«В «Ленкоме» талант Смоктуновского не оценили — приняли не в труппу, а на договор, с оплатой за выход. А играть особо было нечего. Хорошо еще, что выделили место на чердаке общежития. Кеша страдал, жаловался: «Где найти правду? Жизнь такая трудная, жестокая…» Мы с Риммой Марковой наставляли: «Кеша, жизнь — прекрасная! Просто надо уметь за себя бороться! А ты плохо борешься», — вспоминает актриса Ирина Кострова накануне своего 100-летия.
— Ирина Васильевна, 7 апреля в Дипломатическом зале Кремлевского дворца состоится концерт в честь вашего столетия! Шестьдесят лет вы являетесь артисткой Москонцерта и продолжаете выходить на эстраду. Хотя прежде, чем заняться художественным словом, работали в драматических театрах. Например, в «Ленкоме» — еще до прихода в него Марка Захарова...
— Как дочь белого офицера, меня много лет не брали ни в один государственный академический московский театр. Но в 1953 году умер Сталин, и у меня появилась надежда... Как раз набор объявил «Ленком». Там я подружилась с Риммой Марковой. Они с братом Леонидом жили в малюсеньком закутке актерского общежития. Отдельной комнаты не нашлось — для жилья приспособили подсобку. Однако в этой комнатушке сложился настоящий актерский салон. У Марковых можно было встретить и Николая Сличенко, и Владимира Трошина, и Шуру Ширвиндта, и Кешу Смоктуновского. Шура и Кеша тоже работали тогда в нашем театре. Кстати, именно Римма Маркова организовала переезд Смоктуновского в Москву. Ей удалось уговорить Софью Гиацинтову пригласить в театр никому не известного провинциального актера, игравшего в театрах Грозного, Махачкалы, Сталинграда. Просто однажды Римма увидела Смоктуновского в роли Хлестакова и была так восхищена, что решила помочь самородку.
Однако в «Ленкоме» его талант не оценили — приняли не в труппу, а на договор, с оплатой за выход. А играть особо было нечего, на достойные роли Смоктуновского не назначали. Хорошо еще, что выделили место на чердаке общежития. С кино тоже не складывалось. Кеша начал сниматься у Пырьева, но умудрился поссориться с режиссером. И Иван Александрович, директор «Мосфильма», пообещал, что ноги Смоктуновского на киностудии не будет. Кеша страдал, жаловался: «Где найти правду? Жизнь такая трудная, жестокая…» Мы с Риммой наставляли: «Кеша, жизнь — прекрасная! Просто надо уметь за себя бороться! А ты плохо борешься».
Из «Ленкома» Смоктуновский ушел. Снимаясь в Ленинграде, познакомился с Евгением Лебедевым. Тот порекомендовал его Товстоногову. И Георгий Александрович пригласил Смоктуновского в БДТ, поставил на него «Идиота». Кеша влюбился в пьесу, в своего героя, все время твердил: «Это моя роль! Моя!» Премьера совпала с гастролями «Ленкома» в Ленинграде. Конечно, весь наш коллектив пошел смотреть спектакль со Смоктуновским. Выходят солидные известные артисты, загримированные, самоуверенные. И вдруг появляется наш Кеша, фактически без грима, смотрит на публику своими чудесными глазками — ну истинный Идиот. Зал на поклонах неистовствовал: «Смоктуновский! Смоктуновский!» Родилась звезда! Мы все бросились за кулисы поздравлять его. Сергей Майоров стал уговаривать: «Кеша, прошу, вернись в театр!» Но Смоктуновский с достоинством ответил: «Нет!» На другой день мы, гастролеры, на сцене БДТ играли спектакль «Ленкома» «Когда цветет акация». Мы ненавидели эту пьесу, потому что практически всю труппу заставляли играть в массовке. Нам бы вечером по Ленинграду погулять, а надо быть в театре. В общем, идет спектакль, на сцене двухэтажная декорация. Начинается массовая сцена на втором этаже, и вдруг по лестнице к нам, по старой памяти, поднимается Смоктуновский, зрители узнают вчерашнего триумфатора, и зал взрывается аплодисментами!
— Вы сейчас рассказываете про такой «Ленком», какой уже мало кто помнит. В то время там работал и Александр Ширвиндт, который сегодня ассоциируется у зрителей исключительно с Театром сатиры. Вы играли вместе?
— Конечно. С Ширвиндтом нам даже довелось побывать на целине. Сцену из «Сирано де Бержерака» в концертном варианте играли в лютый мороз буквально в поле. И все могло закончиться для нас плохо. Хотя Шура, как всегда, остроумно вспоминает о той поездке: «Профсоюзную организацию «Ленкома» в те годы возглавлял Борис Федорович Ульянов — человек круглосуточного патриотизма и наивной, но всепоглощающей тщеславности. Он организовывал все шефские концерты театра. Играли эти концерты везде — от близлежащих поликлиник до отдаленных воинских частей. Мы, молодые артисты, всегда с воодушевлением откликались на призывы Б. Ф., зная, что на любом концерте после заключительных слов руководителя: «Дорогие солдаты (врачи, ремонтники, комсомольцы и т. д.), служите спокойно! Знайте, что за вашей спиной стоит многомиллионная армия советских артистов!» — последует угощение, а в случае воинской части — даже обед. Итак, однажды в феврале актерская бригада «Ленкома» вызвалась (в лице, естественно, Б. Ф.) поехать в Кустанайский край на обслуживание целинников.
Такой заявки даже обезумевшие от призывов «Все на целину!» работники ЦК ВЛКСМ не ожидали и мягко намекнули нашему предводителю, что порыв сам по себе прекрасен, но возможны неожиданности, ибо в феврале там вьюга, снег, мороз минус 30—40°. Никто не пашет — целинники сидят в землянках и бараках, пытаясь согреться чем бог послал... Б. Ф. был неумолим, и, невзирая на возможность летального исхода, мы полетели в Кустанай. Не буду подробно описывать гастрольный маршрут — скажу только, что два раза при перелетах мы были на краю гибели, а однажды, разминувшись со встречающими нас тракторами, стали замерзать посреди степи. «Газик», в котором мы коченели, был населен тихо поскуливавшей актрисой Ириной Костровой, тенором Владимиром Трощинским, завернутым с ног до головы в огромный шарф и все время проверяющим голос — как будто надеялся, что у Царских врат ему придется петь «Ландыши» — пик его гастрольного репертуара. Был еще водитель Леша — рыжий гигант комсомолец в драном меховом полушубке на голой рыжей волосатой груди. Матерился он мало, старался казаться спокойным, но, когда бензин кончился (а двигатель работал, чтобы не замерзла вода в радиаторе и что-то типа теплого воздуха дуло в «салон»), он выполз на снег, спустил воду из радиатора, влез обратно и сказал: «Все! Конец!» Кострова зарыдала, Трощинский перестал петь «Ландыши»… Мы выжили случайно — на нас буквально натолкнулись два поисковых трактора, доволокли до Кустаная, где нас встретили как папанинцев…»
Смех смехом, но мы действительно были на волосок от гибели. Пока дождались помощи, чуть не окоченели. Какое-то время грелись водкой — у кого-то нашлась фляжка, но она быстро закончилась. На самом деле это Шура нас спас — именно он вышел в степь за помощью. За эту поездку нас наградили медалями ЦК ВЛКСМ «За освоение целинных земель».
Да, это был совсем другой «Ленком». Устраиваясь, я рассчитывала на серьезную работу, хороших режиссеров, классический репертуар. Но была очень разочарована. Не в то время я туда попала, театр переживал кризис. После смерти в 1951 году худрука — легендарного артиста Ивана Берсенева — «Ленком» лихорадило. Не было уверенного руководителя, менялись главные режиссеры, одно время театром управлял худсовет, возглавляемый вдовой Берсенева Софьей Гиацинтовой. В середине 50-х худруком был назначен режиссер Сергей Майоров. Но и ему возродить театр не удалось. Зрители ходили в «Ленком» неохотно. Майоров ставил в основном советские пьесы, да и не был он интересным режиссером. Не проработав и десяти лет, я решила уйти. Разочарование постигло не одну меня: из театра ушли Гиацинтова и Бирман, Марковы, Михаил Пуговкин… И снова процитирую Ширвиндта: «Сергей Майоров ставил «Хлеб и розы» Салынского, там среди действующих лиц было много ходоков из деревни, большевиков. Мужчин в труппе не хватало, поэтому Майоров одевал в шинели актрис, и они стояли с наклеенными усами. Он всех называл Васями, кричал на репетиции: «Вася, ближе к Васе, еще ближе к Васе». Михаил Пуговкин — в то время кинозвезда — играл в этом спектакле роль какого-то сибирского парубка, недовольного приходом большевиков. На «Васю» Пуговкин решительно отказывался реагировать. «Ну ладно, ладно», — соглашался Майоров и через минуту снова: «Вася, ты…» — «Если еще раз скажете «Вася», — предупредил Пуговкин, — уйду из театра». И действительно ушел».
А я ушла в Москонцерт, и верна ему по сей день, уже 60 лет.
— А как вы туда попали?
— Я еще работала в «Ленкоме», когда мой товарищ артист Николай Иванцов попросил помочь ему показаться в Москонцерт. Требовалось подыграть в отрывке из «Укрощения строптивой». Я нехотя согласилась. Меня этот показ ни к чему не обязывал, и я исправно подавала свои реплики перед москонцертовской комиссией. А коллега страшно нервничал. В итоге его не приняли, но пригласили меня. Я давно планировала уходить из «Ленкома» и приняла предложение. Тем более что в Москонцерте уже служил мой муж Анатолий Свенцицкий. Как драматическую актрису, меня оформили в Отдел сатиры и юмора. Здесь работали блистательные артисты, у которых я тоже училась. Стояла за кулисами и смотрела, как они существуют на эстраде. С Москонцертом, Росконцертом, Госконцертом, Союзконцертом я объехала все союзные республики не по одному разу. Была в самых удаленных уголках страны от Калининграда до Сахалина, даже за полярным кругом!
— Поделитесь самыми яркими гастрольными впечатлениями?
— Их очень много! Например, мне предложили поехать на Северный полюс. В Театре армии собрали специальную комиссию, которая нас проверяла и готовила. С нас взяли расписку, что мы никому не скажем, где были и что видели. Летели до Тикси, а оттуда артистов доставляли в секретные части на разные острова. Это как в космос слетать — там все другое. Даже законы притяжения… Летит самолет, летит, а потом попадает в воздушную яму и мгновенно теряет высоту, падает по вертикали. Все орут, а я наслаждаюсь. Люблю острые ощущения! Я и с парашютом прыгала много раз. На островах мы встречали огромных белых медведей. А однажды показался маленький медвежоночек — такой сказочный… Я немедленно к нему бросилась, а он «дружелюбно» вцепился мне в руку… Чуть не оторвал, спасло утепление, но знатно ободрал.
Помню гастроли в Мурманске. Отмечается праздник, вроде Дня рыбака. В делегации Кобзон, Шульженко, Самойлова… Концерт на открытой площадке, а идет проливной дождь. Зрители раскрыли зонтики и сидят, не расходятся — все-таки приехали московские артисты. А нам надо выступать под ливнем… Выходит Татьяна Самойлова, начинает рассказывать, как она снималась в «Летят журавли». Репертуара у нее не было — она не пела, не читала. Вдруг из зала кто-то кричит: «Это мы знаем. Ты нам почитай стихи!» Она говорит: «Сейчас, минуточку...» Уходит за кулисы и выталкивает меня! А у меня специально для этого концерта были подготовлены стихи Тихонова «Рыбачка»…
На гастроли в Армению меня отправили, когда там случилось страшное землетрясение. Приезжаю в Спитак — половины города нет. Мне говорят: «Какой концерт?! Можете ехать домой». Отвечаю: «Нет, раз уж приехала, буду вам помогать». В Спитаке задержалась довольно надолго. Гостиницы тоже не было — ушла под землю. И меня разместили в доме у какой-то молодой семейной пары. Мы подружились — они потом ко мне в Москву приезжали. Я как волонтер помогала разбирать завалы, выполняла любую другую работу, которую поручали, хотелось быть полезной людям в такой чудовищной ситуации. Потом мне даже грамоту какую-то дали. За сто лет у меня их собралось бессчетное количество... На следующий год я снова приехала в Армению и уже выступила с программой.
Еще стоит рассказать про гастроли в Минске. Приезжаю в гостиницу, передо мной в очереди на заселение стоит человек. Его спрашивают: «Фамилия?» — «Рихтер». Боже, думаю, я стою за самим Рихтером! Однако администраторша самым неприветливым тоном ему отвечает: «Рихтер? Нет таких. Отойдите, товарищ». Он говорит: «Я не могу отойти, я к вам на гастроли приехал, у меня здесь в зале филармонии концерт. И мне перед выступлением надо поспать!» — «Какой еще концерт?! Ничего не знаю. У нас нет заявки ни на какого Рихтера. Не мешайте работать». Я думаю: наконец-то схожу на его концерт, в Москве все время некогда… А Рихтер тем временем отошел, сел на лавочку. А мне без заминок выдали ключи от номера. Поднялась — прекрасная комната. Думаю: что же это за несправедливость? Внизу Рихтер сидит неприкаянный, а мне сразу все оформили. Надо уступить ему свое место! Спускаюсь, а его на лавочке уже нет. «Уехал, — говорят, — в Москву». В Минске моя старая знакомая, концертный администратор, предложила: «Ирина, у тебя концерт завтра вечером. А днем просят выступить на заводе по производству удобрений — огромное предприятие — обеспечивает всю Сибирь». — «Конечно, выступлю», — говорю. В 8 утра выхожу к микроавтобусу, в него загрузилась еще и японская делегация — приехали смотреть завод. На проходной предприятия японцы замечают стенд с портретами каких-то людей: лица серьезные, сытые, как у членов Политбюро. Японцы спрашивают переводчика: «А это кто?» — «Это наши ударники, передовики производства — те, кто хорошо работает». — «А что, все остальные плохо работают?»
Выступление на заводе прошло замечательно, не зря я всю ночь готовилась, глаз почти не сомкнула, подбирала репертуар для рабочих. Вечером в филармонии меня встречает радостный директор: «Ой, Ирина Васильевна, как я рад вас видеть! Кострова — всегда аншлаг! А то пришлют какого-то Рихтера — одни убытки…» (Смеется.)
— Ирина Васильевна, вы родились в Москве в 1923 году. Какая она была — Москва вашего детства?
— Я девочка арбатская. Родилась в коммунальной квартире, на улице Вахтангова, и прожила там полжизни. Дом наш до сих пор стоит, улица теперь называется Большой Николопесковский переулок. Одной стороной он выходит на Старый Арбат, а другой — на Собачью площадку. Сейчас, когда я произношу это название, никто не понимает. Но мы, довоенные подростки, это место хорошо знали. Рядом была наша школа номер 93. Она и сейчас принимает учеников.
Самой не верится, но я родилась еще при Ленине. Тогда по Арбату ходили трамваи. Все бросались на них, висели на ступеньках, сидели на крышах. Кинотеатр «Художественный» на Арбатской площади казался нам чудом. При мне появилось первое метро. Помню, как в 1930 году в Москву прилетел немецкий цеппелин… Даже радио еще воспринималось как чудо техники. В школе девчонкой я играла старуху, которая уснула на двести лет. А потом ее разбудили, и она кричит: «Глашка, Лушка, Наташка, почешите мне пятки!» Тут начинает играть радио, и она: «Чур меня, чур!» Представляете, с каким чувством я сегодня смотрю на современные гаджеты?
В классе нас училось 48 человек. Было много всяких кружков, в том числе драматический. Мы его посещали с одноклассницей Алкой Парфаньяк. Вместе играли в спектакле по только что написанной (в 1938 году) пьесе Арбузова «Таня». Мне давали преимущественно драматические роли, Алле — лирические. Красавицей Парфаньяк была необыкновенной. В нашей школе многие мальчики по ней сохли. Она стала киноактрисой, вышла замуж за Николая Крючкова, потом за Михаила Ульянова.
Другой мой одноклассник Вадим Коростелев стал известным писателем, поэтом и драматургом. Именно он написал тексты к бессмертным хитам из «Карнавальной ночи». Мне довелось играть в его популярной пьесе «Димка-невидимка» — она тогда ставилась по всей стране.
Я с детства мечтала стать артисткой. Дома был старый сундук, из которого я доставала мамины платья и наряжалась. Танцевала или забиралась на деревянную спинку кровати и часами что-то декламировала. Долго это никто не выдерживал, и «зрители» расходились. Только наш пес Джоник сидел и слушал меня внимательно.
— Кем были ваши родители?
— У меня дворянские корни. Папа Василий Никитич окончил инженерное училище в Санкт-Петербурге. Воевал на фронтах Первой мировой. Был награжден двумя Георгиевскими крестами и орденом Александра Невского. Конечно, нелегко ему приходилось в советские годы. Он был востребованным специалистом в своей сфере — первоклассным конструктором и инженером. Но его все время хотели посадить. Помню, как он дома плакал, переживая все это. Чтобы избежать репрессий, нам часто приходилось переезжать. Так что «гастролирую» я с детства. Добрые люди предупреждали отца: «Сегодня ночью тебя придут арестовывать». Мы быстро срывались с места и уезжали в самые глухие места: то на Кольский полуостров, то в Мончегорск. В таких городках бывали, что и названий не вспомнить. Но всегда возвращались в Москву, в нашу квартиру.
А бабушка моя по маминой линии Стефания Карловна Суховецкая-Исполатова была известной художницей, даже в Третьяковке выставлялась. Она полька, так что мои анкетные данные — хуже некуда. Бабушка переписывалась со Львом Толстым и другими выдающимися современниками. Мама Татьяна Михайловна тоже была художницей, но прожить на это не могла и в годы войны научилась выжигать по бархату. Мы продавали ее изделия на рынке, и это было хоть каким-то подспорьем.
— К началу войны вы окончили школу…
— Да, наш выпускной бал состоялся 21 июня! Это был замечательный праздник, все веселились и чувствовали себя такими счастливыми — начиналась взрослая жизнь! К ночи пошли танцевать на Красную площадь, на Васильевский спуск. Расходились на рассвете. Меня провожал Фима Борок, который был в меня влюблен. Мы шли вдоль Москвы-реки, делились планами, мечтами. Я читала ему стихи... Он мог бы стать большим ученым, потому что был очень умным, начитанным, содержательным парнем. Но погиб в первые дни войны — записался на фронт добровольцем. Вообще, весь мой класс побежал 22 июня записываться в военкомат. С фронта вернулось лишь три парня… А родители Фимы до конца своих дней ходили на все мои концерты. Для них я так и осталась его невестой. Хотя мы с Фимой даже ни разу не поцеловались — были целомудренными подростками…
Вскоре предприятие отца эвакуировали. Родители уехали, а я осталась в Москве. Сказала: «Пускай я умру, но никуда не уеду». Наивная, решила поступать в театральное… Прибегаю в одно училище — закрыто, эвакуировалось. В другое — набора нет, готовится к эвакуации. Что делать? Добровольцем на фронт не берут — слишком молодая. Пошла работать на шинный завод на Таганке. Потом меня командировали копать окопы под Москвой. Немец наступал стремительно. Зима была страшно холодной, и я обморозила ноги — началась гангрена. Дело шло к ампутации, но попался хороший внимательный доктор — вылечил. Мне предложили окончить курсы медсестер. Учеба была очень тяжелой. В душном подвале мы препарировали вшивые трупы. Чтобы как-то притупить обоняние, я научилась курить… Курсы окончила на отлично.
Одной в Москве оставаться было тяжело, и я отправилась в Ульяновск, куда эвакуировали предприятие отца. Папа меня встретил на вокзале и сразу сказал: «Тебя тут уже ждут — пришла заявка из госпиталя». У меня столько «треугольничков» с той поры осталось — писали благодарные больные, те, кому нам удалось помочь…
Но мечта об актерстве продолжала манить. По ночам снилась любимая Москва. Ночью, когда все спали, я ушла на вокзал. Оставила записку: «Уехала учиться в Москву. Простите, дорогие родители». Вот как я собиралась попасть на поезд, чтобы добраться до Москвы?! Даже людям военным, даже со спецдокументами это было безумно сложно. И вот я, наивная глупая девочка, стою на вокзале и думаю: все равно поеду в Москву учиться! И, как по волшебству, возле меня вдруг притормозил какой-то товарняк. Я потянула дверь вагона и прошмыгнула внутрь. А там — танк! С ним и поехала. Обнаружили меня лишь в Муроме и сняли с поезда.
Кое-как добралась до Москвы. Приезжаю домой на Арбат, а наша квартира занята. В обеих наших комнатах поселили семьи военных. У них уже и документы на нашу квартиру есть, так что меня не пускают. А я сказала: «Нет, я буду тут жить! Это наша квартира! Вот наш сундук в коридоре — буду на нем спать!» И осталась.
Осенью 1942-го я вновь побежала искать театральное училище. Может, кто вернулся из эвакуации? И действительно, за время моего отсутствия в Москве на базе ГИТИСа организовали Городское театральное училище. В него я и поступила. Я была такая бедная, вы не можете себе представить. Одно ситцевое платье и тапочки на босу ногу. Родители помочь ничем не могли. Педагоги меня любили. Наш мастер Владимир Готовцев в дипломной постановке «Гроза» дал мне роль Катерины, а замечательный театральный педагог Николай Свободин поставил Шекспира «Конец — всему делу венец» и тоже дал мне главную роль. И третий мой дипломный спектакль — «Живой труп», я играла цыганку Машу. Будущее представлялось самым светлым. Война позади, в Москву вернулись родители, наши арбатские комнаты я отвоевала, у меня успех в дипломных спектаклях и приглашения в несколько ведущих московских театров: Пушкина, Малый, Маяковку… Но все мечты разбились об анкетные данные.
Я честно писала: «Отец — бывший белогвардеец, бабушка — полька…» Такие документы мне возвращали из отдела кадров, и худруки, которые меня приглашали, ничего не могли сделать. Счастье быстро сменилось отчаянием. Я даже хотела свести счеты с жизнью. Спасла мама: будто что-то почувствовав, пришла ко мне в комнату в ту роковую ночь. Потом я устроилась домработницей. На досуге позвонила во Второй армейский театр — был и такой. И художественный руководитель Виктор Громов — актер второго МХАТа — меня принял и отстоял. Он меня обожал — давал главные роли. А потом меня пригласила Мария Осиповна Кнебель в свой театр Центрального дома культуры железнодорожников. Великий педагог и режиссер, она организовала замечательный театр. Репертуар был прекрасный, и ролями своими я гордилась. У труппы имелся собственный вагон, в котором мы переезжали из города в город. На гастролях жили в этом вагоне.
Поехали мы на гастроли в Вильнюс. Обычно никого из чужих в нашем поезде не было. Но в тот раз на обратном пути что-то сломалось, и наш вагон прицепили к другому составу. К нам зачастил молодой человек. Все хвастался, какой он артист. Оказалось, что Анатолий Свенцицкий когда-то работал в Малом театре в Москве, был любимцем режиссеров Зубова и Царева, но ушел, когда у него обострился тромбофлебит. Несколько лет он был ведущим артистом в театре Вильнюса, но теперь возвращался в Москву, где у него остались родители. Так мы и познакомились. Во время остановки в Смоленске вышли из поезда. Темнота, фонарей почти нет. Я тогда сказала: «Господи, кто же тут живет? Надеюсь, я никогда не буду в провинции работать». А в Москве я стала получать от Толи письма. Однажды он написал: «Уехал работать в Смоленск. Приезжайте к нам, у нас нет героини…» Я все бросила и уехала к нему. За один сезон сыграла 12 главных ролей. Все центральные женские роли играла я, а мужские — Толя. Но все же мне хотелось в стационарный театр в Москву. И я решила: уеду. Никто в это не верил, а Свенцицкий особенно. Был у нас спектакль «Голос Америки», у меня — главная роль. Третий звонок, а актрисы в гримуборной нет. Просто я уехала в Москву, оставив записку: «Толик, милый, прости…» Мы тогда еще не были близки, хотя все считали, что мы в супружеских отношениях. Расписались мы только в 70-х.
Ради меня Анатолий бросил Смоленск. Конечно, был грандиозный скандал: два ведущих артиста уволились. В Москве он переехал ко мне в шестиметровую комнатку в коммуналке.
— Откуда вы со временем перебрались в легендарную сталинскую высотку на Котельнической набережной и уже много лет там живете. Вашими соседками были Клара Лучко, Лидия Смирнова, Галина Уланова, Людмила Зыкина, Марина Ладынина. С кем из них вы общались?
— С Людмилой Зыкиной на Котельнической мы практически не виделись. Зато нередко встречались за кулисами на гастролях. С Галиной Улановой мы сталкивались то в подъезде, то в парикмахерской. Но она была неразговорчивая, с ней просто так не поболтаешь, на лавочке она сидеть не стала бы. А в доме была традиция: пожилые артисты в хорошую погоду собирались на лавочках возле центрального подъезда. Там и Раневская нередко прогуливалась. Садик у нас есть при доме, мы там и в шахматы играли, и чай пили. Все интересовались друг другом. Я, когда готовила новую программу, обязательно апробировала ее на соседях. Собирала местный «худсовет» — Ладынину, Смирнову, Мансурову (она, правда, в нашем доме не жила) — и читала им стихи. Ну а они, в свою очередь, советовались со мной по творческим вопросам. Особенно если дело касалось поэзии. Я живу на 12-м этаже. Лидия Смирнова жила надо мной, а Марина Ладынина — на втором или третьем. Она без конца по поводу и без ходила к нам с Толей в гости. Ей очень нравилось расположение нашей квартиры, и она уговаривала нас поменяться. Но мы, конечно, не согласились. У нас небо за окном — окна на три стороны. Кстати, в нашу высотку Ладынина переехала после расставания с Пырьевым, следовательно, в кино уже не снималась. Выручали творческие вечера, на которых она общалась со зрителями, пела. Потом Ладынина решила сделать программу по Ахматовой. Загорелась этим, наблюдая наши с Толей репетиции. И мой муж помог ей все подготовить.
Больше всех на свете я люблю моего Толю. Для меня это самый главный человек в жизни, я и сейчас с ним часто разговариваю. Только теперь — мысленно. Он был истинным аристократом, очень образованным человеком — увлек меня поэзией, научил видеть литературу. Толя меня приучил: чтобы не выпасть из профессии, нужно все время готовить новые программы, чем я до сих пор и занимаюсь. И по сей день учусь — даже у телевизора, глядя на хороших артистов.
— Ирина Васильевна, все ваши мучения и труды не прошли даром — вы стали ведущей артисткой Москонцерта, признанным мастером художественного слова. Работали и работаете на главных площадках России и за рубежом, создали около 30 моноспектаклей. Публика вас любит — одна на сцене вы держите внимание зала на протяжении трех часов! В советские годы вам одной из немногих разрешали читать поэтов Серебряного века, в том числе опальную Анну Ахматову, шестидесятников — Вознесенского, Евтушенко…
— Да, когда читала шестидесятников, билеты на эти концерты достать было невозможно. В свое время мы с Толей подготовили программу по Ахматовой «Исповедь сердца», но руководство Москонцерта ее, конечно, не утвердило. Тогда мы пошли в Министерство культуры и представили программу там. Члены комиссии утвердили ее единогласно! Это была наша любимая с Толей постановка. Сегодня посмотреть и послушать ее можно на моем сайте. Шло время, менялись приоритеты и линия партии. В соответствии с этим практически ежегодно я готовила новые моноспектакли. Большая дружба связывала меня с советским поэтом Николаем Тихоновым — ему очень нравилась моя программа на его стихи. Было время, когда стали уделять особое внимание культуре регионов. Я подготовила несколько программ по творчеству поэтов Кабардино-Балкарии и Калмыкии — в какой-то степени открыла этих авторов широкому зрителю. Один из моноспектаклей мы назвали «Сердце гор» — несколько раз поднимались с мужем на Эльбрус и влюбились в эти места.
Благодаря Москонцерту я имею возможность выходить на сцену. У меня и 27 марта встреча со зрителями, и 7 апреля юбилейный вечер в Кремлевском дворце. Очень рада, что в моей жизни больше десяти лет назад появились друзья в лице волонтеров и учредителей благотворительного фонда «Артист» (эта организация поддерживает артистов, режиссеров, гримеров и других деятелей искусства старшего поколения). Я охотно участвую в проектах фонда. Обожаю его учредителей: Женю Миронова, Машу Миронову, Игоря Верника. Кстати, Игорь будет вести мой юбилей в Кремле.
— Вы сами себе не удивляетесь? В сто лет оставаться в такой прекрасной физической и творческой форме! Чем вы это объясняете?
— Я ем сколько хочу, но почему-то не толстею. Правда, утром делаю зарядку, но больше ничего. Неуспокоенность и жажда творчества — вот мой секрет.
