаф, она меня искала, долго с палкой ходила по квартире и говорила: «Где Мишенька спрятался?» Очень переживала, когда я у нее сел попой на раскаленную докрасна плитку, на которую ставили сковородки. Там была спираль такая красивая, красненькая, она мне очень понравилась, вот я на нее и присел.
Помню, как на мою попу дула вся семья… У бабушки был всегда вкусный чай с вареньем, просвирки, конфетки. А еще много всяких интересных вещей — статуэтки, чернильницы, кольца, броши, старинные фолианты с картинами невероятной красоты, иконы на стенах, в том числе и двухметровая икона Иисуса Христа — в полный рост на голубом фоне. После смерти бабушки все это или было продано, или пропало. Ее похороны устроили в лавре. Во время отпевания мы, внуки, не понимали трагичности момента и баловались, задувая друг другу свечи...
Несмотря на то что актрисой бабушка Катя не стала, своей страстью она заразила детей. Трое из ее четверых сыновей — Николай, Алексей и Сергей, мой папа, — стали артистами (один только Павел выбрал «земную» профессию инженера). Причем именно мой папа был первым, кто пошел по этому пути. У него было несколько неудачных попыток, его не брали из-за того, что он сын священника. А в итоге в театральный поступили и он сам, и его братья — Алексей и Николай. Самым известным у зрителей был дядя Николай. Он имел звание народного артиста, много снимался в кино. Узнаваемым его сделала роль Козлевича в «Золотом теленке», где он играл с Юрским, Куравлевым и Гердтом. Мой папа был скромнее, посвятил жизнь театру, хотя много работал и на телевидении. Помню, как ответственно отец готовился к своим ролям — как хирург перед операцией. Изучал горы литературы, ходил в музеи. Когда репетировал Мармеладова из «Преступления и наказания», все что-то обдумывал, курил, не общался со мной и с мамой. И специально валялся на грязных кусках декораций за кулисами, представляя, что он пьяный где-нибудь под забором…
Очень был серьезный артист, во всем следовал школе Станиславского. Если его герой в какой-то сцене должен был произносить: «О, смотри, какого всадника мой сын нарисовал!» — папа приходил домой и говорил: «Миша, нарисуй-ка мне всадника!» И я старался. У меня не слишком получалось, поэтому приходилось не раз перерисовывать. А ведь папа мог бы сам накалякать что-то на листочке бумаги. Но для него это было неприемлемо. Нужен именно рисунок ребенка, и точка!.. Он был во всем педант. Очень дотошный. Кстати, папа еще и великолепно вышивал. Вышил крестик к крестику много подушек, а однажды очень красивое платье маме. Да и я тоже вышивал с первых классов какие-то розочки, но с трудом доводил дело до конца. У нас дома все сидели с пяльцами — мама, папа, брат Сашка, я. Сумасшедший дом!
— Ваш отец работал на телевидении. Значит, вы жили в достатке?
— Телевидение было серьезным подспорьем, папиной зарплаты актера в театре нам бы и на еду не хватило. Но и работа на телевидении в те времена не означала достатка: у нас семья была едва одета — можно сказать, даже раздета. Я, например, донашивал родительские перешитые и перелицованные вещи. Правда, меня это не смущало. Мои родители, дядьки, их жены были абсолютными бессребрениками. У них в театре есть костюм, грим, роли — этого достаточно. Не количеством дач и машин они хвастались. Да и вокруг ни у кого, даже у великих артистов театра имени Пушкина — Черкасова, Толубеева, Симонова, — дач не было. Николай Симонов, который сыграл Петра Первого и был знаменит на всю страну, не один десяток лет ходил в одном и том же пальто.
Столы накрывали в складчину. Несли что у кого было. За неимением сервизов и столовых приборов выпивали спокойно из кружки, из стакана, да хоть и из ладони… Счастливые нищие! В компании постоянно шутили, устраивали капустники, скетчи, хохотали. Эта «стая» мне безумно нравилась. Во все глаза я смотрел на Петренко, Райкина, Товстоногова, Луспекаева. Я рос рядом с такими знаменитостями! Неудивительно, что мне хотелось тоже выучиться на артиста, чтобы быть поближе к таким прекрасным людям. Поступив в ЛГИТМиК, я очутился среди людей, с которыми хотел прожить жизнь.
— О славе мечтали?
— Мне не славы хотелось, а в кино сниматься. Я говорил каким-то артистам: «Вот вам везет, вас снимают». Они отвечали: «Куда ты денешься, и тебя снимать будут». — «Да? А когда?» И вот мне предложили массовку, и я с таким наслаждением говорил знакомым: «В кино сниматься иду!» Мне казалось, что это очень здорово, престижно. В той массовке я был одним из толпы «иностранцев», которые на автобусе подъезжают к Эрмитажу. Нас предупредили — нужно одеться поприличней. И вот я в пиджаке, в очках, жую ластик — изображаю, что это жвачка. Я даже этому радовался ужасно! А когда первая небольшая, но уже все-таки роль досталась мне в «Соломенной шляпке», я был дико счастлив.
Со мной уже и гримеры работали, и костюмеры. Но и после этой роли меня не узнавали. Начали только после «Собаки на сене». А уже после «Мушкетеров...» пошло какое-то безумие. Для театра успех фильма оказался выгодным. Интерес к спектаклям возрос многократно. По ночам стояли очереди, а ушлые администраторы, чтобы продать повыгодней билеты, писали: «В спектакле принимает участие Михаил Боярский». И на это покупались не только девочки. Всем было интересно посмотреть на д’Артаньяна.
— И с тех пор ничего не изменилось — вам же проходу не дают уже сколько десятков лет…
— Если честно, хотел бы пожить хоть немного неузнанным. Но ничего не помогает. Я и шляпу снимаю, и одежду надеваю цветную, а не черно-белую, но узнают. Я хоть в шортах, хоть на коньках, хоть на пляже — у меня просят автографы и фотографируют, как дрессированную обезьянку… Артист — погремушка для взрослых. Но иногда известность приносит какие-то бонусы. Благодаря славе мне удалось познакомиться с моим кумиром Полом Маккартни. Я с юности был фанатом The Beatles, и тут такая удача. Пол выступал в Петербурге. Приехал в консерваторию. Был в кабинете у ректора, и меня туда провели охранники фактически по блату. Это не входило в протокол. Но нас представили. И Пол пошутил: «Если ты такой крутой, дай автограф!» Но в итоге расписался мне на плакате. Я его храню: «Майклу с любовью от Пола». Я дико волновался при встрече. С одной стороны, был в восторге. А с другой — загрустил. Мечта исполнилась… Больше нет мечты…
— К вам и самому люди относятся, как вы к Маккартни. Боярский, пожалуй, самый любимый актер страны…
— Это потому, что остальные умерли: Миронов, Даль, Козаков, Леонов, Янковский, Абдулов... Это страшно, как будто потрясли дерево и осталось лишь несколько яблок из нашего поколения... Можно по пальцам пересчитать тех, кому за 80, — это Басилашвили, Юрский, Фрейндлих...
— Ваш брат тоже был актером, правда, такой славы, как у вас, не достиг…
— Саша был сыном первой папиной жены Эльги. При этом мы удивительно похожи внешне. Мы все, Боярские, похожи: и папа, и дядя, и мы с Сашей. Носы-рубильники, фигуры сухощавые. Иногда папа с дядей Колей играли одну роль и во время спектакля менялись — и подмену никто не замечал. А когда я ни с того ни с сего резко вымахал к 16 годам за лето и пришел в сентябре к отцу в театр, со мной здоровались: «О, Саша, привет!» Путали со старшим братом, хотя разница у нас в одиннадцать лет и мамы разные.
Когда пришло время поступать в театральный, брат приехал в Ленинград из Латвии, где жил вместе со своей мамой. Саше было семнадцать, мне шесть. Но несмотря на большую разницу в возрасте, мы сразу полюбили друг друга и стали практически неразлучны. Везде ходили вместе. Брат мне читал, образовывал меня, водил в Эрмитаж… Он гораздо больше был похож на отца, чем я. Такой же серьезный по отношению к делу, эрудит, блестяще знал поэзию, языки, читал сутками — когда он спал, даже не знаю. Еще когда я не собирался становиться артистом, Сашка мне говорил: «Ты сходи посмотри, как батька играет. Это очень важно, тебе пригодится».
После окончания института Саша работал в Театре имени Ленсовета у Владимирова, потом его позвали на хорошую пьесу в Театр имени Пушкина. Но брат был человеком любвеобильным, на этой почве случались серьезные конфликты, которые заставили его в конце концов навсегда покинуть Ленинград. Саша уехал в Ригу и там стал ведущим артистом театра… А потом… В общем, я был на гастролях. Вернулся домой. Захожу счастливый, с дорожной сумкой и цветами для мамы и слышу: «Саша умер!» Мама не умела готовить к трагическим известиям. Меня как будто разрядом тока шарахнуло. Выпали из рук сумка, цветы. Я кричал: «Нет, нет, нет…» Страшное было состояние… Саша поехал в Болгарию на гастроли. Пошел купаться в море, там ему стало плохо с сердцем, и он утонул. Ему было 42…
— Вы ведь тоже часто рисковали, были на грани…
— Мне кажется, у меня сильный ангел-хранитель. Теперь и родители тоже мои ангелы-хранители. Я с ними продолжаю общаться. Уверен, этот мир и тот тесно связаны. Перед смертью мой отец разговаривал со своей мамой, как будто бы она была рядом… Мое представление о рае — вместе я, мама и отец. Моя мама вообще была святой. Она никому не завидовала, не жаловалась на трудную жизнь. Когда дома из еды не имелось ничего, кроме жареной картошки, она устраивала из этого праздник, и все мы радовались. Мама фанатично любила меня. Из-за серьезных проблем со здоровьем ей запрещали рожать. Но она не послушала медиков, и я появился на свет. Ради меня мама оставила сцену. Я был непростым ребенком, а лет в 14—16 ходил по краю пропасти: мои товарищи попадали в тюрьму, погибали в пьяных драках, жизнь их шла под откос. И я тоже рисковал, ходил с «пером» в кармане, с кастетом, сделанным из свинченного водопроводного вентиля. То, что не использовал оружие, что не украл и не сел, — заслуга родителей. Они были той гирькой, которая держала меня на стороне света и добра. Я всегда помнил о них и не хотел подвести.
Даже когда я определился с профессией и попал в прекрасную компанию, поводов для переживаний у мамы было достаточно. Она всегда чувствовала, если у меня что-то не так. Как-то я пришел домой из бани. «Миша, что случилось?» — «Ничего, все хорошо». — «Нет, рассказывай!» — «Да все нормально!» Но мама не сдавалась, пришлось ей признаться — из-за перепада температур упал в обморок… А как-то мама буквально вытащила меня с того света. Я лежал в больнице, мама была дома. И вдруг в пять часов утра она проснулась, вскочила, поймала такси и помчалась в больницу. Колотила в закрытые двери, в окна, требовала открыть. Когда ее спросили, в чем дело, она выкрикнула: «Мише плохо!» У меня в тот момент останавливалось сердце. Врачи это пропустили, а мама почувствовала.
Моя жена Лариса так же чувствует наших детей. Она тоже фактически пожертвовала ради семьи карьерой. Лариса была очень успешной в театре и удачно начала сниматься в кино. Ее роль в фильме «Поздняя встреча» с Баталовым оказалась очень заметной, посыпались предложения. Но мы договорились: два родителя сразу уезжать на съемки не могут. Если выпустишь детей из рук — потеряешь. Думаю, дети крепко стоят на ногах во многом благодаря любви Ларисы, ее жертве.
— Вы были рады, когда Лиза вам сказала, что она будет поступать на актерский?
— Она мне этого не говорила. Все скрыла от меня. Я поехал на гастроли, а она готовилась поступать в университет на PR-менеджмент или на журналистику. Я даже к ректору университета ходил узнавать, какие репетиторы дочке нужны. Но все мои старания не пригодились. Лиза попала на день открытых дверей в театральный, впечатлилась и рванула поступать. У нее получилось с первого раза, и я подумал: «Ну и ладно. Для женщины прекрасная профессия. Люди интересные рядом, придешь на работу — платья, грим». О большем и не загадывал. Но у нее дело пошло успешно. Когда сейчас мне Басилашвили звонит и говорит: «Мишка, видели твою дочку потрясающую…» — мне очень приятно… Но по-настоящему радует даже не это. А то, что у Лизы семья, она воспитывает сына. Это главный ее успех.
— Когда вашему внуку исполнился год, вы устроили целое представление: нарядились в белый костюм, надели белую шляпу, исполняли композиции The Beatles на белой гитаре...
— Да, я помню тот праздник. Андрюша проснулся, посмотрел на нас очень по-взрослому и понял, что попал в ненормальную семейку — весь потолок в шарах, дедушка прыгает, бабушка прыгает... Кажется, это было только вчера, а ведь Андрею исполнилось пять лет…
— По-прежнему такой же серьезный парень?
— Ну не то чтобы серьезный — он не из тех, кто грызет гранит науки. Он нормальный: любит мультики, не любит есть и ложиться спать. Обожает конструкторы, может сутками собирать разные сооружения. Идеально, когда рядом с ним его папа. Максим ведь тоже повернут на технике, у него золотые руки: винтить, строгать, лепить, строить — у него к этому талант. Вот они вдвоем как сядут — к ним лучше не подходить. Ну а я воспитатель поверхностный, мне нравится шутить, озорничать, разыгрывать, издеваться. Со мной Андрюша хохочет… А я очень люблю за ним наблюдать. Это великое время — детство! Но оно так быстро проходит! Жизнь проходит… Я сам вроде бы совсем недавно ловил тритонов в фонтане, лазил по крышам, забирался с пацанами на «разрушку»… А теперь смотрю на внука и внучек, с каким восторгом они слушают гудки пароходов, прыгают на батуте, катаются с горки и обливаются водой из шланга... Такие свеженькие, новенькие люди! Глядя на них, и мы с Ларисой становимся счастливей. Лариса, кстати, оказалась гениальной бабушкой. Сейчас она учит английский, потому что это полезно для Андрюши. Мне кажется, для любимого внука она даже китайский с легкостью освоит. Я на такие подвиги уже не способен…
— Да вам и работа не позволит: у вас же по-прежнему большая нагрузка, где уж тут найти время на китайский… Вот теперь еще и программа «Минута славы» на Первом канале, в которой вы — ведущий.
— «Минута славы» — это повод быть в форме, не распускаться, не стать отшельником на даче. Раньше сидел в жюри, и, признаюсь, для меня это было более комфортное состояние. Но я согласился стать ведущим и теперь постоянно боюсь что-нибудь испортить. Не хочу мешать участникам, перетягивать одеяло на себя, я ведь только связующее звено. Приходится держать себя в руках, даже когда мнение не совпадает с общим мнением жюри. Например, мне понравилась девочка-дирижер из Владикавказа. Ее раскритиковали: «Как можно в 16 лет дирижировать такое сложное произведение?» Но она же смогла! И это была ее законная минута славы.
— Интересно, а вы смогли бы жить без работы, без сцены?
— Теперь для меня настоящий кайф — это покой. Посидеть дома с женой — это счастье. Я уже никуда не рвусь. Мне не нужны бешеные заработки, я редко езжу на какие-то концерты, спектаклей у меня немного — только два названия: «Смешанные чувства» и «Интимная жизнь». Но совсем без работы, конечно, я бы не хотел остаться. Я только продолжатель своей странной, сумасшедшей семьи артистов, которые смогли выжить и во время войны, и во время блокады и остаться приличными людьми, о которых очень по-доброму вспоминают все, кто их знал. У кого-то в семье ремесленники хорошие или врачи, а нам выпала эта стезя. И стесняться за нашу семью не приходится ни в чем.
— Они вам снятся — ваши предки?
— У меня был такой сон: Загородный проспект в Петербурге, и по нему куда-то в гору едут рыцари с алыми знаменами, в шлемах с закрытыми забралами. И я поднимаюсь за ними все выше и выше. Мне очень любопытно, что же там. И я вижу — лежат люди, их, словно саваном, припорошил снег. Это те, кто жил до нас… Предки. Вот такой сон…
