«Так пусть же никто не живет здесь!» Нечто подобное, как считал народ, произнес сам архитектор в адрес своего детища — особняка Николая Игумнова, что на Большой Якиманке в Москве. Некоторое время там обитала одна загадочная женщина, а потом дом опустел…
И стоять бы ему тихим, оглохшим, если бы не революция. Комнаты наполнились звонкими, решительными голосами, и новый хозяин — фабрика Гознак, на которой печатали советские деньги, — постановил отдать часть большого строения под клуб, а часть отвести под жилье работников. Сказано — сделано.
Работники перевезли свой скарб в бывшие купеческие покои и стали обустраивать немудреный быт, а вечерами на второй половине дивной хоромины, в большом, роскошно отделанном зале заиграл патефон и застучали в веселых плясках каблуки фабричных парней и девчат.
Но однажды в перерыве между танцами одна из молодых работниц шепнула остальным, собравшимся вокруг: «Бабы, живущие в здешних комнатах, сказывают, что ночами, когда все улягутся, дом будто оживает. Скрип, говорят, какой-то слышится, глухие стоны, тихие шаги шуршат, а несколько раз легкую фигурку в белом видели — промелькнула и как дымок сквозь стену истаяла». Девчонки, услышав такое, от страха оцепенели, а толстая активистка прикрикнула на них, насупив брови: «Стыдно! А еще комсомолками называетесь. Небось, не старое время, чтобы в такую ерунду верить».
Потом, когда на завод пришел лектор и рассказывал им кое-что из истории Москвы, комсомолки решились-таки спросить у него, правду ли шепчут живущие в доме. Лектор потеребил седую бородку и ответил, что про старинные особняки всякие слухи ходят, но таков удел всех мест «с биографией». А что еще он мог ответить своим молодым слушательницам? Разное болтали про прежнего владельца «терема», и где правда, где выдумка, определить было невозможно.
…Николай Васильевич сидел, подбоченившись, в кресле и с хитрым видом наблюдал за возлюбленной, рассматривавшей его гостиную. «Нравится?» Варенька весело взглянула на него: «Нравится...» Держалась гостья с достоинством и не желала откровенно показывать, что богатое убранство недавно отстроенного дома поразило ее.
Театральная танцовщица, она последнее время обитала в номерах, которые снимал ей Игумнов, дорогих, но остававшихся временным пристанищем. А ждет ли ее прочный домашний обиход?
«Будешь здесь жить?» — спросил Вареньку Николай Васильевич. «Отчего ж нет? Буду». И вдруг с тоской и лаской посмотрела на него: «Одной? Жить-то одной?» Он прижал ее к себе, потом отстранил и серьезно сказал: «Ты знаешь, что я человек женатый. А что могу, даю тебе, вот хоть дом этот. Буду приезжать, постараюсь почаще».
Когда Игумнов уехал обратно в Ярославль, Варенька обошла комнаты, потом, робея, отдала слугам кое-какие приказания и села у окна. Печально посмотрела она на пустынную окраинную улицу и вздохнула от жалости к себе: так, глядишь, и пройдет ее век — сколько-то лет она проживет тайной подругой, а потом наступит одиночество.
