«Не надо обвинять никого за то, что вам стало не по пути. Это значит только, что просто пришел срок. Но это общая черта — мы врываемся в жизнь другого с чемоданами, а когда выезжаем, квартиру души человека оставляем пустой», — говорит актер.
— Максим, вы уже много лет знаменитый актер. Что меняет в жизни успех, да и возраст?
— Разве что больше времени хочется проводить с близкими в тишине. Раньше было много энергии — наверное, чересчур. И я тратил ее на тусовки, общение, мне было ее не жалко. А сейчас хочется ее накапливать, появилась потребность в тишине. Это, конечно, не следствие успеха, просто режим энергосбережения. У меня, например, есть такой ритуал: за 15 минут до начала спектакля я сижу один в гримерке, включаю «Болеро» Равеля, не спеша облачаюсь в костюм, сам гримируюсь. Заканчивается Равель, и я выхожу — это моя настройка, я не могу в такие моменты говорить, например, о футболе. К работе надо готовиться, хирург же не входит в операционную с возгласом: «А, привет!» Когда я начинал играть в «Склифосовском», проводил время в больницах, наблюдал за этими мелочами — как они смотрят, настраиваются, кто ассистирует, какие сестрички и так далее. Из этой реальности рождается роль. Поэтому врачи и говорят мне хорошие слова…
— Не только врачи. Благодаря этой роли вы стали настоящим народным артистом, даже не имея формально такого звания. Не надоел вам Брагин?
— Это определенно долгожитель, ведь мы в эфире десять лет, а работаем уже двенадцать. Команда сериала так сдружилась, что мы просто все как родственники. Каждый раз думаешь: «Все, надоело, мы превратимся в обои, к которым так привыкают, что перестают замечать». Но вдруг находится новый ход, поворот сюжета… И потом, безотносительно меня, Брагин стал каким-то очень личным героем для публики. Поэтому убивать его жалко, а как закончить его историю — это пока вопрос, посмотрим. Сейчас я пошел в новый жанр — Паша Воля предложил забавный проект, будем снимать мини-сериал для ТНТ под названием «Сбитые летчики». Это молодежная история, и мы уже сняли пилот. Мы там играем самих себя, и мне очень нравится, что можно посмеяться над собой, у меня давно не было такого юмора. Не все же серьезное играть, надо и посмеяться.
— А что происходит в театре? Вот вы говорите, что больше не хотите тратить энергию. Но сцена забирает больше всего энергии...
— Когда я отдаю энергию на сцене, я же и получаю в ответ. Все отдают — хирурги, пожарные, так же и актеры. Я удивляюсь, когда говорят — береги себя. С какого перепугу я должен себя беречь? Моя профессия подразумевает отдачу нервных клеток, и я заряжаюсь от самого процесса, потому что это и есть творчество. Вот человек любит секс? Он заряжается от него? Так и я заряжаюсь от творчества. Меня это возбуждает. Я сегодня проснулся, хотелось немного полежать «в горизонте», но днем было запланировано интервью с вами, а вечером спектакль. И в 19:00, не знаю почему, но моментально включается эта кнопка, когда хочется жить, пить шампанское, радоваться... И даже после спектакля я не могу остановиться. Наши театральные охранники обижаются на меня, потому что все уже ушли домой, а мне надо посидеть, разгримироваться, покурить — надо еще пожить во всем этом. Я долго потом не могу уснуть. А если плохой спектакль, то и до утра не усну… Нет, я совсем не сцену имел в виду, когда говорил об энергосбережении. Помимо театра, кино и ТВ, я — художественный руководитель Сочинского концертно-филармонического объединения, еще у меня работа в чтецких проектах, наконец, преподавательская деятельность. На это у меня всегда хватит энергии, я люблю жизнь. Это у меня генетическое — от мамы.
— Шесть лет назад вашей мамы не стало…
— После ухода родителей ты оказываешься в первом ряду перед смертью. Прошло уже столько лет, а я до сих пор растерян. К этому привыкнуть невозможно. Даже в моменты счастья 25-м кадром проходит: а как же мама? Недавно ехал в машине, вдруг словно стрела пронзила — аж больно стало. Но я живу дальше… Очень обидно, что это произошло рано, слишком рано... Но навсегда ничего не бывает. Знаете, когда мама развелась с отцом, она не запрещала нам общаться, но сама никогда больше с ним не встречалась. Я думал, есть в этом какая-то неправда. Если человек совсем уж негодяй, то можно вычеркнуть его и при встрече переходить на другую сторону улицы. Но в данном случае все не так — люди прожили долго, были счастливы. То же самое в дружбе, которая закончилась. Были же моменты взаимопонимания? Я вывел такую теорию: всему есть срок — в дружбе, в любви, даже в профессии. Мой уход из театра «Сатирикон» тоже был неслучаен, просто пришел срок. Не надо обвинять никого за то, что вам стало не по пути. Но это общая черта — мы врываемся в жизнь другого с чемоданами, а когда выезжаем, квартиру души человека оставляем пустой…
— У Толстого есть мысль: «Любить всю жизнь одну или одного — это все равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь». Согласны?
— Не совсем, любовь все равно остается внутри тебя. Я по пальцам одной руки могу пересчитать людей, с которыми не хочу встречаться. Даже если отношения были сложные или с каким-то надрывом, моменты счастья для меня перевешивают. Меня многие считают социопатом, в том числе из-за того, что я оберегаю призрачные стены своего мира. Но я жалею людей, которые живут в вечной обиде на кого-то. Обида обрубает тебе путь. Так бы дальше пошел, но она не дает.
— Максим, как часто вы влюбляетесь?
— Каждый день! Невозможно не влюбляться — в талант, в партнера, в режиссера. Без любви жить не могу. Никогда. Собак своих люблю, родную Москву, еду, осень — самое красивое время года. Хотя с годами начинаешь любить и зиму, и весну, которую я раньше ненавидел. Все самое плохое произошло со мной весной. Потеря близких — мама ушла в мае, брат ушел восьмого марта. Но обвинять во всем какое-то время года глупо.
— Что вы считаете главным достижением вашей жизни?
— Мое достижение — это что я за прожитые годы не превратился в унылого человека. Другой бы сломался, подорвал здоровье и уже сидел бы в кресле-качалке, брюзжал. А я воспринимаю успехи и провалы равноценно. Потому что провал — это возможность снова что-то сделать, работа над ошибками. А к успеху я всегда относился так: например, ты в кино снялся, но это было уже полгода назад, и что? Я однажды брал на ТВ интервью у Татьяны Анатольевны Тарасовой, и мы пришли к выводу, что Олимпиада и премьера у артиста — очень похожие вещи, это момент кризиса, ты думаешь: а что дальше? Вообще, и успех, и провал — прежде всего одиночество. И при успехе ты один остаешься, и при провале. Только успеха не прощают.
— Есть ли у вас враги? Часто ли вам «плюют в спину»?
— Враги, наверное, есть, хотя я и не веду в этом смысле статистику. Просто раз я чувствую плевки в спину, значит, они есть. Но как сказала мне однажды Людмила Гурченко: «Когда тебе плюют в спину, значит, ты впереди».
До какого-то времени я вообще, наверное, жил иллюзиями, не замечал мерзости. Обратил на них внимание после сорока лет. Понял, что не все так просто. Мне казалось, если ты открыт, то и к тебе такое же отношение. Я пребывал в своей реальности и не замечал этого. Мне хорошо в моем мире, я до головокружения люблю свое дело. Это интересней, чем реальность, которую мне пытаются подсунуть. Лучше провести вечер с книгой или посмотреть что-то в театре. Мне нравится смотреть, это возможность учиться, надо же нос держать по ветру. Мир так быстро меняется и в театре, и в кино, и в музыке, только успевай быть в курсе всего!
— Великий режиссер Сергей Параджанов в свое время сказал, что в Советском Союзе есть два выдающихся артиста — Иннокентий Смоктуновский и Людмила Гурченко. Кого бы вы сейчас назвали?
— Мне кажется, сейчас есть на кого смотреть. Много выдающихся артистов с широкой палитрой. Я люблю Театр имени Вахтангова, где целая плеяда замечательных актеров. При Римасе Туминасе произошла смена вех, образовалась сильная труппа, появились и мощные спектакли — «Война и мир», «Евгений Онегин», «Дядя Ваня». Из артистов мне интересны Ксения Раппопорт, Евгений Миронов...
— А что скажете о ваших студентах?
— Сейчас принято ругать молодежь, но я преподаю им и получаю огромное удовольствие от этого, хотя и ухожу с занятий больным и уставшим — педагогика забирает много сил.
— Можно ли научить кого-то быть талантливым актером?
— Никого нельзя научить таланту-таланту, можно только подстелить соломку и сделать огранку, как ювелир — хорошему бриллианту. Талант вообще нам не принадлежит — он от Бога. А когда человек перестает выращивать свой талант, Господь этот дар забирает. Многие мастера настолько зациклились на себе, и их окружение так поддерживает это, что они перестали слышать время и людей. Они, как в кресло, садились в свой талант, а Господь говорил: «Ах так? Тогда пойду-ка я к другому…»
— Вы можете сказать студенту, что он бездарь?
— Нет, я не имею на это права, если не я набирал курс. Ответственность за них несет только мастер, который их брал. Но если бы я взял студента, а потом понял, что это не для него, я бы ему об этом сказал, потому что нельзя обманывать — человек будет жить надеждой и потеряет годы, жизнь. Но бывали такие случаи, когда мастер говорил: «У вас не получается». Студента отчисляли за профнепригодность, а он приходил к Фоменко и начинал вдруг играть большие роли. А бывало, природа действительно отдыхала на человеке, он никак не мог стать актером, но обладал способностью выловить свой шанс и не отпускать его — и так пришел к известности. Такое тоже случается, у каждого своя судьба. Я, например, раскрылся после тридцати лет, а кто-то звучит в юности, особенно это касается женщин. Появляется невероятная куколка, а послезавтра она уже может играть только мам. Правильно говорят — приведите маму и посмотрите, какой девушка станет.
— Максим, вы говорите, что после тридцати лет «зазвучали». В вашей жизни есть еще какие-то закономерности или особенности?
— Первое — я выбрал профессию, которую люблю, и я ни дня не работал — только получал удовольствие. Второе — я никогда не знаю, что будет завтра. Ну то есть я знаю, что сегодня спектакль, завтра репетиция и спектакль, послезавтра гастроли. Но это всего лишь расписание. А я не знаю, что будет завтра со мной, с моим впечатлением от того, что делаю. Может, я скажу: «Стоп, этот спектакль я играть больше не буду». Или открою что-то новое в своей роли. Артисты иногда думают, что сыграли премьеру, и это уже результат. Но публика вносит свою атмосферу, свое впечатление. «Лев зимой» мы играем уже около двух лет, и только сейчас я понял, что это не так надо играть. Меняешь направление, настройку, и все звучит по-другому. Ни разу за всю карьеру не было такого, чтобы я сел и начал почивать на лаврах, даже в самые пики успеха. Нельзя привыкать ни к успеху, ни к провалу. Это все временное, ни к чему нельзя привыкать.
— Даже к своему театру?
— Был большой период жизни, когда я, работая в «Сатириконе», часто стоял и вытирал слезы в кулисах, потому что не понимал, чего от меня хотят. Потом пошли крупные роли, а в момент ухода из «Сатирикона» — кризис, потому что я не понимал, что же дальше. Проработав 18 лет в одном театре, ты вдруг понимаешь, что надо начинать с чистого листа. Уверен, что каждый человек переживает такие кризисы. Я перешел в Театр сатиры, сыграл несколько больших ролей и понял, что опять в кризисе, и тут произошел счастливый случай — Александр Лазарев пригласил меня в «Ленком Марка Захарова». Дело было так: он мне позвонил и говорит: «Макс, я хочу тебе предложить...» Я даже не дал ему договорить и сразу сказал: «Да!» Он: «Ты же меня не выслушал». — «А я уже знаю ответ — да». Во время сдачи руководству первого акта спектакля «Бег» по Булгакову в Малом просмотровом зале я вдруг наткнулся за кулисами на торец стола и поранился. Кровь течет, а я поднимаю глаза — передо мной портрет Марка Захарова. Говорю: «Здравствуйте, Марк Анатольевич, вот и началось… С кровью я вошел в ваш театр». (Смеется.)
Для меня сейчас «Ленком» — это отдушина. Если раньше ты бегал за этим шансом, то теперь не то что за тобой бегают, нет — просто я не тороплю события. Хотя я безумно благодарен Марку Варшаверу, говорю: «Марк Борисыч, дай вам Бог здоровья, потому что вы стоите на страже этого великого дома!» Он не допускает никаких веяний, которые могли бы разрушить то, что было создано великим режиссером Захаровым. И Сан Саныч, безусловно, работает в его эстетике. Мы с ним приятельствовали раньше. Но сейчас я понимаю, что приобрел для себя Лазарева, он стал дорогим мне человеком. Я ему пишу после каждого спектакля: «Вот попробовали, как вы сказали»…
— Вы с ним на «вы»?
— Это игра артист — режиссер. Потом, когда мы уже садимся за стол в барчике, конечно, переходим на «ты». Мне нравится эта игра.
— В «Ленкоме» у вас сбылись две мечты — в спектаклях «Бег» и «Поминальная молитва». Как вам конкурируется с Ульяновым и с Абдуловым?
— А у меня не было цели конкурировать, я создавал свою историю вместе с Сан Санычем. Кто-то скажет — есть каноническое исполнение Чарноты Михаилом Александровичем Ульяновым в фильме, снятом Аловым и Наумовым. Они сделали свою киноверсию Булгакова, но то, что заложено в пьесе, не всегда можно воплотить на экране. Театр — это особое искусство, к тому же в искусстве нет «вчера». Сегодняшний «Бег» звучит так актуально, остро, что сравнивать с тем, что было снято в 1970 году, просто нельзя. Я хорошо понимал, про что играю. Боевой командир Чарнота, оказавшись в чужой стране, в чужих условиях, вынужден торговать игрушками на турецком базаре, и эта история бега в поисках себя сегодня звучит как рассказ о наших современниках. Вторая работа — роль Менахема-Мендла в «Поминальной молитве». Я помню Абдулова — искрящегося, невероятного, яркого. Надо было тоже не осрамиться… Первый спектакль я вообще сыграл в агонии, потому что было всего три сложнейшие репетиции, куча текста, но меня все поддержали. Теперь опять — что же дальше? Я не сделал еще и пятидесяти процентов из того, что хотел бы. Надеюсь, у меня еще есть время.
— А вторые пятьдесят процентов — это что? Получить «Оскар»?
— Никогда не хотел «Оскар», как и карьеры в Голливуде. Ни один наш артист не добился успеха там. Поработать для приобретения опыта — да, но строить планы на страну, где думают и говорят на другом языке, глупо. На заграничных гастролях у меня всегда было желание поскорее вернуться домой. С детства люблю этот момент — возвращения. Помню, как в конце августа возвращался в Москву из пионерского лагеря — подходил к дому и замечал изменения, которые произошли за месяц… Нет, на тему «Оскара» я не фантазирую. Мне вообще все красные дорожки кажутся атавизмом. Когда люди стоят в шлепках, в купальных штанах, а рядом красавицы актрисы идут в кринолинах и бриллиантах — для меня все это нелепо.
— Есть что-то в вашей жизни, о чем жалеете?
— Например, был концерт в Твери — в честь открытия памятника шестидесятникам. И туда приехал поэт Евгений Евтушенко, он уже плохо себя чувствовал. Я хотел прочесть со сцены именно его два стихотворения. Но концерт оказался длинным, шел шесть часов, все устали. А так как у меня чувство ритма на подкожном уровне, я подумал: надо быстрее, и решил, что прочту только одно из стихотворений. Безумно сожалею об этом. Еще очень жалею, что не поработал с Марком Анатольевичем Захаровым — он был «мой» режиссер. Столько раз мы соприкасались, и он хотел со мной что-то поставить, но не случилось.
— У каждого актера свое кладбище ролей. Были у вас пробы, которые вы не прошли, и это было болезненно?
— Такого, чтобы мне очень хотелось, но не получилось, — не было. Я долго не понимал, как существовать в классике, ходил на пробы по Достоевскому и сам видел, что нет — не мое. То, что я хотел сыграть в кино, все состоялось. Правда, однажды я пробовался на Сталина, хотя понимал, что это авантюра чистой воды. Честно сделал пробы, потому что мне было интересно. Не получилось. Но об этом сожалеть не стоит. Есть роли, которые я мечтаю сыграть, но это больше в театре. По-настоящему хочу сыграть Мюнхгаузена по прекрасной пьесе Григория Горина.
— А Бендера — нет?
— Очень много в последнее время было снято про Бендера, из последних вариаций ничего не получилось. Думаю, сегодня Бендер не получается, и дело не в режиссере и не в актере. Сейчас столько вокруг авантюризма, что Бендер просто девственник по сравнению с действительностью. На мой взгляд, нет мотивации для создания такого героя. А вот Мюнхгаузен, я уверен, — это моя роль. Но надо же найти площадку, режиссера, продюсера. Также должны сложиться обстоятельства, должно прийти время для осуществления моей главной мечты — иметь свой театр, я жду Его Величества Случая. Не хотелось бы прийти к должности худрука театра, когда мне будет уже 70 лет. Я сейчас борзый, наглый, работоспособный, желающий создавать, пока я в силах. Однажды на встрече с детьми одна девочка меня спросила: «Вы не боитесь, что когда-нибудь наступит выгорание?» Никогда не думал, что это может со мной произойти. А тут задумался, что я же не буду, наверное, себе признаваться в этом, буду думать, что я прежний, полный сил… Недавно мои студенты плохо сыграли спектакль, звонит мне один из них и говорит: «Я так хочу быть стабильным!» Но вот мне почти пятьдесят, и я не стабилен.
— Вы упомянули, что вам доводилось брать интервью на ТВ. Что бы вы спросили, если бы самого себя интервьюировали? О чем вас еще не спрашивали?
— Не знаю, о чем не спрашивали, но о чем всегда упорно спрашивают, скажу. И это меня раздражает, от этого я стараюсь реже давать интервью. Мне всегда обещают, что будем говорить о театре, о кино, и начинают съезжать на личную жизнь. Но личная жизнь — на то и личная. Не стоит думать о себе как о значимом человеке, мнение которого очень весомо. Сейчас такое количество блогеров, комментаторов, экспертов — обойдутся без меня. Также я не даю советов, как стать артистом. Мне стало в какой-то момент понятно, что от меня ждут эмоций, чтобы я заплакал. А я не хочу — мне больно. Горе — это очень личное. Больше того, я хотел бы, чтобы, когда меня не станет, никто ничего не говорил… С моей личной жизнью никак не угомонятся — многие не понимают, что моя личная и неличная жизнь — творчество, и это главное. Не верят, говорят — нет, не может быть. Но по-настоящему близкие мне люди все понимают и не задают вопросов — кто я для тебя, на каком я месте? Я не собираюсь расставлять приоритеты.
— Что для вас сексуально в женщине?
— Женственность. Она очень дефицитна в наши дни, женщины берут на себя слишком много ответственности, и это самая большая ошибка. Кроме того, сейчас так много способов себя украсить… Недавно услышал забавную историю — китаец подал в суд на свою жену, потому что до свадьбы она сделала пластическую операцию, а потом у нее стали рождаться страшные дети. Муж все узнал и очень возмутился. Ты ложишься и не знаешь с кем — она отклеила ресницы, сняла зубы… Иногда на улице смотришь и думаешь — это парень или девушка идет? Может быть, мы поиграем в это и вернемся в изначальное состояние. Все это было и в позапрошлом веке, наличие такой цикличности в природе обнадеживает… В Израиле экскурсоводы говорят: «Идем по программе — гроб, камень, стенка». Гроб — то есть Гроб Господень, камень — плащаница, стенка — Стена Плача. Когда все это перестанет быть торговой маркой, тогда люди придут к Господу. Рано или поздно к человечеству вернется желание учиться, познавать, умение мыслить, анализировать. Человек поймет — чтобы заявлять о своих мыслях и о себе, надо уметь думать и говорить. У нас, к сожалению, очень много полуграмотных людей. Как говорит режиссер Роберт Стуруа, «не всякая пустота прозрачна».
— Как вы относитесь к соцсетям?
— Из-за них публика уже настолько все знает про артиста, что до его творчества дело не доходит. Мы знаем, кто с кем, когда, знаем, что он ест, какая у него собака… Ну, о моей собаке теперь и вы знаете по обложке. (Смеется.) Это как пир во время чумы. У меня раньше были соцсети. В одной я состоял потому, что там подсказывалось, когда дни рождения у друзей, я очень плохо дружу с числами. Но выставлять себя и привлекать внимание — это просто маскировка одиночества. У меня одна подружка всегда выставляет посты с «умными» мыслями, наверное, думает, что это кому-то интересно. А если вслушаться, чему учат эти бесконечные блогеры, собирающие стадионы… Настоящий психолог, как хороший зубной врач, не будет себя рекламировать, очередь к его кабинету и так будет длинной. А когда я начинаю себя рекламировать, значит, что-то со мной не то, что-то пустое там. Я сам себе коуч — с годами научился себя контролировать, стараюсь разобраться в себе. Недавно пришел к мысли, что я очень интуитивный человек.
— Что бы вы хотели в себе изменить? Может, избавиться от каких-то комплексов? Например, недавно прошел слух, что вы нарастили волосы. Это так?
— Ничего подобного. К тому же я не лысый, я просто бритый, и это не комплекс. К себе надо привыкнуть, смириться с тем, что ты уже никогда не будешь голубоглазым блондином, уже не вырастет ничего новенького. Мой главный комплекс — вечная борьба с весом. Всю жизнь то худею, то толстею. Но я гедонист — мне нравится вкусно поесть, выпить в хорошей компании. Зато за спектакль я теряю иногда пять килограммов. Перед выходом на сцену никогда не ем, вот сейчас четыре часа, я поел и теперь — только после спектакля перед сном. Кстати, насчет сна… До сих пор не могу понять, кто я — «сова» или «жаворонок», потому что встаю в шесть утра и поздно ложусь, сплю по пять часов. Не помню себя долго спящим. Редко болею, и если плохо себя чувствую, то уже нужна капельница. Даже школу не мог прогулять, потому что все знали: я никогда не болею. Я бегал босиком по снегу. Однажды папа меня проверил: «А слабо тебе моржевать, сможешь?» Я уже занес ногу над прорубью, и он сказал: «Все, стоп, можешь, но не надо».
— А с какой музыкой вы себя ассоциируете?
— С раннего утра до позднего вечера — разная музыка. Утром это скорее балалайка — удивительный инструмент. С тех пор как я стал худруком Сочинского филармонического объединения, мне пришлось погрузиться в жизнь многих коллективов. Нам очень помогает глава города Алексей Сергеевич Копайгородский, он молод, полон идей, энергии. За годы моего руководства много сделано — новые потрясающе красивые занавеси, новые зрительские места, новые инструменты, больше стало музыкантов, организована детская студия. Один из коллективов — это великий оркестр русских инструментов: гусли, домра, балалайка, аккордеон, баян. У нас в Сочи недавно было мероприятие к 85-летию Зимнего театра, и этот оркестр играл оперу «Кармен» — безумно красивое звучание! Мы привыкли, что балалайка — это плин, плин, плин, а что профессионалы вытворяют на этом инструменте! Поэтому утром я — балалайка, надо «в три струны» собраться, понять, что ты сегодня делаешь… А ночью я виолончель — невероятная, мудрая, в ней и надежда, и печаль, и нежность, и, конечно, страсть. Я как виолончель — большой мишка.
— В одном вашем интервью я прочла: вам важно, чтобы, когда вы уходите с репетиции или со съемочной площадки, в спину неслось: «Какой классный парень!» Почему вам хочется всем нравиться?
— Люблю работать в комфорте, только тогда я расцветаю. Вот я сажусь к гримеру, мы поболтали, и я чувствую любовь — это уже настрой. Во время съемок фильма «Собор», где я играл Петра Первого, я приехал позже, съемки уже шли, съемочная группа давно сдружилась. Приезжаю в семь часов утра и просто места себе не нахожу от нервов — я тут не свой, как будто влез в чужой монастырь. Чувствую — давление скачет, и мне кажется, что все только на меня и смотрят. Первый день всегда сложно, пока не вольешься. Но прошло несколько дней, и я уже всех любил, а они — меня. Я за любовь внутри человека и вокруг человека. Вот если вы после нашего интервью скажете: «Какой классный парень!» — тогда будем считать, что оно удалось.
