«У меня даже мысли не было, что я могу сниматься в кино. На пробах для «Иди и смотри» меня подвели к окну, сфотографировали и увели за ширму. За ней сидели несколько человек, они спросили, как зовут, а потом говорят: «Твоя мама умерла...» И у меня откуда ни возьмись из глаз полились слезы...» — рассказывает народный артист России Алексей Кравченко.
— Алексей, 7 мая канал РЕН-ТВ покажет новый пятисерийный военный детектив «Операция «Неман» (а зрители онлайн-кинотетра Wink могут посмотреть сериал уже сейчас). Это экранизация знаменитого романа Владимира Богомолова «Момент истины. В августе сорок четвертого...» о борьбе советской контрразведки с немецкими диверсантами в Западной Белоруссии...
— А снимали «Операцию «Неман» в Калужской области, там красивые леса, реки. Жила съемочная группа в Калуге. Мне этот замечательный город известен с детских лет: когда отдыхал в пионерском лагере, нас возили в Калугу, чтобы показать музей Циолковского. Можно сказать, вернулся в детство. Но прошел миллион лет, оказалось, что в Калуге уже очень многое изменилось...
— Кого вы играете в «Операции «Неман»? Как обычно, положительного, отважного, надежного мужчину?..
— А вот и нет! Играю диверсанта Мищенко, неуловимого и хитроумного врага. Но мне всегда хочется сделать отрицательный персонаж многогранным, показать, почему он стал таким, копнуть поглубже. В детстве у Мищенко на его глазах Красная Армия убила отца, и он ее возненавидел. Поэтому выбрал такой путь — стал немецким агентом и начал воевать против родной страны.
Я всегда стараюсь понять и оправдать даже закоренелых злодеев. В одном проекте режиссер меня уговаривал: «Леша, я тебя прошу, сыграй просто законченную тварь». А я отвечаю: «Не могу». — «Но нам нужен стопроцентный негодяй». Когда фильм вышел, мне написали в соцсетях: «Не играйте больше таких мерзавцев! Мы вас любим и не можем на это смотреть...»
Да, 99 процентов моих героев — люди положительные, честные и надежные. Но иногда приглашают и на отрицательные роли. И я с удовольствием соглашаюсь, будь то серьезный детектив или сказка, в которой играю злого мага — как в фильме «Дед Мороз. Битва магов». Я иногда шучу: «Ну не все же мне спасать мир, порой надо его и разрушать».
— Вы часто снимаетесь в картинах и сериалах, где много экшена, драк. За кинокарьеру много травм заработали?
— Серьезных, по счастью, не было. Это все надо уметь делать. В театральных училищах студенты проходят предметы «сцендвижение» и «сценбой». Но потом либо ты развиваешь эти навыки, чтобы без травм и дублеров сниматься в боевиках, либо нет, потому что у тебя другое амплуа и тебе это просто не нужно.
В моей практике были случаи, когда партнерами были крепкие, сильные, но не знающие специфики кинодрак дядьки. Когда они слышат команду «Мотор!», то просто «включают» силу, стараются ударить со всей мочи. И тут начинаются травмы, сломанные пальцы. В кино дело вовсе не в силе. Настоящие профи точно знают, как выполнить драку, чтобы она на экране выглядела как настоящее побоище, но при этом партнер не пострадал, и декорация тоже.
Сейчас все-таки актеров берегут. Да и каскадеры должны заработать. Трюки — это их хлеб. К тому же даже при идеальной подготовке экшен-сцены порой случается что-то непредвиденное, а я не могу из-за травм подводить режиссеров, продюсеров.
Результат съемок бывает непредсказуемый. Как-то я снимался в фильме, где герой зимой проваливается на озере под лед. Сначала хотели снимать в огромном заброшенном аквариуме. Там не было воды, и на грузовике привезли кучу льда — просто зачерпнули с Невы. Куча растаяла, и получилась жуткая грязь. Решили сцену снять на натуре. Поехали на озеро под Питером, мороз минус сорок. На мне длинное пальто, длинный шарф, тяжелые ботинки, брюки и гермокостюм тоненький, летний — толстого не нашли. Начали снимать. Сначала каскадер, который падал в прорубь, порезал осколками льда лицо, пришлось накладывать швы. Затем настала моя очередь. Я с головой ухожу под воду, выныриваю и веду диалог с маленьким сыном. Вроде сняли, я как-то умудряюсь вылезти из этой проруби.
На морозе одежда на мне за секунду колом встает — пальто, шарф не гнутся. Но я вижу, что оператор расстроен. «Что не так?» — спрашиваю. «Леша, все хорошо». — «Но я же вижу». — «Ты знаешь, пацан тебя своей спиной перекрыл...» — «Ну, давайте еще дубль». Оператор обрадовался, потому что боялся предложить мне снова залезть в озеро. «Только быстрей, пока у меня еще конвульсии не начались», — говорю. Меня, замороженного, как статую погрузили в прорубь, причем пришлось ломать рукава пальто. Когда меня достали из проруби во второй раз, главный каскадер сказал: «Кравченко, ты сумасшедший!» А мне из-за уличных минус сорока вода в проруби уже тепленькой показалась. Обычно после таких сцен просишь баню. Мне обещали: «Да, все будет». Иду в замерзшем пальто этаким каменным гостем до автобуса, где меня должны переодеть, спрашиваю: «Баня готова?» — «Алексей, извините, не получилось...» Сейчас это с юмором вспоминается, а тогда из меня только крепкие слова вылетали...
— «Операция «Неман» — фильм о Великой Отечественной войне. Ваша кинокарьера тоже началась с военного фильма: в 14 лет вы сыграли главную роль в картине Элема Климова «Иди и смотри», которая стала событием, вошла в историю мирового кино. Вы с детства хотели стать артистом?
— Нет, что вы, я рос обычным пацаном. Но был не совсем уж обрубок уличный, без интеллекта. Я обожал музыку, играл на гитаре, сочинял песни, ходил в джазовую студию «Москворечье». Просто мальчишкой не раз оказывался в ненужное время в ненужном месте, поэтому приводы в милицию были, но ничего серьезного — так, хулиганка. Однако мама очень боялась за меня и все время плакала. А порой ремнем и другими предметами меня воспитывала. Только после выхода «Иди и смотри» она успокоилась...
На пробы к Климову я приехал за компанию с одноклассником, который хотел сниматься, но ему было страшноватенько одному ехать на «Мосфильм». Я впервые увидел такое количество пацанов и девчонок — целое море! Ходят в середине этого детского моря какие-то женщины, внимательно всех осматривают. Я заметил, что на мне их взгляд пару раз задержался. На третий раз женщина сказала, показав на меня: «У него синие глаза, сделайте фото». Меня подвели к окну, сфотографировали и увели за ширму. За ней сидели несколько человек, они спросили, как зовут, а потом говорят: «Твоя мама умерла...» И у меня откуда ни возьмись появились слезы. Эти люди тоже прослезились...
— И вас тогда утвердили?
— Нет, были три пробы. Когда возвращался домой, мама каждый раз с порога мне говорила: «Ты не расстраивайся, что не прошел. Ведь у нас в семье нет актеров». — «А я прошел...» Каждая следующая проба была сложней предыдущей во сто крат. Первая заняла час, вторая полдня, а третья шла с раннего утра до ночи. В полуметре от меня была камера с огромным объективом. Мне ставили какие-то задачи, а я поначалу не понимал, чего от меня хотят... Когда начались съемки, я каждую секунду жил «Иди и смотри». По вечерам перелистывал сценарий, небольшую толстенькую книжечку, и готовился к новому съемочному дню. Фильм снимали в хронологическом порядке...
— Читала, что трагический материал роли, работа с Климовым стали для вас огромным стрессом...
— Я тоже читал, что у меня был нервный срыв, что Климов меня чуть ли не бил, чтобы добиться нужной реакции. Это чушь! Никто меня не мучил, и я ни разу не страдал. Да, у Климова был колючий, цепкий взгляд, но он никогда на меня не кричал, просто говорил: «Нужно сыграть вот так». Он мог повысить голос на взрослых актеров, но на меня — ни разу. Наоборот, Элем Германович всячески обо мне заботился. Ведь съемки шли девять месяцев, из них шесть заняла экспедиция в Белоруссию, куда я поехал без мамы... Например, Климов позаботился, чтобы у меня на площадке была гитара. Ведь когда в перерывах тренькаешь на ней, успокаиваешься. А еще он так боялся за мое нервное состояние, что выписал из Москвы психолога, который учил меня аутотренингу. Климов даже хотел в самых страшных, невыносимых по жестокости сценах снимать меня под гипнозом. Видимо, не верил, что ребенок все это вынесет. Хотя я даже в сцене на болоте, когда мой герой с головой закапывается в топь, попросил Элема Германовича: «Дайте мне сыграть самому, не надо никакого гипноза». Так вот, психолог надо мной «колдовал», и я выполнял его приказы. Но на самом деле я и его, и Климова обманывал — только делал вид, что погружаюсь в гипноз. Не хотел расстраивать режиссера, он ведь так переживал за меня. Когда одному партнеру я признался, что притворяюсь, он сказал: «Да ладно, я же сам видел, как тебя загипнотизировали! Гипноз — это наука!» И Климова я тоже не убедил бы. Признался в этом обмане ему спустя много лет. И он мне не поверил.
— Но на строгой диете, о которой тоже много пишут, вы сидели?
— Это было. По 48 часов ничего не ел, только воду пил. До съемок я был румяным, хотя и субтильным пареньком. А в фильме был нужен просто скелет. Это особенно видно в сцене, где мой герой в лесу трясет деревья. Поэтому и голодал. Помню, утром захожу в столовую гостиницы в Березинском заповеднике — в этом отеле жила съемочная группа. Стою у витрины, в которой выставлены тарелки с разными блюдами. Думаю: «Ну уж кашу-то мне, наверное, можно». А кто-то из группы говорит: «Леша, пойдем отсюда, тебе нельзя». Но я не страдал. У меня был переходный возраст, мне хотелось стать взрослым, сильным, чтобы меня никто не жалел. И группа не сюсюкалась со мной: «Раз все из-за съемок не спят ночь, то и Леша тоже — такая работа».
А вот мама переживала. Однажды она приехала ко мне в Белоруссию и попала на «отсыпной» день после ночной смены. Вся группа жила в отеле, а мне сняли однокомнатную квартиру в частном доме, где надо было топить печь. И я, городской ребенок, сам рубил дрова, уголь таскал, и это было очень круто! Так вот, я проснулся от тихого маминого всхлипывания. Поворачиваюсь: «Мама, что случилось?» А она: «Я не знала, что у человека могут так кости торчать». И потом мамочка, пока была в Белоруссии, почти не ела, чтобы меня поддержать...
Жители деревень, в которых снимали, постоянно пытались угостить меня пирожками. Климов запрещал. И всей массовке строго-настрого приказал — главного героя ничем не кормить. Но народ не унимался. И однажды я не удержался, угостился яблоками. Немытыми. На следующий день — дизентерия, температура высоченная, мне с каждым часом все хуже. Климов и Алесь Адамович, писатель, автор сценария, прибегали, приносили какие-то таблетки. А я уже начинал бредить, но твердил, что завтра на съемки пойду. Вызвали «скорую» и отвезли меня в больницу воинской части. Там сделали всего один укол, и все прошло.
— В «Иди и смотри» вы снимались в пластическом гриме: ваш юный герой столько пережил, что поседел и состарился буквально на глазах зрителей...
— Однажды после съемки я присел на лавочку к каким-то бабулькам и «на автомате» начал этот грим снимать, не подумав, что это выглядит, как будто человек с себя сдирает кожу. Бабушки испугались, давай креститься: «Господи, сынок, что с тобой?!» Грим делали несколько часов. Надо было растянуть мою кожу, нанести специальный состав, высушить феном, припудрить, и так много слоев. Художник-гример дядя Вова Болотников придерживал мою голову одной рукой и командовал: «Спи!» Я засыпал, а он делал свою работу.
Еще у меня были линзы. Сейчас это дело привычное, а тогда я не понимал, о чем идет речь. Думал, это какое-то устройство для камеры или осветительный прибор. Для подбора линз меня привезли в Москву — на один день, я даже не заехал домой. Привели в глазную клинику, завели в кабинет, а там кресло — как у космонавтов! И врач в перчатках говорит: «Садись, широко открой глаза». Я понял, что мне будут что-то стеклянное в глаз вставлять! Линзу поставили, а у меня шок, не могу глаза открыть, слезы текут. Под руки вывели из кабинета, посадили в коридоре. Думал, что никогда не смогу в линзах играть. Но привык, и никаких проблем не было, пока мы не начали снимать кульминационную сцену — сожжения фашистами людей в амбаре. На этот раз я не смог съездить в Москву, новые линзы мне сделали дистанционно. Вставляю и понимаю, что одна, видимо, с дефектом: постоянно вылетает и надо долго моргать, чтобы она хоть как-то «присосалась».
Целый день я с ней мучился. И вот начинаем снимать сцену. В амбар набили массовку, как селедку в бочки — ассистенты буквально утрамбовали людей так, что нельзя было вздохнуть, не то что пошевелиться. И вдруг у меня выпадает злополучная линза, еле успеваю ее подхватить. Выйти из амбара, чтобы помыть руки, невозможно, а я же весь грязный, в торфе, в саже. С улицы в окошко заглядывает Элем Германович: «Ты готов?» А у меня должен быть крупный план — момент, когда мой герой появляется в окошке уже седым, юным старичком. «Нет, у меня линза выпала». — «Что будем делать?» — «Спокойно!» Плюю на линзу и вставляю в глаз. И она прекрасно прилипла. Но на следующее утро у меня случился сильнейший конъюнктивит на оба глаза.
Приезжает психолог заниматься со мной аутотренингом, пытается погрузить меня в транс. Вокруг сидят Элем Климов, оператор Алексей Родионов, художник Виктор Петров, а я глаза открыть не могу, такая боль режущая. Ведь тогда не было современных капель, мазей. А ждать нельзя — съемки! Психолог старается и говорит: «Твоя мама умерла, открой глаза». И все ждут мою реакцию. И я в очередной раз подыграл: у меня слезы как у клоуна в цирке — струйкой хлынули. При этом лицо спокойное, я же типа под гипнозом! Психолог так испугался, аж подпрыгнул, пошел на попятную: «Ты закрываешь глаза, ты ничего не помнишь». Но я уже был тертый калач, сам себе сказал: «Молодец, не прокололся».
— После того как фильм вышел на экраны, как изменилась ваша жизнь?
— На съемки директор школы меня не отпускала — у меня же по точным наукам были двойки и тройки. Хорошо давались те предметы, которые надо было сдавать письменно, — литература, география, история. Я вообще не был любимчиком учителей — пацан, который не делает домашние задания, горит музыкой. Только учитель истории меня понимал. Да еще трудовик разрешал вместо разных заданий мастерить электрогитары: я все школьные сломанные столы и парты перепилил. Преподаватель все удивлялся, как я обычную пилу могу так виртуозно выворачивать.
Так вот, меня не отпускали ни на съемки, ни даже на пробы. Мне надо пораньше уйти с уроков, чтобы ехать на «Мосфильм», а не разрешают. И верхняя одежда и сменка заперты в гардеробе, за высокой решеткой. Но я все равно тихо сбегал из класса, находил первоклашку поменьше, подсаживал его, чтобы он перелез через решетку и достал мне одежду, и уезжал на «Мосфильм». А наутро на входе в школу, на лестнице, стояла директор и не пускала меня на занятия. Почему она меня так ненавидела — до сих пор не понимаю.
Но потом все изменилось. Еще до выхода фильма для педагогов устроили на «Мосфильме» закрытый показ. Утром учителя пришли в школу все зареванные, у всех носы красные. Я сижу, как всегда, на своей «галерке». И тут педагоги один за другим начинают рыдать, благодарить меня за фильм, дарят букеты! Я был ошеломлен. Правда, директор, которая вела у нас физику, потом все равно сказала: «Ну ладно, кино — это кино, а теперь, Кравченко, иди к доске отвечать...» Она знала, что ночью у меня была доозвучка, я не успел раскрыть учебник, но все равно вызвала. Я молча стою — худой, коротко стриженный какими-то клочками. Моего героя стригли прямо в кадре — ножом, к которому приклеили длинные опасные лезвия. Нож волосы клочьями выдирал, было очень больно. Но лицо у героя должно быть спокойным, и я только в мозжечке чувствовал эту дикую боль. К слову, потом у меня волосы на некоторое время вообще перестали расти. А еще я был седой: меня покрасили несмываемой краской из аэрозольного баллончика. Когда вернулся со съемок и вошел первый раз в класс, ребята испугались: «Леха поседел!» И вот стою я, отощавший, седой — чистый «тифозник», а директор меня отчитывает и оскорбляет. И вдруг за меня вступился весь класс! Я аж расплакался и выбежал — не хотел показывать свою слабость...
— Какой гонорар вы получили за этот фильм?
— Большой — 3200 рублей. Для того времени целое состояние. Но деньги быстро закончились. Мама ведь воспитывала меня одна, жили на копеечную зарплату, которую она умудрялась растянуть на целый месяц. При этом на последние деньги, заняв еще некоторую сумму, мама купила мне дорогую гэдээровскую гитару — первую в моей жизни. На гонорар мы сделали ремонт в нашей «двушке», купили мебель, одежду, катушечный магнитофон с колонками. Но все равно жили бедно. Только после армии я смог купить модные турецкие джинсы с клепками — «пирамиды». А заветный «взрослый» велосипед так и не приобрел. Долго ездил на маленьком «Школьнике» и о большой «Украине» не мог и мечтать. Когда же появились деньги за «Иди и смотри», «Украина» мне уже была не нужна. Моему товарищу купили мопед, и я сразу понял, что велик — это детский сад, а когда едешь на мопеде, все девчонки твои. Вот я на нем и отжигал.
— О выборе профессии вы тогда задумывались?
— Не могу сказать, что спал и видел себя актером. И пробы в несколько следующих фильмов, к слову, не прошел. Например, у Шахназарова на главную роль в «Курьер». Моя психофизика не работала на такой сценарий, я не знал, как себя вести, да просто по возрасту был маловат для циничного подросткового самца. Кстати, Элем Климов не хотел, чтобы я поступал в театральный. Однажды сказал мне: «Там тебя испортят». Это отложилось у меня в голове. И после восьмого класса я ушел из школы в ТУ — техническое училище. Кстати, на экзамене по русскому все та же директор у меня спрашивала: «Что собираешься делать?» — «Пойти в девятый класс». — «Пойдешь — я тебя посажу». Весь мой класс просил меня остаться, но я сказал «нет!». И пошел в ТУ учиться на оператора станков с числовым программным управлением. Если в ПТУ давали рабочую профессию за три года, то там за десять месяцев. А мне уже не хотелось просить деньги у мамы. У меня появилась девушка, первая любовь...
Тогда мы жили на Борисовских прудах, и каждое утро через пол-Москвы я ездил в училище на «Белорусскую». Сначала мы проходили теорию, а вскоре начали учиться — прямо на производстве. Но детали мы не столько изготавливали, сколько портили. Чуть недокрутил фрезу, и она фьють — вылетает из станка. К тому же рабочие, мужики взрослые, нас, зеленых пацанов, часто посылали то в магазин, то прибраться в цехе. А потом меня призвали в армию — на флот. У меня мысли не было, что заберут на три года, а не на два, но так произошло.
— Где служили?
— Во Владивостоке, не на самом флоте, а на ТТБ, торпедно-технической базе. В подводной лодке погружался: ближе к дембелю нам устраивали недальние «покатушки» на катерах и подлодках. То, что служил на берегу, стало настоящим подарком судьбы. Командир узнал, что я пою и играю на гитаре, и попросил создать музыкальную группу. И мы начали ездить с концертами по ближним городам, поселкам и колхозам. Проведешь дискотеку в селе, а тебе председатель в качестве оплаты пригонит две фуры картошки. Она во Владивостоке дефицит, один мешок стоил бешеных денег, а ты в часть аж две фуры привозишь! Командир части был счастлив. Только наша группа вернется с «гастролей», он говорит: «Езжайте в такой-то город, там обещали продукты дать...» А еще у меня в армии были уникальные отпуска. Обычно солдата на родину отпускают на 10 дней. Но я умудрялся обаять дам-офицеров из административно-хозяйственного отдела, и они выписывали мне документы на 45 суток! Помню, прохожу однажды мимо командира, отдаю ему честь, а он: «Стоять!.. Кравченко, ничего не хочу тебе сказать, но я уже начинаю забывать, как ты выглядишь. Ты на сколько в отпуск ездишь?» Но в принципе он был очень хороший дядька, все время ругал меня, что я не пишу маме писем...
Армия — это непросто, тебя там гоняют по полной. И ты либо сломаешься, либо станешь мужиком. Из меня армия сформировала человека. Притом что меня улица воспитывала, я никогда не был ябедой. Однажды мне так по башке надавали, что всю ночь тошнило. Но я не мог и подумать, чтобы нажаловаться маме. Служба меня еще больше закалила. Я знаю, что такое неуставные отношения, меня никто там не жалел. Ночью поднимут: «Эй, артист, иди сюда», «лещей» надают. Ну ничего, нас бьют — мы крепчаем. Не знаю, какой бы я был, если бы не прошел службу. Армия научила мозги включать, вести себя правильно — так, чтобы перед самим собой не было стыдно.
А после армии первым делом решил получить аттестат, ТУ ведь не давало среднего образования. Пошел в вечернюю школу. Кстати, там мне с педагогами повезло. Я не понимал геометрию, а тут словно озарение снизошло, и я начал разбираться, что к чему. Получил аттестат и отправился поступать в театральное училище.
— Когда вы приняли это судьбоносное решение?
— В ночь перед выездом в Москву на дембель. Сидел один в комнатке и спрашивал самого себя: «Кем ты хочешь стать?» Поразмышлял и подумал: «Может, все-таки актером?» К экзаменам в училище не был готов: за три года в армии мало читал художественной литературы, замполит заставлял изучать труды Ленина. И дельного советника по вступительному репертуару у меня не было. Мама нашла женщину, которая мне посоветовала взять определенную басню, стих, отрывок из прозы. Но это был явно не мой репертуар. Да я вообще ничего на экзамене продемонстрировать не мог. Пришел со службы, где вокруг агрессия, каждый сам за себя. А тут на тебя смотрят люди, комиссия — страшно! Еще был такой жуткий экзамен, как собеседование, где тебя могли спросить буквально о чем угодно. Этуш, тогдашний ректор «Щуки», задавал мне очень каверзные вопросы, политические какие-то. Но тем не менее я поступил — с первого раза!
— А с Этушем вы потом общались?
— Конечно! Кстати, как оказалось, «Иди и смотри» он не видел и меня не знал... Владимир Абрамович был потрясающим. На четвертом курсе сообщил: «С Кравченко и вот этими ребятами делаем спектакль «Кровавая свадьба» по пьесе Гарсиа Лорки и повезем его в Венесуэлу, на театральный фестиваль». А я тогда купил первую машину — старенькую. И все никак не мог рассчитать время в дороге. Опаздывал на занятия всего на три-пять минут, но Этуш все замечал. Задержался первый раз — он меня поругал. Второй раз опоздал — тоже минуты на три, выскочил из авто, кинул ключи знакомым ребятам — «припаркуйте!» — и буквально влетел в училище. Мне сказали, что Этуш в училище еще не заходил. Но он как-то увидел, что я задержался, — Владимир Абрамович ведь на фронте был разведчиком. И вот вызывает меня к себе в кабинет. Я хорошо учился по мастерству, но выговоры у меня были. Захожу я к Этушу, он спрашивает: «Почему опоздал?» — «Меня задержали в отделении милиции». Владимир Абрамович берет трубку телефона: «В каком отделении? Его номер?» Я понимаю, что засыпался, и опускаю голову. Этуш говорит: «Я же тебя люблю, но из-за опозданий выгоню...» И... отпустил. И вскоре мы поехали в Венесуэлу, где на фестивале взяли главный приз.
В Каракасе Владимир Абрамович все время спрашивал меня, почему в шортах хожу. Отвечаю: «Так жара несусветная на улице». — «Мужчина не должен в шортах ходить. Есть брюки». И я при нем старался надевать брюки. А однажды Этуш говорит: «Я на фронте был разведчиком. Спрятал в своем номере деньги, иди и попробуй найти их». Захожу в номер, включаю свет, и первое, что вижу, — в плафоне люстры деньги лежат... Отношения у нас были потрясающие. Когда Владимир Абрамович вручал мне диплом, сказал: «Если бы не опоздания, у тебя был бы красный диплом». Но разве важно, какого цвета диплом у актера? Главное — что он умеет делать в кадре и на сцене...
— После Щукинского училища вас ведь пригласили в труппу Театра имени Вахтангова...
— Я начал участвовать в спектаклях еще на третьем курсе училища. А потом проработал в Вахтанговском восемь лет. Больших ролей не было, но я и не думал уходить, воспринимал театр как нечто родное, как дом. Мне говорили, что Михаил Александрович Ульянов хвалил меня. И я все ждал большую работу — целых восемь лет. Однажды попросил хоть какой-нибудь ввод. Мне дали в «Зойкиной квартире» сыграть Гуся. Репетиций никаких не было. За ночь выучил текст, мне показали маленькую сценку в первом действии, а что делать во втором, не знал. Максим Суханов и Юля Рутберг буквально за руку по сцене водили, а я только реплики кидал. Это был шок. Я сыграл эту роль раза три, а потом спектакль вообще сняли. И вскоре я ушел из Вахтанговского, точнее «меня ушли». Было страшно, потому что работа в кино — она то есть, то ее нет.
— У вас такая большая фильмография, неужели бывали моменты невостребованности?
— Конечно. Иногда не звали, а порой тебе что-то предлагают, а ты это уже сыграл — очень похожую роль, сюжет. До абсурда доходило. Однажды, уже после выхода сериала «Спецназ», мне прислали сценарий. Потом режиссер позвал на «Мосфильм»: «Я хочу камуфляж вам примерить, сделать фотосессию с автоматом. Надо посмотреть, как вам это идет». Я сказал «спасибо» и в этом проекте не участвовал...
Через полгода после моего ухода из Вахтанговского Кирилл Серебренников пригласил в свой спектакль «Откровенные полароидные снимки». После нескольких лет простоя в Вахтанговском было очень интересно участвовать в читках, репетировать большую роль. Кстати, коллеги по спектаклю все шутили: «Ждем, когда Кравченко свинтит отсюда». Потому что в пьесе мат был, а для меня это неприемлемо. Да я сам не мог поверить, что произнесу со сцены нецензурные слова. Потом Серебренников пригласил меня в МХТ, в спектакль «Зойкина квартира» на ту самую роль Гуся, которую я играл в Вахтанговском! Затем Кирилл делал в МХТ «Мещан» и позвал меня на роль Нила. Кстати, Олег Павлович сразу меня спросил: «Ну что, в труппу?» А я ответил: «Нет, мне Театра Вахтангова хватило».
— Табаков не обиделся на ваш отказ?
— Нет, сказал: «Ну, ты знаешь, у нас тут не Вахтанговский». И в итоге через три года я вошел в штат МХТ... Олег Павлович часто, когда мы с ним встречались в театре, брал меня под руку и говорил: «Чего ты ко мне не заходишь?» — «Олег Павлович, чего вас отрывать-то?» — «Ну пожаловаться, попросить чего-нибудь...» — «Да я как-то не приучен просить». — «Ну заходи, когда будет время...» Сейчас жалею, что не зашел, не поговорил... Табаков мог перед спектаклем актера специально «взбодрить». Помню, перед «Мефисто», где у меня очень трудная роль, подошел и сказал: «Не боишься зрителя? Они же разорвут тебя...» А я: «Еще посмотрим, кто кого разорвет!» Ему нравился такой мой настрой... Я совсем не ученик Табакова. Когда вижу его талантливых, потрясающих воспитанников, чувствую, что у них с Олегом Павловичем была особая связь. А я пришел из другой школы. Но он относился ко мне очень хорошо. И чем ближе к своему уходу, тем чаще на меня смотрел, за руку брал. Ему был важен вот такой тактильный контакт...
— Алексей, в самом начале вы говорили, что вам больше всего предлагают сниматься в жанре экшен. Не обидно ли?
— Амплуа сломать очень трудно. Самое интересное, что в училище я играл почти исключительно комедийные роли! Моей первой самостоятельной работой стал отрывок по драматическому рассказу Генриха Бёлля. Я его взял, потому что после «Иди и смотри» уже умел плакать контролируемо, делать правильную мужскую истерику. Прошел показ, всем сокурсникам объявили оценки, а ко мне педагоги подходят: «У нас нет комментариев, мы в шоке...» А оценку не называют. Я переживаю: «Что не так?» И тут один педагог говорит: «Мы думаем, что ты, возможно, перенапрягся на «Иди и смотри». Давай-ка мы попробуем переформатировать тебя в юмор». И дальше в училище у меня что ни роль — то комедия. Мною обожаемый Александр Ширвиндт ставил с нами французскую комедию «Шиворот-навыворот». И так показывал моего персонажа, что мне надо было сначала отгоготать, и только потом я мог что-то сыграть.
Вскоре в кино ситуация изменилась, пошли брутальные мужчины, военные, разведчики. Но мне интересно играть разное. И что только я не делал. Для роли в фильме «Муха» Владимира Котта похудел на 25 килограммов. Знакомые беспокоились: «Ты заболел?» Когда Надя приезжала ко мне на съемки, режиссер ей жаловался: «Накорми мужа! Я же не смогу смонтировать фильм: герой каждый день худее и худее!»
После этого я думал, что продюсеры заново взглянут на меня. Но они по-прежнему предлагают те же самые стрелялки либо, в лучшем случае, меч в руке. Приходят в МХТ, смотрят мои комедийные роли и говорят: «Неожиданно!» И все равно видят меня в привычном им амплуа. Выход один: надо выбирать только те роли, которые тебе нравятся.
— Вы упомянули про свою жену Надежду Борисову, дочь известного актера Льва Борисова. Вы с ней не раз вместе и снимались, и играли в МХТ. Не сложно работать с близким человеком?
— Мы начали вместе сниматься в «Братанах», наш дуэт полюбился зрителю, и поэтому история продолжается. Вот только что вместе снялись в сериале с рабочим названием «Уровень угрозы», это трагическая история — герой теряет семью. На самом деле я часто шучу, что у Надежды обычно красивые, «элитные» сериалы и фильмы. А у меня картины попроще, «спортивно-драматические». Ну что ж, видно, карма такая...
Надежда Борисова очень профессиональная актриса, к каждой роли подходит серьезно. Когда мы работаем вместе, я не могу ее «просчитать», догадаться, как она в данной сцене сыграет, потому что у нее нет шаблонов. А иначе она и не может работать, она же дочь своего отца, Льва Ивановича Борисова.
Но сложности в работе с Надеждой есть. Потому что ей нельзя подыграть, рядом с Надеждой в кадре или на сцене всегда надо отдавать себя на сто процентов. Для меня Надя — эталон партнерства.
— Дома работу совместную обсуждаете?
— У нас давно закон: работу на дом не берем. Можем обговорить какие-то аспекты по дороге на съемку, и все. К тому же мы с Надеждой уже на интуитивном уровне понимаем друг друга. Когда я на сцене, она точно знает, где мне комфортно, а где нет. Я — живой человек, не механизм, на мою игру влияют разные нюансы, и Надя все их понимает. Кстати, сцена иногда очень хорошо проходит, когда тебе... плохо. В МХТ шел спектакль «Человек-подушка», он нравился зрителю — мы его играли лет десять. Но у меня роль поначалу не получалась, я чувствовал — что-то не то. Однажды пришел на спектакль с температурой 39. Сказал сам себе: «Да будь что будет». И именно на этом спектакле вдруг понял, на какие кнопки надо жать, куда двигаться. А в училище играл выпускной спектакль «Чужая жена и муж под кроватью» с температурой 40! Подходит Алла Александровна Казанская: «Леша, а ты чего такой? Да ты горишь! Ну тогда отличный спектакль будет!» И она оказалась права. Вот такая наша профессия — в огне не горим, в воде не тонем...
