«Мы все стоим в коридоре, волнуемся, но я больше всех. Поскольку у меня фамилия на «Ф», то к концу я уже серьезно перенервничал. Захожу. Там стол, за которым Олег Николаевич, Козак, Брусникин, Маша Брусникина, Алла Покровская, и... огромная мхатовская пауза. Все многозначительно смотрят на Ефремова, ждут, что он скажет. И после длительной паузы он говорит: «Так, скажи, а кто за тебя платит?» Я отвечаю: «Родители». — «Скажи им, пусть больше не платят». Меня перевели на бюджет. Для меня это было еще и признание с его стороны. А уж когда он доверил мне роль Треплева в «Чайке»...»
— Андрей, в недавнем интервью журналу «7 Дней» вы обещали продолжить рассказ о ваших учителях — легендарных актерах МХАТа. Как для вас начинался МХАТ?
— Наверное, не только моя жизнь, но и мой МХАТ начался с моей мамы. Инженер по специальности, она всю жизнь была большой любительницей театра. И конечно, они с папой в мои школьные годы водили меня по театрам. В том числе у нас была череда посещений МХАТа: мы посмотрели спектакли «Возможная встреча» с Ефремовым, «Кабала святош», «Тартюф». Я был восхищен. И хотя мы ходили по всем театрам, но такого ощущения опьяненности этим залом я больше нигде не испытывал. Думал: «Господи, какие они счастливые! Они могут выходить на сцену и дарить людям это ощущение волшебства!» Мне очень захотелось стать актером. И хотя я не был уверен в своих силах, все же решил рискнуть. Как известно, абитуриенты ходят во все вузы, и единственным, куда я не ходил, был ВГИК — что-то я о нем не вспомнил. В одной газете прочел, что во МХАТе курс набирает Олег Николаевич Ефремов, и подумал: «Вот кому-то повезет!»
В «Щепке» дела пошли хорошо, меня практически взяли на конкурс с первого тура, а во МХАТе я прошел только на второй тур. Звоню и спрашиваю, когда прийти на него, а мне говорят: «Вашей фамилии нет». Но я знаю, что с «Щепкой» у меня уже все сложилось, и, конечно, радуюсь: «Неважно куда, главное, что я поступил!» Тут вмешалась мама. Она говорит: «Как это неважно? Ты же прошел на второй тур?» И она позвонила и спросила, в чем дело. Оказалось, что моя фамилия просто затерялась, такая вот случайность. Так я оказался во МХАТе на курсе Олега Николаевича Ефремова. И началась учеба.
— И общение с великими русскими артистами...
— Конечно! Мои первые впечатления от МХАТа связаны со столовой: когда ты стоишь перед салатами, а перед тобой Калягин, Лаврова, Мягков — все, кого ты видел по телевизору. Первое время я вообще не мог есть: не верил, что это происходит со мной. Там все курили, стоял дым, запах кофе и творческие разговоры. Олег Николаевич был прекрасным педагогом, я бы сказал, в широком смысле слова. Он, например, по понедельникам, когда все театры отдыхают, приглашал к нам после учебы различных специалистов — актеров, писателей, драматургов, философов, которые, на его взгляд, могли нам что-то интересное дать.
Я был взят на платное отделение, тогда только начиналась эта история. В конце первого курса у нас была индивидуальная беседа педагогов со студентами. И каждый понимал, что она может закончиться отчислением. Мы все стоим в коридоре, волнуемся, но я больше всех. Поскольку у меня фамилия на «Ф», то к концу я уже серьезно перенервничал. Захожу. Там стол, за которым Олег Николаевич, Козак, Брусникин, Маша Брусникина, Алла Покровская, и... огромная мхатовская пауза. Все многозначительно смотрят на Ефремова, ждут, что он скажет. И после длительной паузы он говорит: «Так, скажи, а кто за тебя платит?» Я отвечаю: «Родители». — «Скажи им, пусть больше не платят». Меня перевели на бюджет. Для меня это было еще и признание с его стороны. А уж когда он доверил мне роль Треплева в «Чайке»...
— Вас ввели в возобновленную «Чайку»?
— Да, Олег Николаевич незадолго до смерти решил возобновить «Чайку» Чехова с молодыми исполнителями. Спектакль до этого шел на сцене 20 лет, а потом на два года был приостановлен. И Ефремов ввел меня и мою однокурсницу Вику Исакову на роли Треплева и Нины Заречной. И тут мне посчастливилось поработать с великими артистами на одной сцене. Некоторым из них, конечно, было тяжело, потому что на протяжении стольких лет играли, а тут снова нужно репетировать, потому что пришли 20-летние дети. Бывало, смотрели слегка иронично. Получилось, что мы, два неоперившихся птенца, попали в логово мастодонтов на съедение. Иногда было тяжело. Мы всех тогда боялись, особенно я боялся Вячеслава Невинного. Вячеслав Михайлович как-то по-особому ко мне относился, очень строго. Была такая история. В начале спектакля я «заряжался» в беседке, которая выезжала на авансцену по рельсам. Грузный Вячеслав Михайлович, медленно проходя за кулисами, любил спросить помрежа громко, чтобы я слышал: «А кто у нас сегодня Треплева играет?» Ответ: «Андрей Финягин». — «Андрей Финягин? Не знаю такого». Эта полушуточная история приводила меня в смятение. Он играл Сорина, дядю Треплева. Но в целом воспоминания об этом периоде остались прекрасные!
— А кто играл Аркадину?
— Ее играла Татьяна Евгеньевна Лаврова. Она была неземной, воздушной, необычайно женственной. Лаврова была уже в возрасте, но необыкновенно красива — одни эти раскосые глаза чего стоили! Я отлично понимаю Вознесенского, который именно ей посвятил прекрасные строки «Ты меня на рассвете разбудишь...». Партнершей она оказалась очень деликатной. Лаврова была абсолютной Аркадиной. Я помню эти ее руки, когда она мне перебинтовывала голову, как будто они были невесомые, легкие, неземные. Закуривая, Лаврова говорила: «Не переживай, все будет нормально. И не обращай внимания на старичье». Кстати, ей единственной позволялось курить прямо за кулисами. Для меня она — одна из богинь советского кино, как Терехова, как Вертинская. До меня исполнителем роли Треплева был Михаил Ефремов. Так получилось, что на пробах фильма Митты «Граница. Таежный роман» я встретился с ним. И он говорит: «Я знаю, папа тебя выбрал на эту роль. Главное — правильно сыграть сцену с матерью с бинтом. Если сыграешь, значит, роль готова». Такое напутствие я получил от Миши.
Режиссером ввода в спектакль был Андрей Васильевич Мягков, который был первым исполнителем Треплева в этой постановке. Позже он играл еще и Тригорина и знал все наизусть. Вообще, он замечательный педагог. В первое время я не мог с ним репетировать, особенно когда он что-то показывал — пьяного, например. В памяти всплывали кадры из «Иронии судьбы», и я понимал, что никогда так не сыграю. Мягков был невероятно чутким педагогом, потрясающим режиссером и очень интеллигентным человеком. Вместе с тем он был таким закрытым петербуржцем.
— Для актера это немного странно — быть закрытым настолько...
— Почему? И я закрытый, не люблю актерские тусовки. Артисты тоже разные, есть актеры в жизни и есть актеры на сцене. Я не люблю актерствовать в жизни. Сама профессия настолько отбирает энергию, что создавать объект внимания еще в жизни, мне кажется, это мельчание. С другой стороны, есть мнение, что актеры должны больше общаться, напоминать о себе, чтобы почаще звали в кино, — пиариться, другими словами. Но надо ощущать, что это твое поле. Я не удивлюсь, если в какое-то время мне станет легко и свободно и я сумею находить кайф и в тусовках. Но сейчас пока нет.
— Между тем вас без пиара и без кастинга, только по фото, взяли в фильм «Любовница»...
— То был непростой проект для меня. Потому что это — первая главная роль в кино с такими замечательными артистами. Тем более что первая сцена, которую снимали в Сочи в экспедиции, была постельная, с Ириной Юрьевной Розановой. Ситуация усугублялась тем, что оператором был ее тогдашний муж Гриша Беленький. И Тигран Кеосаян, который кротким нравом никогда не отличался, кричал: «Я не понимаю, Андрей, ты что, ты не хочешь ее? Ее хочет вся страна, а ты что?» Конечно, у тебя от этих слов опускается все, тебе хочется просто раствориться. И кстати, кто меня больше всех поддерживал — это был Гриша Беленький, который повторял: «Успокойся, у тебя все хорошо». У меня было такое состояние отчаяния на этих съемках, которое, возможно, мне и помогло. Эта взвинченность и нервозность «легла» на персонаж, поскольку там герой тоже находится в пограничных состояниях.
— А как сама Ирина Юрьевна воспринимала вас, молодого актера?
— Ирина Розанова, опытнейшая актриса, то ли в силу возраста, то ли еще почему-то пыталась меня немножко подзадеть: «Ну ты чего? Чего ты нервничаешь так?» — игриво повторяла она. Это меня чуть больше зажимало. Уже потом я подумал, что она, наверное, слегка кокетничала со мной, чтобы я расслабился, но тогда этого не понимал. В общем, дело было во мне, конечно.
— Андрей, как вы сами думаете, какие ваши личностные качества позволили Кеосаяну доверить вам роль шизофреника?
— Вообще, у меня, наверное, много недостатков. Но какое отношение мои недостатки имеют к моим ролям, не берусь судить. Я закрытый человек, и это данность, которая может производить обо мне впечатление... Например, я избирательно добрый, терпеть не могу доброту ко всем и каждому, мне кажется, что это имитация. У меня критический взгляд на все. И мне это помогает в профессии, мне интересно видеть в человеке какую-то неправильность, какой-то выверт. Люблю за этим наблюдать и считаю, что в каждом человеке так или иначе это есть. Не помню, то ли Станиславский писал, то ли Кнебель о нем писала, что он очень любил играть такие выверты, неправильность, глупость. И у меня на это такой обостренный взгляд. Мой папа, кстати, заслуженный педагог, дефектолог, который работает с умственно отсталыми детьми. Может, в этом дело? (Смеется.) Мне потом на сайт писали люди, профессионально занимающиеся психическими расстройствами, что я очень точно передал психологию нездорового человека. Они даже называли конкретные диагнозы. Для меня это было очень неожиданно и, конечно, приятно.
— А в вас есть такой выверт?
— Я в быту невыносим совершенно. Я отдельная субстанция, периодически уходящая в себя. Порой бываю несправедлив и горяч. Как-то что-то сказал человеку, думал, что это ирония, а он потом десять лет это помнил. Известный факт, что мы собственный голос слышим по-другому, чем окружающие. Так же и я себя воспринимаю иначе, чем другие. Лучше спросить у близких людей, будет объективнее. Особенно у супруги: она хорошо знает, что со мной непросто жить.
— Вы же сейчас во втором браке?
— Да. Мы с Юлей познакомились в интернете случайно, на сайте знакомств. Я ткнул в фотографию понравившейся девушки, а во время переписки выяснилось, что у барышни лежат билеты на мой спектакль. Мы восприняли это как знак. Настал день спектакля. Она не знала, как я выгляжу, потому что у меня на аватарке стояла маленькая фигурка где-то вдали, то есть лица моего она не видела. Они с мамой и подругой мамы пришли на спектакль «Нелепая поэмка» Гинкаса в ТЮЗе. Там было три человека в программке — Ясулович, Коля Иванов и я. Понятно, что она переписывалась не с Ясуловичем, а кто это, Коля или я, было неизвестно. И тут подруга мамы говорит: «Ой, я этого знаю, он в «Любовнице» играет». Юля отвечает: «Ну, значит, точно это не он». Еще смешно, что она, как многие девочки, хотела стать актрисой. И за год до нашего знакомства ходила в ТЮЗ к Игорю Ясуловичу, который готовил ее к поступлению. А я там работал. Мы ходили рядом, а ткнул я пальцем в небо в интернете. Такая история. Юля не стала актрисой, но у нее прекрасный вкус. Она получила юридическое образование, но не так давно открыла свое ателье по производству одежды, а также делает свои украшения. Моя жена — это самый близкий мне человек, мой друг, которому могу все сказать, и я этому рад. Она привила мне любовь к живописи и к Петербургу, который до этого казался мне мрачным. А после того, как мы там очутились вдвоем, для меня Петербург превратился в настоящий праздник. Моя жена и мои родители — это мои стержни, мои опоры, которые позволяют мне пережить все невзгоды, и это моя маленькая родина.
— А вам приходится делать какую-то домашнюю работу, например мыть посуду?
— У нас есть посудомойка. (Смеется.)
— Андрей, большая часть ваших ролей — отрицательные персонажи, притом что у вас красивое интеллигентное лицо. Вас это устраивает или удручает?
— Знаете, я думал на эту тему, размышлял, потому что и ваши коллеги задают этот вопрос... Нет, не могу сказать, что это меня удручает. Радует то, что они все-таки разные в своей отрицательности. Это же тоже абстрактное понятие. Они разные, их объединяет определенная психопатия. Главное мое требование к материалу — это качество драматургии, качество сценарного материала. Даже в нынешние времена, если тебя отметили как условно отрицательного, это, может, и повыгоднее. Почему? Потому что положительного героя очень непросто выписать и сыграть, сделать его живым. Даже у моего любимого Федора Михайловича Достоевского отрицательные герои живее и интереснее, а если посмотреть на положительных, они немножко трафаретнее. Добро не так просто сделать осязаемым, чтобы это был не лик, а человек во плоти. И если сценический материал даже среднего уровня, то в таком герое есть за что зацепиться, меньше опасности свалиться в какую-то «клюкву». Подводя итог, я даже благодарен за эти отрицательные персонажи.
— Часто ли вас не утверждают на роль и насколько это для вас болезненно?
— Одна из причин неутверждения меня на роли — это как раз мое лицо. Не так давно я прошел пробы, и меня не утвердили на роль следователя именно с такой формулировкой: «Слишком красив». И я задумался, кого в Советском Союзе снимали в роли следователей. Оказалось, это были очень разные типажи. Костолевский, красавец, играл такого персонажа, Бурков, простофиля, выпивоха, хотя в жизни был философ, мудрец, друг Шукшина, Лановой — совсем другой типаж, Мягков — интеллигент, мямля. И они все играли следователей. Тогда разноплановость была, сложность сочинения кино была в разы выше, чем сейчас. Сейчас наш кинематограф по уровню «картонности» приближается к 50-м годам. Он теперь инфантильный, в нем страх жизни, познания. То, что показывают сейчас по ТВ, — это не сказочки, а пошлые анекдотики.
Я научился не расстраиваться, когда меня не утверждают в кино. А делают это чаще, чем утверждают. И хоть мне и кажется, что я научился философски к такому относиться, но артист все же не философ, он резонирует на все и откликается сердцем. Раньше это было очень болезненно и лишало тебя сил идти дальше, заниматься профессией. Как будто поезд пронесся, а ты остался. И нужно было время и силы, чтобы это заросло.
— Подозреваю, что ваш список обид и претензий к режиссерам, обстоятельствам, судьбе довольно длинный?
— Немаленький. Имеется черный список. Я думаю, такой же есть у многих творческих людей. Например, я обожаю книгу воспоминаний прекрасного актера Олега Борисова «Без знаков препинания». Количество его претензий к Георгию Товстоногову, в театре которого он играл около двадцати лет, огромно. Это нам кажется со стороны, что он много и гениально сыграл. А он там пишет о том, что НЕ сыграл, и винит в этом, естественно, своего режиссера.
— Андрей, актерство предполагает конкуренцию. Вы умеете завидовать?
— Да, умею. Мне кажется, артисту надо завидовать, если не умеет, значит, у него нет самолюбия. Другое дело, как эту энергию трансформировать. Если просто в деструктив (жрать себя), то это одно. А если в повод разозлиться, то это плюс. Про одного армянского артиста рассказывали, как он настраивался перед выходом на сцену: «Папазян — плохой артист... Папазян — плохой артист? Папазян — плохой артист?!!» (с возмущением). И с таким внутренним посылом выходил на сцену. Поэтому я могу завидовать, и у меня часто бывает чувство несправедливости — «почему ему, а не мне?» Как у Александра Сергеевича: «Желаю славы я!» Если артист говорит, что для него это не важно и не ценно, то либо врет, либо ему чего-то недостает для нахождения в этой профессии.
— Похоже, вам очень близка тема недавней премьеры в театре ШДИ «Черный монах» по повести Антона Павловича Чехова, где вы играли главного героя? Кто для вас Коврин: гений, неудачник или психически больной человек?
— Могу сказать, кого там не играл. Я точно не играл гения. Мне кажется, что эта история Чехова — о современном архетипе. Сейчас человек окружен таким количеством возможностей — огромное множество технологий, открываешь телефон и можешь узнать что угодно. Можно получить образование, не отходя от телефона, имея ключи понимания, что хорошо, что плохо, но много и мусора. Повесть была написана Чеховым в 90-е годы позапрошлого столетия — это рубеж веков, предтеча модерна, рубеж революций, войн, когда шло переформатирование цивилизаций. И люди не выдерживали: было огромное количество самоубийств, безумий, наркомания. Потому что человека раздирало от этих энергий, которых в воздухе было много. Что происходит и нынче, только с большим объемом и накалом. Сейчас эпоха человека, уставшего от всего нового, прогрессивного, цифровизации — это фаустовское движение к познанию мира, но при отсутствии чего-то главного.
Я не хочу называть это определенным словом — «Бог», или «любовь», или «стержень», — но что-то в конечном итоге не так. Не огромное количество знаний или карьерных достижений делает человека внутренне гармоничным и целостным, а что-то другое. И, грубо говоря, даже знание и образование не делают человека целостным: он может быть напичкан знаниями, но они не складываются в его голове целиком. И одновременно есть люди, не обладающие интеллектуальным набором, но при этом они имеют крепкую связь с этой землей, с самими собой и как-то укоренены в этой жизни. Вот Коврин как раз не укоренен, он разорван, и не зря Чехов делает его сиротой — это тоже обостряет внутреннюю растерянность. У меня Коврин ассоциируется с Евгением Онегиным своей холодностью, отстраненностью. Он не умеет любить, как и Онегин. О таких современных людях мы и попытались сделать этот спектакль.
— Андрей, у вас же это не первая встреча с «Черным монахом»?
— Нет. Однажды я посмотрел спектакль «Черный монах» в постановке Камы Гинкаса в ТЮЗе, и он мне безумно понравился! Это произошло в то время, когда Олега Николаевича не стало и во МХАТ пришел Олег Павлович Табаков. Год он смотрел на нашу студию, потом понял, что она ему не нужна, и с большинством артистов не продлил контракт. Тогда я стал думать, где бы хотел работать. И понял, что хочу в ТЮЗ. И вскоре неожиданно оказалось, что им нужен артист моего типажа на определенную роль. Так я попал в этот театр на 11 лет. Но там у меня начался творческий кризис: было мало ролей, этап безденежья и внутренней апатии, я стал думать, имею ли право заниматься этой профессией. Чувствовал, что деградирую. «Невостребованный артист — это радиоактивные отходы», как говорил Олег Табаков. Следующим этапом для меня стал театр «Школа драматического искусства», где я служил до недавнего времени.
И случайно так получилось, что в этом театре выбор пал на эту повесть, и я рад был соприкоснуться с таким материалом.
— А в фильме «Черный монах» Коврина играл Станислав Любшин, который тоже вам преподавал...
— Конечно. Любшин рассказывал про съемки фильма. Эта была важная для него роль, говорил, что ему очень интересно было работать с Иваном Дыховичным. Помню, еще он интересно рассказывал про съемки фильма «Пять вечеров». Как Михалков потрясающе делал замечания актерам, будучи сам актером и понимая, какая у них тонкая душевная организация. Поэтому он всегда с большим пиететом относился ко всем артистам и создавал максимально комфортные условия на площадке. Допустим, сняли дубль, Никита Сергеевич хвалил: «Стас, как гениально ты это сделал!» Но в какой-то момент вступал оператор Павел Лебешев и говорил: «Никита, извини, пожалуйста, у нас брак, надо переснять». Никита возмущался: «Паша, ну как ты мог? Они второй раз так не сделают...» И актерам: «Вот ничего не меняйте, все ровно как было». А потом: «Ну если мы уж переделываем, вот в этом месте ничего не меняй, но посмотри здесь на окно, можно?» Тот отвечает: «Конечно». Станислав Андреевич говорил: «Я только потом понял, что он это все делал специально, договаривался с Лебешевым, чтобы актер, не дай бог, не понял, что предыдущий дубль был хуже и надо переснять».
Станислав Андреевич Любшин очень любил наш курс почему-то. И смотрел все, что мы делали. Когда кто-то критиковал, он обязательно вставал и говорил: «А мне понравилось!» Поддерживал нас и стал как-то с нами дружить. Он мне так нравился во всех ролях — «Пять вечеров», «Щит и меч», «Кин-дза-дза!». Он был какой-то неземной, а тут вдруг оказался такой простой, открытый для нас. Мы много общались и даже выпивали. Помню, на первом курсе был спектакль «Зеленая зона», я стою в антракте, и вдруг кто-то меня хватает за руку и говорит: «Пойдем». Оглядываюсь — это Станислав Андреевич. И мы с ним молча идем, переходим дорогу. А напротив МХАТа раньше было кафе «Зима» со стоячими столиками. Его там встречают: «О, здравствуйте, Станислав Андреевич!» Он обращается ко мне: «Мы что с тобой сегодня, беленькую или красненькую?» Как будто мы когда-то с ним что-то такое делали... Говорю: «Я не знаю». Он заказывает два по сто и шоколадочки. Приносят два граненых стакана и шоколадку. И он начинает что-то говорить про наш курс. Вот такая чудесная история.
— Кстати, расскажите о вашем курсе...
— В этом году в июне исполняется ровно 25 лет с момента окончания учебы. У нас был дружный и веселый курс. Да иначе и не могло быть: мы проводили вместе 24 часа, приходилось иногда оставаться спать в Школе-студии. Потому что надо было готовить бесконечные самостоятельные отрывки, танец, сцендвижение. А перед сдачей теоретических дисциплин, например зарубежного театра, литературы, тем более собирались вместе, так как все прочитать не успевали и поэтому каждый по очереди рассказывал, что прочитал, а остальные конспектировали. И, естественно, все это заканчивалось песнями, игрой на гитаре. На первом курсе мне было очень сложно, наблюдения над людьми, животными, предметы давались с трудом. Помню, я показывал кран, который плохо закрыли, после чего Роман Ефимович Козак сказал: «А что это было? Это был предмет? Такое ощущение, что тебе с утра было очень плохо. Ну, это, как говорится, надо в программке писать». А еще был раздел «Дети». Дети у нас выходили похожими скорее на умственно неполноценных людей, которые пытаются неумело что-то продемонстрировать. В общем, все они были с диагнозом.
— Так это же ваша тема...
— Вам смешно, а мы тогда очень переживали — после каждого курса могли отчислить. Наш курс любили все в институте. И когда у нас был выпускной вечер, каждый курс подготовил нам шикарный капустник! В нем были наблюдения о каждом из студентов, какие-то пародии на наши дипломные спектакли. Потом мы сделали наше ответное слово институту, это была очень трогательная минута — такая точка в нашем обучении. Сейчас у нас есть чат с однокурсниками, где мы общаемся, поздравляем друг друга с успехами. Вика Исакова недавно получила премию «Хрустальная Турандот», и мы ее там поздравляли. А встречаемся, правда, редко — у всех много работы, своя жизнь.
Мы ходили в гости и к педагогам, пока они были... Пять лет назад скончалась Алла Борисовна Покровская, это была «мама нашего курса».
— Расскажите о ней...
— Она больше всех педагогов была с нами. Когда ее не стало, я был на съемках в Крыму, поэтому не смог с ней попрощаться, к сожалению. Мы, конечно, знали, что она бывшая жена Ефремова. И было интересно наблюдать за их взаимоотношениями. После одного показа Олег Николаевич, как всегда, витиевато высказался, а он любил многословно через паузу высказаться — и понимай, как хочешь. А Алле Борисовне хотелось, чтобы было определеннее. Я играл с Наташей Поповой «Эти свободные бабочки» — американскую пьесу, где главный герой слепой. Олег Николаевич, закурив, стал обсуждать: «А мне понравился этот отрывок, и Финягин тут какой-то другой был в этом отрывке...» И куда-то многословно «ушел», и тут Алла Борисовна перебивает его: «Ну какой другой? Ну слепой он просто, и все». — «Да нет, Алла! — сказал он в сердцах и добавил: — Я тогда пойду». Встал и ушел. Вот такие вспышки прошлых отношений у них бывали. Когда мы уже завершили учебу, Алла Борисовна периодически собирала нас у себя, и однажды я ей сказал: «А помните, Алла Борисовна, как вы тогда его оборвали, возразили?» Она говорит: «Что, я так сделала? Если бы ты знал, я же каждое слово его ловила...»
И последний спектакль, который Олег Николаевич посмотрел, был «Бабье царство», его поставила Алла Борисовна на нашем курсе. Он был дипломный, но уже игрался как спектакль МХАТа. И мы его давали в Мелихове в мае 2000 года. Играли два спектакля, и нам сказали, что на второй приедет Олег Ефремов. Он приехал, у нас состоялся разговор, и мы сфотографировались. Это оказалась его последняя фотография — наш курс и он. Он тогда сказал нам: «Ребята, у нас через четыре дня закончатся выходные, мы соберемся и будем решать, как строить МХАТ. У меня на вас большие надежды. Я сейчас лечился в Париже, ходил в «Комеди Франсез», там есть что у них взять и все такое... А Алла где?» Ему отвечают: «Она сейчас в Париже». — «Вот когда она мне нужна, никогда ее нет!» — сказал он раздраженно. Такое между ними было натяжение... Он посмотрел спектакль и уехал. Через четыре дня его не стало.
— Может быть, вы знаете, какой свой фильм больше всех любил Олег Николаевич Ефремов?
— Знаю. «Три тополя на Плющихе».
— Андрей, в одном интервью вы говорили, что рады себя удивлять. Чем вы себя удивляли в последнее время?
— Я так говорил? Интересно.
— Видите? Опять себя удивили...
— Что касаемо работы, то каждая роль должна быть удивлением для себя самого. Что-то новое в плане жанра или какого-то характера либо работа с новым режиссером. Топтаться на месте всегда неинтересно. А когда есть признаки чего-то нового, значит, у тебя получится себя удивить, что-то сделать такого, что от себя не ожидал. В свое время в театре «Школа драматического искусства» у меня было ощущение какой-то стагнации, и я решил сделать моноспектакль. Это был внутренний вызов самому себе и пространству: смогу ли я? Риск был высокий, но на сегодняшний день спектакль «Иностранец» по Леониду Андрееву живет больше пяти лет, объездил много фестивалей, и это был важный рывок моей творческой жизни. Потому что, когда находишься на сцене один, это новый этап, который заставляет тебя развивать новые психические мышцы. Иначе не сможешь эту историю «тащить», ведь у тебя нет партнера и спрятаться не за кого. Есть текст, твое тело, музыка, которая помогает, и зрительный зал. Когда мы недавно играли спектакль, то была встреча со зрителями, которая длилась чуть ли не дольше спектакля. В рассказе автор рассуждает о теме эмиграции. И люди по-разному трактовали концовку: кто-то говорил, что герой умер, кто-то — что он остался, не уехал, кто-то — что герой все же эмигрировал. Слом в рассказе, пронзивший меня, это необходимость ощущения собственной земли, транслируемого через другого человека, у которого родина есть в сердце. Это и есть патриотизм — глубокое и сложное чувство, попытка нахождения родины, собственно, себя в ней, а не все эти песенки про березки.
— Тема патриотизма звучит и в спектакле «С вечера до полудня», премьера которого состоялась в этом театральном сезоне ШДИ...
— Действие спектакля «С вечера до полудня» по пьесе Виктора Розова происходит в 70-х годах. Там вся история современна и имеет прямые ассоциации с сегодняшним днем, начиная от желания одного из героев уехать из страны и заканчивая размышлениями о природе таланта, о взаимоотношениях поколений. Эту пьесу, кстати, написанную Розовым в 1970 году, запрещали в Советском Союзе в связи как раз с этим. Но, несмотря на запреты, ее очень полюбили великие режиссеры того времени, в частности мой мастер Олег Николаевич Ефремов, который и исполнял одну из главных ролей в спектакле по ней. Она также была поставлена и в БДТ Александром Товстоноговым. Это облегчило ей биографию.
Кроме темы эмиграции, там весь психотерапевтический набор, который всегда актуален. Поэтому мне было очень интересно это играть.
— Тем не менее вы упомянули, что ушли из ШДИ...
— Судьба распорядилась таким образом, что в конце этого сезона я был вынужден уйти из театра. Понял, что тот объем съемок, который обрушился на меня осенью, зимой и этим летом, будет сложно совместить с театральным графиком. Поэтому я решил взять небольшой тайм-аут от театра, но почему-то мне кажется, что пройдет совсем немного времени, и он появится в моей жизни вновь. Не знаю, какой это будет театр, сколько его будет, но уверен, что пауза не продлится долго. Так я воспитан моим мастером Олегом Николаевичем Ефремовым: театр — главное место, где артист ищет и находит.
— Можете рассказать нашим читателям об этих кинопроектах?
— У меня летом должна начаться работа в двух проектах, это новые сериалы. Один называется «Три плюс три», по жанру это драмеди или романтическая комедия. Там заняты замечательные артисты. Я буду играть очередного отрицательного персонажа.
Второй — «Порода». Это исторический проект, действие которого происходит с 1913 года по 1955-й. Такой «Тихий Дон» — история семьи, где друзья и родственники стоят по разные стороны баррикад. В первой половине сериала играют одни артисты, а во второй тех же персонажей — другие. Там тоже классные партнеры. Не знаю, кто будет играть меня, но я уже в предвкушении... Тоже играю очень неоднозначного человека. Мне не привыкать. (Смеется.)
— А какая самая экстремальная ситуация была у вас на съемках?
— Был такой проект, насыщенный событиями, особенно для меня. Это фильм «Морпехи». Снимался он в Севастополе, а потом в Панаме. Нам сказали, что съемка будет в Севастополе на военных кораблях, но никто не сказал, что мы отправимся на военные учения Черноморского флота вместе с моряками и будем снимать наши сцены в перерывах между стрельбами и прочими заданиями. Да еще в открытом море. И хоть там была мужская компания в основном, но, чтобы вы понимали, пресная вода для мытья — пять минут в сутки, питьевой воды было тоже немного, и еда была очень спартанская. Потом переехали в город Колон в Панаме, это абсолютно трущобное, бандитское место рядом с Панамским каналом. У меня был эпизод: мой герой в форме советского офицера с пистолетом в руках оставил своих однополчан и бежал. Местные люди, которые нас сопровождали, предупредили: «Наша полиция не может полностью ручаться за безопасность актеров, всяко может случиться, как получится — так получится». И вот я бегу, в руках у меня пистолет, и вижу, что из каждого окна на меня смотрят настороженные глаза людей, готовых в любой момент стрелять.
Это был абсолютный экстрим, который, к счастью, закончился хорошо, и ни один русский не пострадал. Но так быстро я еще никогда не бегал. И на этих же съемках случилась «приятность», которая компенсировала все вышесказанное. У меня была общая сцена с Валентином Иосифовичем Гафтом. Я безумно переживал, потому что помнил рассказы Покровской: «Сложнее партнера, чем Гафт, я не знала. Он мог одним взглядом тебя уничтожить или начать что-то играть параллельно с тобой, после чего все твои порывы и потуги становились жалкими». И вот холодным февральским утром приезжает Гафт. И я вдруг увидел абсолютно трогательного, ранимого, открытого человека, который с ходу начал рассказывать мне свои стихи, эпиграммы, что-то обсуждать. Да, он ворчал, но как-то так по-доброму, что я пожалел о наших двух дублях — хотелось еще с ним поработать и пообщаться. После съемки подхожу к нему и говорю: «Валентин Иосифович, спасибо вам огромное, мне было так приятно поработать с вами». На что он отвечает: «Да, все было хорошо, по-моему, мы неплохо с тобой почирикали?» Так сказал приятно и трогательно...
— Андрей, какого звонка вы всю жизнь ждете? Из Голливуда?
— Нет. Их несколько, и они все связаны с профессией. Хочется поработать с Достоевским. Это один из моих любимых писателей. Там палитра образов огромная. Я на многих героев согласен. У меня был единственный опыт в театре у Гинкаса «Нелепая поэмка». Это был кусок из «Братьев Карамазовых», где я играл Алешу. Бессловесная история, которую отмечали критики — они наверняка помнят этот спектакль. В нем сначала шла история Ивана, потом инквизитора. Весь спектакль я должен был только воспринимать, и лишь в конце говорил одну фразу. В этом были и сложность, и интерес. Но хочется поработать с большим количеством текста. В кино были длительные пробы на Ставрогина, но там режиссер поменялся, и на этом история закончилась. Надеюсь, что такого звонка я дождусь. Достоевский — автор, которого сейчас надо ставить. И через него размышлять о сегодняшнем дне.
— Андрей, что для вас самое главное в жизни?
— Внутреннее ощущение, что ты движешься в нужном направлении. Для меня это самосовершенствование во всем. А также осуществление детских мечтаний, в результате чего ты неизбежно движешься вперед.
— А как вы определяете это внутреннее ощущение?
— Оно очень полифонично: от желания написать, проснувшись ночью, песню на понравившиеся стихи до ежесекундного кайфа от созерцания огня в камине. Когда ты в верном направлении, то все в кайф. Спонтанная радость, как говорят йоги. (Смеется.)
