«Мы играли что-то необыкновенно острое. Дико бичевали пороки! Стиляг, курильщиков. Эта «плесень» заманивала чистую советскую молодежь в тенета алкоголя и никотина! И вот, когда мы сдавали этот спектакль, в зале сидели Миронова и Менакер, а между ними — Андрюша Миронов. Ему было примерно пятнадцать лет, такой смешной, полноватый», — вспоминает Александр Ширвиндт.
— Александр Анатольевич, писали, что вы, будучи за рулем, попали в ДТП недалеко от своей дачи. Это правда?
— Да ничего страшного не произошло, все живы и здоровы. Выехал не вовремя, дорожный знак не увидел, чуть-чуть столкнулись с другой машиной. Но разошлись мы миром, никто никого ни в чем не обвиняет. Зачем это раздувать?!
— Просто высказывались подозрения, что вы были нетрезвым за рулем…
— Кто это сказал? Не неси фигню… Я был трезв, жена подтвердит. Эта история яйца выеденного не стоит.
— Хорошо, давайте говорить о том, что важно. Мы с вами сейчас находимся в вашем кабинете в Театре сатиры. Если не ошибаюсь, вы сюда пришли работать полвека назад?
— Уже чуть больше. Знаю тут каждый угол. Понимаешь, несмотря на то что я художественный руководитель, до сих пор остался Шуркой. Это и хорошо — с одной стороны, но иногда мешает. Как управлять методом кнута и пряника, если кнут в руках у пряника? С другой стороны, надувать щеки и делать из себя начальника — стыдно.
— Я заметил, что вы со всеми на «ты», даже с незнакомыми людьми. Почему?
— В этом моя жизненная позиция. На «ты» — значит, приветствую естественность, искренность общения. Это не панибратство, а товарищество… А потом, мне уже столько лет, ну кто меня старше?! Единицы.
— Этим летом вам исполнилось 87. Как ощущаете свой возраст?
— Знаешь, старость — неприятная штука. Когда просыпаешься, чувствуешь, что и коленка не болит, и давление в норме. Думаешь: «Ура!» Но это всего лишь на семь минут. Consuetudo est secunda natura: привычка — вторая натура. За бесконечное количество лет мотор внутри износился, но еще крутится, попукивая. И возможностей с каждым годом становится все меньше и меньше. Как было раньше? Говоришь другу: «Слушай, давай рванем в Адлер?» Садимся ночью в машину марки «Победа» и доезжаем до Адлера. Купаемся и отчаливаем обратно. Или, как часто бывало, срываемся с Мишей Державиным и летим на рыбалку в Астрахань. Ловим рыбу, живем в палатке… А сейчас рыбалка — это солидный выезд. Термос, трубка, ребята сопливые червей подносят, ты с ними расплачиваешься, сидя на мягком стульчике. И — сон. Глубокий. Пока карп сам тебя в воду не утащит…
— Вы как-то поддерживаете форму? Зарядку, например, делаете?
— У меня очень тяжелая зарядка утром. Лежа, я сначала сучу ножками — это полезно для поясницы. Тридцать раз. Потом с трудом, кряхтя, сажусь на кровати и делаю вращательное движение на скрипучей шее пять раз туда, пять раз обратно. И потом плечиками десять раз. Меня кто-то когда-то научил, и я привык. И чувствую, что сделал зарядку.
— В спектакле Театра сатиры «Где мы??!...» вы играете старого клоуна. Его реплики кому-то могут показаться резковатыми. Не матерные, но грубые. Вы считаете, это нормально для сцены?
— Я вообще-то в жизни матерщинник, но терпеть не могу, когда на сцене нецензурно выражаются. Но что значит — нецензурно? Законодательно отменили четыре слова, ты напечатать их сейчас не сможешь. Но что касается слова «жопа» — это семечки. В России вообще не материться сложно. Куда деть тогда Пушкина, Баркова, Козьму Пруткова?! Тут главное — интонация и степень необходимости.
— Ваш герой находится в сумасшедшем доме. Кстати, о медицинских и социальных учреждениях для одиноких пожилых людей. Вы когда-нибудь бывали в Доме ветеранов сцены или в Доме ветеранов кино?
— Когда-то часто посещал, мы выступали там. Страшно, конечно. Помнишь, в аэропортах были такие накопители? Минут за сорок до отлета самолета пассажиров накапливали в таком жутком предбаннике, в тесноте, духоте. Так вот, эти Дома ветеранов — как накопители перед выходом в небеса. Есть такая картина Лактионова «Обеспеченная старость», которую он нарисовал в Доме ветеранов сцены. Стол, сидят вокруг благостные бывшие артисты, божьи одуванчики. Помесь ангелов с тенями.
— Как считаете, до какого возраста артист должен выходить на сцену? Например, когда Юрий Никулин ушел с циркового манежа, объяснил, что зрителю не должно быть жалко седого клоуна…
— Помнишь эту бодряще-комсомольскую песню «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, пока я дышать умею, я буду идти вперед»?! Так вот, пока ходить умею… Другое дело, что нужно соизмерять походку с тем, что ты делаешь на сцене. Великий Михаил Царев играл в Малом театре Чацкого до упора. Все хихикали, ему уже было в районе 60 лет тогда. В первой сцене он вбегал на сцену. Сидела совершенно прелестная молодая актриса Юдина, игравшая Софью. Он шлепался на колени: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног…» А потом шептал: «Поднимите меня». И Софья дрожащими руками поднимала Чацкого. В этом, конечно, есть странность. А вот выползать старым клоуном и говорить, что мне уже 400 лет, — это не стыдно. Но выползти мало — надо еще и уползти.
— Начинающим актером вы играли в основном отрицательных персонажей — и в театре, и в кино. Например, белых офицеров. И ваша жена Наталия Николаевна впервые увидела вас на сцене тоже в роли мерзавца…
— Да, мне было четырнадцать лет. Мы жили в НИЛе — дачном поселке. Наука, искусство, литература. Кроме нашей семьи там отдыхали Журавлевы, Дикий, Захава… И там у нас был дачный театр. Мы играли «Без вины виноватые». И жена моя будущая, внучка главного архитектора Москвы, тоже жила там, но далеко. И, как и вся тринадцатилетняя элита, приходила на этот спектакль. Тогда она в меня как в актера и влюбилась.
— Вы помните день, когда познакомились с Андреем Мироновым?
— Это было в Театре эстрады, который раньше находился напротив Театра сатиры. Главным режиссером Театра эстрады был Конников. Он делал там обозрения. Одно называлось то ли «Москва лучеголовая», то ли «Москва лучеглазая». Я играл молодого москвича, который показывал юной провинциалке Москву-красавицу: здесь прекрасно кормят, здесь чудно поют, вот роддом, вот университет. Словом, играли что-то необыкновенно острое. Была там и «плесень» — стиляги, курильщики, я пел песню про двух друзей, которых звали Алька Голь и Ника Тин. Мы дико бичевали пороки! Эти люди заманивали чистую советскую молодежь в тенета алкоголя и никотина! И вот, когда мы сдавали этот спектакль, в зале сидели Миронова и Менакер, а между ними — Андрюша Миронов. Ему было примерно пятнадцать лет, такой смешной, полноватый. Тогда мы и познакомились. А потом уже пошло-покатилось. Потом я выпускал его из Щукинского училища как педагог.
— В свое время КГБ не пытался вас завербовать?
— Пытался. Сейчас стало очень модно признаваться. Но мне, по сути, признаваться не в чем, потому что завербовать меня так и не получилось. Я тогда был довольно модным артистом «Ленкома». И в меня была зрительски влюблена жена второго советника американского посольства. От нее — цветы, цветы, цветы… Тут же появился человек и сказал, мол, «надо идти на контакт». После этого я долго от них бегал. Вот, мог бы сейчас вам похвалиться, что стал сотрудником, например, КГБ или ЦРУ, но нет. Просто дико не хотелось. И аргументов у меня не было. Единственное, что меня спасло, — я сказал, что у меня слепая мать, поэтому времени нет. И это было правдой — мама в последние годы ослепла.
— В чем главное отличие самоощущения в те времена и сейчас?
— Тогда мы жили в застенках, а за «железным занавесом» шла неслыханная жизнь. Мы собирались на кухнях, в Доме актера, ходили на бега, а под одеялом говорили: доколе? Занавес подняли, и оказалось, что кошмар везде. Сейчас у меня ощущение, что планета находится в очень плохом состоянии: тайфуны, землетрясения, наводнения участились со страшной силой. Потухшие вулканы все чаще стали открывать пасти, плюются лавой. Может, Боженька, в которого я верю относительно, или инопланетяне смотрели-смотрели на нас и подумали: «Надоело!» И начинают давать нам серьезные знаки в виде этих наводнений. Мы же не мыслим вселенски, только огородами и полемикой в передаче у Соловьева. А на самом-то деле планетка вшивая. Я ведь знаю не понаслышке, потому как и сам летаю. У меня же планета своя есть. Причем законная, не купленная. Летаю я недалеко от Фаины Раневской и Даниила Хармса. Поэтому нам виднее сверху.
— А люди изменились?
— Меня часто спрашивают об этом, но в контексте педагогическом. В чем отличие студентов 1950-х годов от сегодняшних? Я ведь в Щукинском институте — самый старый педагог, преподаю уже больше 60 лет. Раньше этих 18-летних бэмби нужно было два первых года раскрепощать. Сейчас они приходят, уже снявшись в рекламах «Виагры» и прокладок, и наша задача теперь, наоборот, их закрепостить. Все остальное — сиськи, ноги, жопа, глаза — то же самое. Другое дело, что они серые, ничего не знают. Однажды в училище по своим делам пришел Юрочка Яковлев. Сел в фойе внизу. И вся эта шпана летает мимо, задевая его. Я собираю курс и ору: «Вы что! Когда я учился, в училище зашел народный артист Михаил Астангов. И мы, бросив занятия, побежали смотреть на него. А тут сидит великий русский актер Яковлев, а вы не замечаете, носитесь мимо!» И одна девочка, заплакав, сказала: «Вы же нам ничего не рассказываете! Рассказали бы о своих встречах с Мейерхольдом». Вот! И это не анекдот, это их уровень знаний.
— Говорят еще, что люди ожесточились…
— А потому что нет воздуха для общения. Перезво?ниваемся, понимаешь. Эсэмэски… Все бегут. По эмбриону я — интеллигентный мальчик, на скрипочке учился играть, что-то читал. Мои родители — мать работала в филармонии, папа — скрипач. У нас собирались великие люди — Журавлев, Яхонтов, Качалов… Они читали матери свои программы, играли в преферанс. Все было спокойно, не на бегу. Были компании, клубы (как мы называли их — клуМбы) по интересам. А сейчас большой разброс возможностей: четыреста каналов телевидения, только официальных театров в Москве — больше восьмидесяти! Информации полно. У людей голова кру?гом! Огорчает меня сегодня человеческая некоммуникабельность, абсолютная поверхностность взаимоотношений. Искренность как явление выхолощена. Огромная шапка вранья и словоблудства очень давит… Мои ряды редеют. Вот посмотри мою записную книжку, почти все фамилии и телефоны вычеркнуты. Падеж плотный. Не успеет уйти из жизни человек, как звонят мне: «Алло, это 26-й канал. Скажите ваше мнение о нем». И такой голос еще противный. Я уже превратился в атрибут ритуальных услуг.
— Как-то вы сказали в интервью: «Я успокоился, ориентируюсь теперь на интуицию». Как это понимать?
— В нашей стране мы прошли огромное количество катаклизмов. Кардиограмма смысла — как у взбесившегося инфарктника. А ты во всем этом существуешь, пытаясь участвовать, разобраться и даже действовать. А потом я успокоился. Страшно выглядеть идиотом. Теперь отношусь к происходящему вокруг с багажом опыта, иронично.
— Но сложно иронично относиться, когда из жизни уходят друзья!
— Кажется, Сталин сказал пошлую фразочку, что незаменимых нет. Чушь полная! Невольно начинаешь думать, что Всевышний всерьез нацелился собрать труппу из лучших исполнителей для небесного театра теней. Может, и мне там какая-нибудь роль припасена. По обыкновению — второго плана. Никому не известно, когда уйдешь. Главное, не впадать в депрессию. Не допустить, чтобы тебя жалели. Чтобы не было как у Пушкина: «…но, боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь, не отходя ни шагу прочь… Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!»
— Если бы вы не стали актером, то какую профессию выбрали бы?
— Я бы выбрал себе профессию, которой смог бы маниакально увлечься. Я завидовал и завидую актерам, которые обожают играть, не мыслят себя нигде — только на сцене. Жаждут играть до самоубийства. У меня никогда этого не было. Я просто очень дисциплинированный человек. А вот если бы найти профессию, чтобы, как говорил Толя Папанов: «Скорее бы ночь прошла — и снова на работу…» Он шутил, конечно, но все-таки… Гораздо хуже, когда: «Скорее бы кончился спектакль, а завтра, слава богу, я не играю». Вот основная боль моей старости. Но сейчас уже поздно становиться хирургом или, как я мечтал, таксистом…
— Ваш рабочий стол буквально завален пьесами. Неужели все успеваете прочитать?
— Сейчас в основном присылают очередную графоманию. Мол, где-нибудь в Сызрани с огромным успехом идет спектакль такого-то автора «Писькин кот», все это с фотографиями. И дальше страниц на шестьдесят какой-нибудь бодяги. А не читать нельзя, потому что — вдруг Гоголь или Горин. К счастью, это «вдруг» кончается на пятой странице, когда ты понимаешь, что читать дальше бесполезно.
— А в кино вас приглашают?
— Мне присылают сценарии — ни одной приличной роли. Можешь представить, чтобы Ширвиндт начал бегать с пистолетом? Я уже не добегу. Да и зачем?! С голоду не подыхаю.
— Александр Анатольевич, я понаблюдал за вами на репетиции спектакля, и возник такой вопрос: а вы любите, когда актеры импровизируют на сцене?
— Хорошо, когда импровизация все-таки продумана заранее. Это очень тонкий момент. Что касается меня, я обожаю импровизацию и в жизни, и на сцене. Стараюсь привить это своим ученикам. Но, знаешь, импровизация очень опасная вещь. Есть люди, которые имеют право и умеют импровизировать, а есть — кто обожает это делать, но не умеет, и тогда получается бог знает что.
— Вы сейчас готовы чем-то удивить зрителя?
— Нет. В моем возрасте начинать творческий поиск почти неприлично. Я отдаю себе отчет в том, что нужно не делать резких, скандальных движений. Ведь бывает, кто-то возьмет и решит на старости лет: «Скажу всю правду!» Зачем? Нам нужно знать, что Лермонтов ходил с грязными воротничками, а Пушкин переспал со всем женским населением Псковской области? Не нужно. Поэтому удивлять себя и окружающих какими-то не присущими мне творческими марш-бросками или писать разоблачительные мемуары я не буду. Буду идти по своей дорожке с теми, кого я люблю и кто меня любит. Я, кстати, очень люблю людей, которые меня любят. Мне порой говорят: «Как ты можешь общаться с этим говном?» — «А он меня любит». — «Но он же говно!» — «Возможно. Пусть меня любит и говно». Ведь хороших людей немного, а любви хочется побольше.
— Александр Анатольевич, а бывает так, что вы думаете: как же я сам себе надоел?
— А это всегда! Вот чувство, что я сам себе не надоел, возникает редко. Причем в жизни сам себе я надоедаю больше, чем в творчестве. Но глупо на это жаловаться в моем возрасте. Когда-то мой друг, покойный драматург Саша Володин, написал мне:
Проснулся и выпил немного,
Теперь просыпаться и пить.
Дорога простерлась полого,
Недолго осталось иттить.
