«Меня пригласили на кастинг главной роли в пилот фильма про советского модельера Надежду Ламанову. И каков же был мой шок, когда я узнала, что режиссер — Лина Арифулина. При одном упоминании ее имени у меня сжалось сердце — давнишняя травма с «Фабрики звезд». Тогда Лина мне сказала, что я девочка, сотканная сплошь из клише. И все эти 20 лет, прошедших с тех пор, я их в себе искала и пыталась искоренить. На встречу шла в мятном пальто и красном берете. Я не знала, что скажу ей, как посмотрю в глаза. Но была уверена: ничего хорошего из этого не выйдет.
На съемках «Калимбы» для онлайн-кинотеатра Okko я чувствовала себя Алисой в Стране чудес: катишься с горки в черную дыру и не знаешь, что с тобой будет дальше. В первых сериях есть такая сцена, когда моей героине дают пульт от браслета, надетого на руку мужчины, который ее когда-то изнасиловал. Одно нажатие — и электрошокер сделает свое дело. И она нажала, а отпустить не смогла. Такая сильная была злость — до желания убить. Эту сценку, рожденную прямо во время съемки, режиссер Нурбек Эген просил повторить несколько раз. Он в буквальном смысле слова вытаскивал из нас тех демонов, которых каждый стремился припрятать, забыть и никогда не вспоминать. Удивительно, конечно: память стирает многое, но какие-то моменты я помню до мельчайших подробностей.
Мне год. Я играю во дворе, рядом вьется наш пес Чижик. Вдруг слышу истошный крик мамы. Она подхватывает меня на руки и быстро несет в дом. На окне нашей летней кухни развеваются сиреневые занавески. Мама кладет в кроватку рядом с куклой Катей. Большой, с меня ростом. И безудержно плачет.
Оказывается, я стукнула пса палкой. А Чижик, не будь дураком, вцепился мне в лицо. Собаку, естественно, тут же кому-то отдали — не дай бог, еще сожрет ребенка. Меня то есть. А на шрамы, которые до сих пор видны, как от шока отошли, махнули рукой: «До свадьбы заживет». Никто даже и не думал, что это лицо, покусанное псом, однажды будут показывать с большого экрана.
Нашу большую семью под Острогожском знали, кажется, все. Род у нас видный, казацкий. Мой прапрадед по отцовской линии, двухметровый дед Санька, был гусаром в царском полку. А дед по маминой линии, Николай, — первым на селе трактористом, невозможным красавцем и человеком с большими амбициями. Он был первым, кому государство выдало желтый автомобиль марки «жигули», и отправился в кругосветное путешествие на большом лайнере. Вот такой у меня был дед! Бабушка до сих пор говорит, что характером я вся в него: если что задумаю, никогда не отступлюсь.
Мне кажется, артисткой я была уже лет в пять. Для этого у меня был весь арсенал павловопосадских платков из бабушкиного сундука, сказки Пушкина и всякая домашняя утварь. Я разыгрывала с дедом сценки, говорила: «А сейчас будет спектакль». Дедушка с бабушкой всегда поощряли мое игровое состояние, особенно мою любовь к музыке.
Бабушка работала дояркой и часто брала меня с собой на дойку. На ферме был красный уголок, и я там была настоящей звездой. Под портретом Ленина и алыми знаменами читала стихи и пела. А как было не петь, если у нас в семье все голосистые!
У деда по папиной линии был свой дом и яблоневый сад. Под раскидистыми деревьями часто устраивались большие застолья. Мои тетки, старшие сестры отца — тетя Таня, она, кстати, БАМ строила, и тетя Маруся, — были главными запевалами. Сколько они знают частушек и анекдотов! Этих женщин никогда не переговорить, не пересмешить. Их бы на шоу Харламова — там бы они зажгли!
Как и все девочки, я любила наряжаться. Надевала мамины бусы и крутилась перед зеркалом. Мама для меня была эталоном красоты — классическая блондинка и Анна Каренина в одном лице. В Острогожске она была единственной, кто носил шляпки. Одна у нее была мужская, с широкими полями, другая — таблетка с вуалькой. Мама всегда умела подать себя. Думаю, за это папа в нее и влюбился. Они познакомились в электричке.
После окончания педагогического училища в Павловске маму распределили работать учительницей начальных классов в школе Острогожска. В тот день она как раз ехала на свою первую съемную квартиру — с чемоданом, в сарафане и чехословацких плетеных босоножках на танкетке. Папа шутил, что те босоножки будто заговоренные были — как увидел, так и не смог оторваться. Разумеется, тут же вызвался проводить. Но до квартиры, которую мама сняла у какой-то старушки, они дошли только к ночи — папа, знавший в городе буквально каждую улочку, вдруг заплутал. Все 42 года, что они женаты, друг для друга до сих пор Ванечка и Верочка. Такая любовь.
До девяностых папа работал в автоколонне дальнобойщиком. Как-то открыла его трудовую книжку с записями заработной платы и ахнула — инженер получал в три раза меньше! Мы жили не бедно, но и никогда не шиковали. У нас было все как у всех и мебель из Чехословакии. Помню, была такая тумбочка, у которой верх открывался, как крышка у фортепиано. Я стучала по ней пальцами и представляла, будто играю на настоящем пианино. И однажды оно у меня появилось — родители купили мне новенький «Н. Рубинштейн», чтобы я могла учиться в музыкальной школе. А потом в моей жизни началась чреда не совсем радостных событий. Наступили девяностые.
Мама ушла из школы и пошла учиться на парикмахера. Автоколонна папы закрылась. По телевизору показывали Кашпировского, Чумак заряжал трехлитровые банки с водой. Чтобы нас как-то прокормить, папа гонял машины из-за границы и перепродавал.
Это был 1992 год, я училась во втором классе. Отец уехал за машиной то ли в Польшу, то ли в Германию. Ребята, с которыми он поехал, уже вернулись, а его все нет и нет. И тут пришла телеграмма: «Вера, не волнуйся. У Вани случился перитонит. Мы денег, какие остались, в госпиталь закинули, машину его забрали...»
Тут бы маме, как полагается героиням советских фильмов, в обморок бахнуться от таких новостей, но она и бровью не повела. Мама сняла со счета в «МММ» все сбережения, обменяла на доллары, купила себе права — она не умела водить — и билет на поезд. А меня с младшей сестрой оставила на своего родного брата — все равно все рядышком жили, на одной улице.
Родителей не было недели два-три. Перитонит у папы осложнялся, его все резали и резали. Мама рассказывала, что, когда впервые увидела его на больничной койке, он был весь зеленый и собирался уже умирать. Она его выходила. Устроилась на работу к русской женщине из семьи переселенцев из Казахстана. За помощь по дому они давали маме жилье. А на сэкономленные деньги она покупала курицу и носила папе в больницу бульон.
Домой родители приехали с огромными дорожными сумками. А в них — доверху заграничных сладостей. «Сникерсы», «марсы»... И не по одному, а пачками, как в европейских супермаркетах продавались. Это сейчас у моих сыновей что ни пожелаешь — и орехи, и конфеты, газировка в холодильнике. А нас, советских детей, особо не баловали. Самым вкусным в моем детстве была краюха белого хлеба с питьевой водой. В доме всегда ведро с питьевой водой стояло. Так мы хлеб сначала в него макали — бабушка за это всегда очень ругала. А потом доставали сахарницу. У нас такая красивая, синяя была. Опускаешь мокрую краюху в сахар, и он прилипает, становится с ней единым целым, как будто вареньем намазали. Со стаканом парного молока это был восторг!
У нас всегда было много ягод — клубники, малины, черешни. Росло десять огромных кустов черной смородины — ведрами ее ели. Вот они, витамины! Но нам, конечно, хотелось жвачки. Когда к нашим соседям приезжали внуки из Монина или Королева, они могли дать свою пожевать.
То, что дети бывают очень жестоки, я поняла в школе. Мы дружили большой компанией — мальчишки и девчонки. Но лучшая подружка у меня была только одна — девочка с соседней улицы, Галька. И так я ее любила, что даже перевелась из своей школы в ее.
Мы были той еще парочкой. Галька — рослая, грудастая, я — высокая и худая. И так получилось, что мальчик, с которым она встречалась, вдруг обратил на меня внимание. Конечно, он мне тоже нравился, и я о нем мечтала. Однако переступить дорогу подруге — я бы на такое не пошла. Но Галя думала иначе. А вместе с ней и все мои одноклассники.
Меня начали травить. Я не могла спокойно дойти до дома: за мной шли по пятам, давали подзатыльники, вырывали портфель... Но больше всех мне доставалось от Анжелы и ее брата. Она была очень красивая, кудрявая, такая яркая, наглая, такая дерзкая... Почему они выбрали именно меня?
Когда уже училась на первом курсе ГИТИСа, неожиданно встретила ее на Таганке, на эскалаторе в метро. У меня сердце забилось так, что, думала, выскочит из груди. И ком к горлу подступил, я стала задыхаться — вот что такое детская травма. Хотя столько лет прошло!
Я проучилась в школе до девятого класса. Из-за травли у меня не было выпускного, о котором я так мечтала, — просто на него не пошла. А потом уехала в Воронеж и два года доучивалась в музучилище. Путь к музыке для меня оказался тоже не из простых.
В музыкальной школе я была самой младшей. Мне было семь, еще толком писать не научилась. Но наш преподаватель по сольфеджио и хору Ирина Веревкина, конечно, в расчет это не брала. Она была несостоявшейся певицей, которая после училища вернулась в Острогожск и пела в ресторане. На учениках любила отыгрываться.
«Постройте малую секунду вверх от ноты до», — бегло писала она задание на доске.
А я пока разберусь, пока перепишу, уже все стерто. По сольфеджио у меня были сплошные двойки. Мама пошла разбираться: «Это вообще что такое? Непедагогично требовать от ребенка, который умеет писать только печатными буквами, успевать наравне с пятиклассниками».
Настоящая война у нас с этой Веревкиной была. Не знаю, как она не отвадила меня от музыки. «Просто у тебя характер такой. Стопроцентный Козерог», — любила повторять мама. Девочкой я росла артистичной, так что у учительницы не оставалось выбора, кроме как сдаться, — она стала брать меня на конкурсы, в которых я выступала от нашей школы. Но когда пополз слух о том, что поступаю в Гнесинку, не обрадовалась: «Да кому ты там нужна, в своей Москве?»
Этому предшествовала забавная история. Мы с подружками приехали в Москву на 9 Мая и как-то оказались в гнесинской общаге на улице Зорге. И там я увидела его — контрабасиста Константина. Влюбилась моментально. Это оказалось взаимно.
Костик сразу же приехал в Острогожск на знакомство с моими родителями и остался погостить. Мама, довольно демократичная женщина, ничего не говорила, только указательным пальцем по столу стучала. Этот предупредительный ее жест распространялся на секс, алкоголь и наркотики.
В Москве мы стали жить в съемной комнате в знаменитом еврейском доме в Спасоглинищевском переулке. Ее мне сдавал бас из хора Большого театра. Комната была маленькой, с окном, выходящим на кирпичную стену. А посередине, ровно на полкомнаты, стоял старинный рояль. Костя хорошо зарабатывал, но надолго меня не хватило. Спустя год отношений я поняла, что все эти бесконечные его празднества — не про меня. Мне же нужно было учиться.
Гнесинское училище, как ни крути, элита. Со мной вместе учились Костя Хватынец, он сейчас в Театре оперетты, Николай Хондзинский — теперь серьезный дирижер в Пскове, Петя Дранга, Саша Савельева, Дима Билан... Какие все смешные тогда были, господи! Помню, когда Билан только начинал свое восхождение на олимп, про него говорили: «Ну все, звезда!»
А через месяц после того, как я вылетела из «Фабрики звезд», мы с Димкой встретились на ступеньках училища: «Теперь понимаешь, почему звезда? О тебе сейчас точно так же говорят».
Когда ты побывала где-то там, наверху, и потом вернулась, кажется, что ты изменилась, какой-то крутой стала. А ничего подобного — разве что пообломали немного.
На «Фабрику звезд» я попала, поспорив с однокурсником. Артем хвастал, что прошел на первый тур. А я тогда лежала со страшным гайморитом и не ходила в училище.
«Вот увидишь, меня возьмут», — пообещала ему и пошла на кастинг.
У меня по жизни так — в последний вагон впрыгиваю, и мне говорят: «Здравствуйте, вы зачислены». Я не то чтобы все душой стремилась на «Фабрику звезд». Это был для меня интересный эспириенс.
Уже не помню, что я пела на кастинге. Но первое, что у меня спросили: «А почему вы так на Валерию похожи?»
На «Фабрике» я, конечно, делала шоу. Меня называли девочка-скандал. Я постоянно ругалась — то курицу не так порезали, то не так приготовили, не так убрали... Была, так сказать, по хозяйственной части. А по музыкальной перспектив во мне не увидели. Из меня можно было лепить что хочешь, я была и народной, и джазовой певицей — какой угодно. А Фадееву нужен был готовый продукт.
Помню, как на одной репетиции в «Останкино» перед концертом ко мне подошел Егор Дружинин и сочувственно положил руку на плечо. Тогда я поняла, что это прощание. На очередном голосовании меня слили. Обидно было до слез.
«Волкова, ты же гениальная русская актриса! Не нужен тебе этот шоу-бизнес!» — сказал мне Герман Сидаков, встретив однажды в маршрутке. На «Фабрике звезд» он преподавал нам актерское мастерство.
Я тогда подумала, что это несерьезно, из жалости. Но судьбу ведь не обманешь.
Благодаря Лере Ковальзон, которая на «Фабрике» нам ставила речь, я познакомилась с тусовкой щукинского курса. Тогда дружили Сережка Бурунов, Юра Чурсин, Артем Семакин, Макс Браматкин. Однажды мы встретились на Тверском бульваре, и Браматкин меня спросил:
— Ну ты чего, куда поступать собралась?
К моей судьбе он был неравнодушен. Браматкин писал про меня сценарии — у нас с ним была настоящая платоническая любовь. И то, что он ушел из жизни так рано, конечно, большая трагедия.
На вопрос Макса я ответила неуверенно:
— Думаю, в музыкальный театр. Я петь хочу.
У меня было колоратурное сопрано, и я собиралась поступать на Таганку, там был музыкальный факультет ГИТИСа.
И тут они с Семакиным как начали Немировича-Данченко со Станиславским разыгрывать:
— А давай почитай нам!
Тем же вечером к компании присоединился Чурсин. Он только прибежал с репетиции и казался мне каким-то великаном. Юрки было так много, он бесконечно флиртовал и занимал собой будто все пространство. Сопротивляться его харизме было бесполезно. Я, наивная, стала читать.
А они давай ржать:
— Да ты артистка! Ты вообще гениальная артистка!
К поступлению на факультет музыкального театра я готовилась с солисткой Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Она договорилась, чтобы меня послушала заведующая кафедрой. Я прочитала монолог Катерины из Островского и тут же поняла: с этой женщиной мы не сойдемся.
— Ну кто так читает? Вы вообще понимаете?! Не может женщина с мужчиной так говорить!
Словом, стала самоутверждаться за мой счет точно так же, как это делала учительница в музыкальной школе. Но теперь я уже сумела постоять за себя.
— Тогда давайте не будем тратить время друг друга, — сказала я и вышла за дверь.
Солистка Театра Станиславского и Немировича-Данченко была в шоке: «Ты сумасшедшая? Я еле уговорила тебя прослушать!»
А в это время этажом выше шел набор на другой курс. В приемной комиссии сидели Михаил Дмитриевич Мокеев и Борис Павлович Рабей, Игорь Геннадьевич Войтулевич. Для общей справки скажу, что первый сделал три брусникинских курса. Его ученики — великий Владимир Машков, Евгений Миронов, Марк Эдельштейн, Петя Скворцов. Второй — ученик знаменитого советского режиссера Марии Осиповны Кнебель. А третий — ученик Андрея Гончарова и Марка Захарова.
Им я прочла тот же монолог, исполнила песню из кинофильма «31 июня» и... прошла без конкурса. Вот что значит мужской и женский подход. Видимо, что-то Мокеев и Рабей во мне рассмотрели, как и когда-то Браматкин.
Помню, как они мне сказали:
— Приносите документы, вас взяли на бюджет.
Я ничего не поняла и сразу выпалила:
— Что? У моей матери денег нет!
Они рассмеялись:
— Ну какая же вы прекрасная дура, Волкова!
Учиться было сложно: на курсе нас было 50 человек, конкуренция огромная. Первый же экзамен выпал на мой день рождения. Ко мне еще и родители приехали. С Борисом Павловичем Рабеем я договорилась, что быстро покажу наблюдения и пойду праздновать. Так и сделали.
На следующий день прихожу, а Дима Смолев, сейчас артист «Современника», стоит руки в боки, морда хитрая: «Ну все, Волкова, все! На отчисление!»
И однокурсники начинают ему поддакивать: «Чего ты там показала? Ничего! Собирай вещички!»
У меня внутри все закипело. И рука, сжатая в кулак, прямо под нос Смолеву вытянулась. Вдарить ему я не смогла, конечно. Но смеялись над моей реакцией все сильно.
А еще был случай. На втором курсе мы показывали фантастических существ. И мы с девчонками придумали, что влезем в большие штаны Таньки Нефедовой и станем дракончиком, который только что вылупился. В общем, наклеили на грудь черный скотч, чтобы казаться единым целым, и стали из штанов вылупляться. Хохот в аудитории стоял гомерический. Я не понимала, чего все ржут — ничего смешного же не происходит. И тут на правой груди почувствовала легкий холодок — скотч отлепился.
«Ой!» — только и сказала я и тут же прикрылась рукой.
Опять заржали.
Борис Павлович потом еще долго рассказывал, что вот это мое «Ой!» — это очень уникальная, не заштампованная моя личная оценка. Все привыкли, что Волкова — гроза. А тут такое застенчивое «Ой!».
Право учиться в ГИТИСе, быть актерами мы должны были заслуживать. Нас будто специально сталкивали друг с другом, чтобы посмотреть, достойны ли.
Помню, как однажды репетировала роль в дубле с Машей Бурляевой. Она — дочь Николая Бурляева и Натальи Сергеевны Бондарчук, и из-за этого мне казалось, что к Машке больше пиетета. Мы ставили музыкальный спектакль по Жану Аную «Оркестр», и в нем был монолог, который надо было драматично отыграть. Репетировали его восемь часов в жутком напряжении. У меня ничего не получалось, я не понимала, как надо. Сидя на окошке четвертого этажа, думала: «Господи, вот бы сейчас ветерок подул, и я так как-нибудь легонечко шмяк вниз...»
Из полусотни поступивших у нас выпустились всего 13 человек. А в профессии остались четверо.
Насчет актерства я никогда особых иллюзий не питала. Мне сразу сказали: «Профессия зависимая. Поэтому, Волкова, ходи на режиссуру. Потом пойдешь сниматься к дуракам, которые толком ничего объяснить не могут, так хоть сама все сделаешь».
Но с режиссерами мне пока, тьфу-тьфу, везет. Впервые я снялась у Натальи Сергеевны Бондарчук в драме «Пушкин: Последняя дуэль». Роль была совсем маленькая, всего два слова — я играла служанку. На съемочной площадке ужасно всего боялась — опыта-то еще никакого, а вокруг одни мэтры. В памяти с тех времен Борис Плотников, с закрытыми глазами сидящий на стульчике. В забеге на длинную кинодистанцию он так отдыхал от окружающей его действительности, от людей. Я теперь и сама так часто делаю.
Для сериала «Школа» Валерии Гай Германики пришлось распрощаться с копной рыжих волос — меня подстригли под ноль. Лера из тех режиссеров, кто любит делать все по-настоящему. Многие говорят, что после съемок у нее что-то в тебе меняется. Она умеет обнажать душевные раны. Но моя вскрылась только через много лет.
Меня пригласили на кастинг главной роли в пилот фильма про советского модельера Надежду Ламанову. И каков же был мой шок, когда я узнала, что режиссер — Лина Арифулина. При одном упоминании ее имени у меня сжалось сердце — давнишняя травма с «Фабрики звезд». Тогда Лина мне сказала, что я девочка, сотканная сплошь из клише. И все эти 20 лет, прошедших с тех пор, я их в себе искала и пыталась искоренить. На встречу шла в мятном пальто и красном берете. Я не знала, что скажу ей, как посмотрю в глаза. Но была уверена: ничего хорошего из этого не выйдет.
А она вдруг взяла меня за руку и сказала: «Вы идеально подходите на эту роль. Вы очень похожи на Надежду. А еще мы посмотрели вашу натальную карту».
Она меня не узнала. И я ничего не сказала, хотя столько раз представляла нашу встречу, репетировала, что ей скажу...
На съемках она хвалила постоянно, с меня буквально пылинки сдували. А параллельно шел проект, где меня выживали, катком по мне проезжали. Но об этом позже.
О том, что мы давно знакомы, Арифулина узнала уже после съемок. Под Новый год у Яны Чуриковой вышел про меня какой-то профайл. От Лины тут же пришло сообщение: «Юля, позвоните мне!»
И я позвонила.
«А что же вы мне ничего не сказали? — удивилась она. — Но видите, если бы сложилось иначе, вы бы не закалились. Значит, все не зря».
Понятно, что тогда, на «Фабрике», она говорила слова, которые ей написали сценаристы. И они ничего не значили, но в меня попали очень сильно. Даже сейчас, когда вспоминаю.
И вот тут самое время рассказать про проект, который шел параллельно нашим налаживающимся отношениям с продюсером «Фабрики звезд».
Были у меня два дружка, которые принесли почитать короткометражку. Это история про артистку, которая проснулась и вдруг стала знаменитой. Она пролежала где-то полгода, никто ее не хотел брать. Я предложила спродюсировать проект. Нашла деньги, уговорила сняться Мишу Тройника и Виталия Коваленко. Они подтянули Пашку Майкова на роль камео. Мы поправили сценарий и сняли пилотную серию под названием «Мокьюментари».
Проект утвердили. Меня захотели снять с роли. А я просто не понимала, за что так со мной.
Так получилось, что почти каждая моя роль — испытание. После «Игры на выживание» — проект был изматывающим: два месяца в горах, никаких благ цивилизации, ранние подъемы, холод, — когда я наконец легла в свою кровать, меня накрыло первой панической атакой. После «Калимбы», тоже сложного психологического сериала, пластом пролежала два дня.
Сейчас мы отсняли сериал для ТВ-3. Продюсер канала Ольга Ермакова предложила сыграть главную героиню, роль для меня непривычную. Моя Вера — роскошная. Обычно в триллерах и детективах я вся в саже, руки без маникюра. А тут — «Картье». Каждая сцена — переодевание. И компания артистов — ну просто мечта: Афина Лукиди, Ира Темичева, Витя Логинов, просто фантастический крутейший артист.
Мне вообще с партнерами везет. Своим профессионализмом и открытостью меня поразил латвийский актер Андрис Кейш. Мы вместе снимались в фильме «Солнце светит 24 часа» — играли влюбленную пару без единого прикосновения. Андрис, конечно, невероятного обаяния мужчина. Когда он играл со мной сцену, я просто таяла — смотрела на него глазами мартовской кошки. Такую энергию он давал — без самолюбования, без нарциссизма. Иногда мне казалось, я уже не понимаю эту грань — где мы играем, а где живем по-настоящему. А потом съемочный день заканчивался, он собирал свои вещи и говорил: «Юлыя, всего хорошего!»
На «Самозанятых» мне посчастливилось поработать с Юрием Стояновым и Ириной Розановой. Они играли семейную пару, которая сдает комнату в своей квартире. И в этих декорациях у них единственных был кухонный столик, за которым разрешали курить.
Они, конечно, любили включать мэтров. Сначала смотрели как будто свысока, не шли на контакт — смотрели, слабенький или сильный ты артист. Со мной тоже пытались подобное провернуть — тык-пык, не получилось. Я им сразу сказала: «Спокойно, свои».
Меня потом Розанова за столик к ним и пригласила. Со Стояновым они сидели как старики-разбойники и разговаривали без умолку.
— Девочка, а ты квартиру-то уже купила?
Киваю:
— В Химках.
— Вот видишь, Юра, я-то квартиру только в 50 лет приобрела.
Мы не могли наговориться. Как и с Виктором Ивановичем Сухоруковым. У нас были пересечения, но краткие, в основном по работе. Однажды я загадала увидеться с ним просто так и, если будет возможность, пообщаться, потому что человек он, конечно, великий.
И вот я еду после съемок на вокзал. Сажусь в «Сапсан». А рядом со мной — он! За четыре часа пути обсудили все: общих знакомых, моих мастеров, его жизнь в театре... Это было счастье невероятное.
С Вениамином Борисовичем Смеховым мы много репетировали в театре «Практика», когда ставили «Белую лошадь с черным ухом», мы потом ее в Перми играли — на вечере памяти жертв трагедии в клубе «Хромая лошадь». Щедрой души человек! После разговоров с ним я вынесла для себя очень важную вещь: ни на съемках, ни в театре не надо воспринимать коллег как семью. Пришел, поработал и ушел. Все.
Дома совершенно другая жизнь — муж, двое сыновей, бесконечные уроки...
С Митей мы познакомились, когда училась в джазовом колледже. Мне было уже 29 лет. Между нами тут же не то что искра возникла — зов джунглей произошел. Мы сразу стали жить и работать вместе. Когда все наполнено творчеством и вы 24 часа вместе, это логично. Единственное, что сразу обсудили, — когда хотим иметь детей, сейчас или потом. Через полгода я забеременела Алешей, после этого мы поженились.
В отношениях патриархального мужчины с сильной женщиной всегда кто-то будет тянуть на себя одеяло. Тут выход один — либо подстроиться, либо жить в одиночестве. И в последнем варианте нет ничего страшного. Я бы с удовольствием жила одна, мне это даже нравится. Не очень вижу смысл надоедать друг другу. Вообще вернула бы эту историю, когда супруги спят каждый в своей постели в разных половинах дома. Это не значит, что я несчастлива в браке. Очень счастлива. Просто творческому человеку больше других необходимо свое пространство...
