О разводе Валерия Меладзе говорят очень много. Но сам певец это событие еще не комментировал. Корреспондент «7Д» отправился с Валерием в гастрольный тур, чтобы выяснить подробности, — ведь Меладзе трудно застать в Москве…
— Валерий, когда мы с вами год назад общались в Юрмале, вы говорили: «Как я устал от всего этого!
Все кругом разводятся, уходят, приходят... Почему именно меня так мучают?» От вас тогда можно было, как говорится, «сигарету прикурить». Сейчас вы стали немножко спокойнее...
— Да, постепенно все улеглось, ситуация нормализовалась — насколько она, конечно, вообще могла нормализоваться.
— Но ведь о вас по-прежнему много пишут. Например о том, что Альбина беременна. Недавно в прессу попали ее фотографии в перинатальном центре...
— Да пошли они... Пусть снимают, пусть подлавливают. Может, заодно научатся, как надо жить. Что плохого в том, что женщина беременна? Я нормальный человек, она нормальный человек. Родится еще один нормальный человек. Из чего тут можно сенсацию раздуть?
— О вашем разрыве с женой стали писать много раньше, чем состоялся развод...
— Если честно, мне было все равно, что писала пресса. Гораздо больше меня заботило, чтобы это не било по моим детям.
— А как реагировали дети, когда все это читали? От них же не спрячешь ничего.
— Ох, не знаю, не знаю. Разве только благодаря Ире они пережили все это более или менее нормально... Вообще, я должен Ирине сказать спасибо, что она никогда никаких разборок не устраивала при детях. А ведь у нас действительно был очень серьезный разлад. Но она терпела, я за это ей благодарен. Так что дети всегда понимали, что я их люблю по-прежнему. Вот говорят: «ушел из семьи».
Ну да, я ушел. Но все равно мои дочери навсегда останутся моими. Это не зависит от отношений с женщиной. Да и Ира мне по-прежнему родной человек...
— Ваши дочери уже взрослые...
— Ну как взрослые? Сейчас они, может, и взрослые, но ведь все это длилось семь лет. И первые четыре года у нас с Ирой были просто чудовищные отношения.
— Задам бестактный вопрос. Если столько лет все это длилось, почему нельзя было раньше ситуацию завершить?
— А что завершать? Формальность? По мне, так эта печать ничего не значит. Столько разговоров было об этой идиотской печати, на которую мне лично наплевать! А суть в том, что у нас с Ириной случился разлад.
Здесь кончились отношения, в другом месте начались.
— А что ваши родители говорили вам по поводу появления в вашей жизни Альбины?
— Мои родители очень деликатные и справедливые люди. Они с огромным уважением относятся к Ирине как к матери своих внуков и как к порядочному человеку. Родители благодарны Ирине, и они ее очень любят. Но они и Альбину любят. Я надеюсь, это не обижает ни Ирину, ни Альбину. Но понятное дело, что отношения родителей с Ирой изменились. Они теперь меньше общаются, чем раньше.
— На самом деле это действительно сплошь и рядом случается: любовь проходит, и, даже если в браке есть дети, мужчина уходит из семьи.
Но, мне кажется, вам по-прежнему нелегко.
— Мне нелегко, а им, бедным, легко? Ирине было безумно тяжело, и Альбине тоже. Это на самом деле так! Казалось бы, одна потеряла, другая вроде приобрела... Но тяжело пришлось обеим. Ведь у нормального человека не бывает так, чтобы в одном месте было плохо, а в другом вот прямо так чтобы жить да радоваться. Какой надо быть сволочью, чтобы кайфовать и ликовать, что у тебя все отлично, в такой ситуации? Так что эти семь лет были испытанием и для той семьи, и для этой.
— Ваша песня «Параллельные» — об этом?
— Эта песня, безусловно, не выражает всей глубины чувств и сложности ситуации.
Ну ладно, бог с ним. Так или иначе, мне кажется, что сейчас уже самый трудный период позади.
— С дочками сейчас как часто общаетесь?
— Я люблю с дочками отдыхать. Беру их, и мы куда-нибудь едем. Только я и они! Ни мам, ни нянь. Это учит их организованности, собранности. Учит быть хозяйками, в конце концов! Ну а в остальное время — дня не бывает, чтобы средняя, Софья, мне по нескольку раз не позвонила. И не только мне, но и своей старшей сестре — Инге. Я думаю, Софья и в будущем останется таким объединяющим центром — именно она будет всю семью собирать.
— Ваша старшая, Инга, сейчас в Англии, Оксфорд оканчивает. Почему она решила учиться именно там?
— На самом деле на этом настояла Ирина. Мне было жалко расставаться с дочерью. Но она достойно там учится, она умница. Оксфорд — это же один из лучших вузов в Европе... Хотя, знаете, Инга из тех, кто, куда бы ни попал, в любом случае останется нормальным человеком. В ней есть стержень. Так что она и в Москве была бы умницей.
— У нее в Англии уже молодой человек появился? Англичанин?
— Да, его зовут Нори.
— И что вы об этом думаете? Вы когда-то говорили, что, если посмотрите на человека и поймете, что он вашей дочери не нужен, сделаете все, чтобы с этим проходимцем она не общалась. А если увидите, что он ей подходит, то этот парень станет вам как сын и вы будете всему его учить.
— Я и сейчас скажу: если парень — отъявленный прохвост, то конечно же я его поймаю и сам с ним поговорю, девочки этого даже знать не будут. Но Нори не проходимец. А учить его, похоже, не надо, он толковый.
— То есть вы не запрещаете Инге с ним встречаться?
— Да кто меня спрашивает? Ей уже 23 года, имеет полное право. Для этого мы их и воспитываем, пока они не станут взрослыми, чтобы сами сделали правильный выбор. Жизнь покажет, правильно или неправильно этот выбор сделан. Родители тут уже не должны встревать. Хотя вот мне почти через полтора года исполнится пятьдесят, но я по-прежнему прислушиваюсь к советам родителей. Я могу улыбнуться, могу сделать по-своему вопреки всем их словам, но я всегда выслушаю своих родителей и с уважением отнесусь к их мнению. Я думаю, что мы имеем право — и я, и Ирина — давать советы дочери.
Потому что у нас есть жизненный опыт. Другое дело, она имеет право нас не послушать.
— А с кем вы мягче обращаетесь — с дочерьми или с сыном?
— Я безумно люблю своих детей. Но, если нужно им что-то объяснить, я это делаю иногда достаточно жестко. Все- таки, наверное, мальчишку я в целом воспитываю пожестче, чем девочек. Я не ору на него, нет. Я с ним разговариваю... И даю ему пример, как надо держать себя в той или иной ситуации. Ведь мужчина должен быть уверен в себе. Быть надежным, честным. Есть какие-то вещи, которые с детства мальчишкам надо прививать. А девочек я просто люблю, балую. Конечно, пока они не начинают перегибать — тогда я сразу же становлюсь строгим.
— А сына Костю, значит, не балуете...
— Смотря в чем. Лишний конструктор никогда не откажусь ему купить. Он ведь собирает уже гораздо более сложные вещи, чем ему положено по возрасту. Один раз смотрит схему, потом откладывает ее в сторону и из сотен деталей какую-то махину мгновенно сооружает. Я, сам будучи инженером, только удивляюсь. Казалось бы, я кандидатскую диссертацию писал, много раз был на всяких практиках, технику обожаю, могу разобрать и собрать двигатель внутреннего сгорания... Но двигатель — это проще, чем те совершенно сумасшедшие конструкции, с которыми справляется Костик. У него вообще правильный взгляд на жизнь, он чувствует себя мужчиной, и это классно.
— Никогда не боялись, что, имея такого известного и состоятельного отца, дети вырастут, не зная, откуда берутся деньги?
— У них, конечно, есть все необходимое. При этом у всех четверых совершенно разное отношение к деньгам. Они пока еще не зарабатывают, поэтому, наверное, по-настоящему еще не поняли, что такое деньги. Но Ирина — строгая мама. И Альбина тоже строгая. И я строгий отец в этом смысле.
— Ваши дочки общаются с младшим братом?
— Не очень. Во всяком случае пока. Вот вы спрашивали, почему нельзя было развестись сразу, резко? Я обычно во всем спешу в своей жизни. Но есть вещи, в которых нельзя торопиться. Надо делать все аккуратно, деликатно и осторожно.
Женщины очень часто подгоняют мужчин. Но в том, чтобы быть тактичным, и состоит, может быть, проявление мудрости. Я думаю, что все наладится. Костя хороший мальчик, мои дочки — хорошие девочки, они только богаче станут от того, что почувствуют себя близкими людьми.
— Костя по характеру в вас пошел или в Альбину?
— Во всяком случае, ничего особенно кавказского в его темпераменте нет. Просто нормальный, спокойный, очень добрый мальчик.
— Я пару раз с Альбиной общался и понял, что у нее при всей ее сдержанности — железный характер. Образно говоря, перекусит хребет — заметить не успеешь.
— Нет, она просто так ничего перекусывать не будет. Просто она, как все матери, готова защищать своих детей. И свою личную жизнь тоже. Я думаю, это нормально. Гораздо хуже, если женщина беспринципна.
— А какая изюминка есть в Альбине, что вы не смогли пройти мимо? Ведь одной красоты тут мало — вас окружает множество очень красивых женщин...
— Я никогда об этом не задумывался. Я просто влюбился до безумия. Мы же, мужчины, когда влюбляемся, обычно не задумываемся, почему это произошло. Я первый раз влюбился в первом классе. Сумасшедшая была любовь, продолжавшаяся много лет. Та девочка перешла в другую школу. Но при том, что Батуми — не такой уж огромный город, я только раз или два в году ее где-то встречал. В основном почему-то на демонстрациях — 1 Мая и
7 Ноября.
Мельком увижу — и опять во мне все вспыхнет. И так вплоть до десятого класса.
— У вас было строгое воспитание? Все-таки Кавказ...
— Вообще-то нас с Константином (старший брат Валерия и автор его песен — композитор Константин Меладзе. — Прим. ред.) воспитывали не столько в кавказском духе, сколько в духе интернационализма. У нас была очень строгая бабушка сталинской закалки. У нее все было четко, никаких вольностей не позволяла ни себе, ни нам, детям. Да вообще время такое было, что не забалуешь! Не мог ребенок идти по улице и курить. Не мог шататься во время уроков. Потому что любой взрослый подойдет и спросит: а ты почему не в школе, кто твои родители?
Это, с одной стороны, нам не нравилось. С другой стороны, в этом, наверное, было что-то очень правильное.
— А вы с Костей пытались шататься по улице во время уроков?
— Костя в старших классах мог просто взять и спокойно уйти через окно. И пойти куда-то на речку.
— Он был бунтарем?
— Костя не был бунтарем. Такое ощущение, что он был в анабиозе. Он словно все чего-то ждал в этой жизни.
— Вы с ним ладили в детстве? Не дрались?
— Дрались, но победить его я не мог — хоть и занимался восточными единоборствами. Он ведь старше на два года.
И где-то в глубине души я понимал, что вообще не должен с ним драться. Но по-настоящему я ощутил, что такое старший брат, когда мы с ним поехали учиться в Николаев. Я думал: вот я сейчас приеду, и у меня будет свобода, можно гулять, веселиться, кайфовать от жизни — наконец-то! Но когда я приехал, Костя мне сказал: «Нет, стоп, так не будет. Ты не понимаешь, сколько сил потрачено, чтобы ты поступил, и какие надежды на тебя возлагают родители. Ты должен учиться. Более того, мы должны получать стипендию, потому что родители — инженеры, и у них нет денег, чтобы нас, таких уже взрослых, содержать».
— А почему вы поехали учиться именно в Николаев?
— Я собирался в радиотехнический институт и после школы даже успел поработать на телефонной станции, где меня, помню, все пытались споить взрослые товарищи.
Мол, давай, что ты, не мужик, что ли? Но меня трудно заставить что-либо сделать, если сам не хочу, так что я держался. А весной мне пришла повестка в армию, и поступление пришлось отложить. Призыв заканчивался 24 июня, а 18 лет мне исполнилось 23-го. То есть в военкомат я явился в последний день. И тут выяснилось, что план по призыву в Батуми и без меня перевыполнен. Словом, меня отправили домой. Вот только документы в радиотехнический уже поздно было сдавать. А в Николаевский кораблестроительный, где учился Костя, еще можно. Вот я и поехал к брату на Украину, где задержался на одиннадцать лет. Поначалу мы с Костей жили совсем скромно. Нас выручали овощные магазины, в которых все стоило копейки. И каждый раз, когда мы ездили домой на каникулы, родители снабжали нас консервами, которые приходилось везти из Грузии на Украину.
С тех пор я ненавижу таскать тяжести!
— Пением вы тогда еще не зарабатывали?
— Да как заработаешь пением в провинции?! Это казалось абсолютно невозможным. Нам с Костей просто нравилось играть в институтской группе «Апрель». В детстве-то родители нас силком заставляли в музыкальной школе учиться. А тут мы вдруг сами увлеклись. Вернее, Костя увлеченно стоял за «клавишами», а я столь же увлеченно занимался отладкой аппаратуры. Радиотехника меня не отпускала.
— А как же вы начали петь?
— Однажды нам удалось раздобыть ревербератор — это такой прибор, создающий эхо. И я, чтобы его опробовать, взял микрофон и стал что-то напевать. Как ни странно, всем понравился мой голос. И, что еще более странно, мне самому тоже все это понравилось. Так я из звукооператоров перешел в бэк-вокалисты. А когда мой брат со временем стал сам писать песни — он предложил мне их петь. Конечно, мы с Костей мечтали добиться успехов в шоу-бизнесе. Но где окраина Николаева и где шоу-бизнес? И все равно была какая-то дурацкая радость и ощущение, что все будет просто здорово! Это счастливое чувство, фантастическое! Не знаю, оно присуще всем молодым или только тем, кто действительно чем-то таким заряжен? Мы с Костей были заряжены и заранее знали, что все будет хорошо.
— И вы сумели пробиться...
— Помню, тогда, в Николаеве, один друг сказал мне: «Ты, грузин, просто нефартовый». Сказано это было с сочувствием, но я обиделся. Наверное, именно тогда сделал для себя серьезный вывод: нельзя быть по-настоящему гордым, если ты беден. Пройдя через нехватку денег и уверенности в завтрашнем дне, я понял, что просто обязан заниматься чем-то, что приносит деньги. И вот, уже пробившись, сделавшись популярным артистом, я стал заниматься бизнесом. Ведь слава артиста не вечна. И когда она закончится, надо будет либо опять от кого-то зависеть (что для меня неприемлемо), либо иметь какой-то другой доход, чтобы продолжить жить с высоко поднятой головой.
— В кого у вас музыкальные способности?
— Да у любого грузина они есть! Хоть я и не на сто процентов грузин, так на семьдесят (по маме у меня русские корни). Одно из самых ярких воспоминаний моего батумского детства — наши прогулки с папой в выходные дни. Костю, меня и нашу сестру Лиану нарядно одевали, и папа вел нас гулять в Пионерский парк. Всю дорогу он шел и пел, чего мы страшно стеснялись. Но папа говорил, что во времена его молодости все пели на улице и это считалось самым обычным делом.
— Давайте вернемся к воспоминаниям о Николаеве. Ведь там в вашей жизни появилась Ирина, а вскоре родилась Инга...
— Мы с Ириной познакомились, когда оба учились на третьем курсе кораблестроительного, только на разных факультетах. А Инга родилась, когда я уже учился в аспирантуре.
Нам дали 18-метровую комнату, из которой, впрочем, в любой момент могли выселить. И вот я там писал диссертацию по теме «Интенсификация обменных процессов в ионитном фильтре с псевдовиброожиженным слоем катиона», а вокруг были развешаны пеленки. Причем зарплата у молодого ученого нищенская. Правда, Костя уже тогда делал аранжировки — тоже за копейки. И существенную часть денег отдавал мне — сам он тогда еще не был женат. Зайдет к нам вечером минут на десять — повидаться. А уйдет — и где-нибудь под тарелкой обнаружатся деньги.
— Бабушки вам с ребенком не помогали?
— Они были далеко. Помню, как мы с Ириной и маленькой Ингой ездили к теще на двух электричках. И там нам тоже давали продукты — соленья, картошку.
Опять приходилось таскать эти ужасные тяжести. Причем нужно было еще как-то втиснуться в переполненную электричку с этими сумками, с ребенком. В общем, я вспоминаю эти времена, и должен сказать, что, конечно, жизнь стала в миллион раз лучше. И не только у меня, а вообще у всех.
— А как вы перебрались в Москву?
— Наш с Костей самодельный альбом по счастливой случайности попал в руки ребятам из популярной в те годы группы «Диалог». И они предложили нам поучаствовать в записи их пластинки. Причем не где-нибудь, а в Германии, для немецкой серии «Музыка для интеллекта»... Потом мне и на сцену довелось с ними выходить. Я не знал, что делать с руками, с ногами, как двигаться. Но видел, что принимают меня хорошо и я не теряюсь на фоне музыкантов такого высокого уровня.
В результате мы с Костей поверили, что сможем пробиться. А раз так — нужно было ехать завоевывать Москву. Пришлось начинать все заново. Маленькая съемная квартира в хрущевке где-то за «Войковской», в районе птицефабрики. Там жили очень душевные люди, а одна женщина из соседнего подъезда иногда присматривала за Ингой. Ей тогда было три года. Я все это теперь вспоминаю с великой нежностью… Наверное, ностальгия — это такое чувство, когда ты скучаешь не столько по прежней жизни, сколько по ощущению, что у тебя еще все впереди... Наш первый продюсер Евгений Фридлянд советовал взять псевдоним, считая, что фамилия должна быть не грузинская. Казалось, что на российской эстраде мне ничего светить не может в принципе. Да и имидж у меня был невыигрышный.
Интеллигент в классическом костюме поет песни о любви. В 90-х годах это считалось чем-то архаичным. Но я не представлял себя в другом образе. Это учась в институте, я экспериментировал с драными джинсами. На сцене же мне не хотелось никакого эпатажа и экстравагантности. Вот только нужно было еще доказать свое право оставаться самим собой.
— И вдруг в один день вы стали известным. Это произошло после «Рождественских встреч» у Пугачевой...
— Это была фантастика! Я по сей день безмерно благодарен Алле. Она, конечно, необыкновенная женщина — это уж без разговоров! Помню, мы едва поздоровались, и она говорит: «Давайте начнем репетировать. Для начала раскачаемся чуть-чуть. Поставьте что-нибудь... А, вот поставьте песню «Лимбо».
Валера, давай начинай». Заиграла музыка, я вышел. Вокруг — суперзвезды: Леонтьев, Кристина Орбакайте, Киркоров, группа «Рондо», Буйнов, Мазаев, Челобанов — то есть весь цвет тогдашнего шоу-бизнеса. Не говоря уж о самой Пугачевой. А тут — я. Мне Мазай одолжил очки, кто-то еще дал мне куртку. Ну я сильно смущаться не стал, думал же — репетиция. Пою. Смотрю — выходит ко мне на сцену сам Махмуд Эсамбаев и начинает танцевать. Ладно, думаю, продолжаем репетицию. Я только не заметил, как Алла потихоньку шепнула режиссеру Саше Файфману, который снимал тогда «Рождественские встречи»: давай, мол, мотор. И когда Пугачева, к моему удивлению, сказала: «Ну что, один дубль снят. Неплохо. Давайте еще один попробуем», я обнаружил, что никакого страха уже не испытываю.
— А правда, что это вы должны были ехать в 1997 году на «Евровидение», но заболели, и вместо вас поехала Пугачева?
— Все было иначе. Я еще в 1991-м, после конкурса «Ступень к Парнасу», дал себе слово, что никогда больше не буду участвовать ни в каких соревнованиях. Там нужны специальные такие конкурсные люди, которые умеют взять себя в руки и в нужный момент выдать по максимуму. А я этого не умею и потому решил, что пойду другим путем. Я и сейчас, будучи уже опытным артистом, в конкурсе не стал бы участвовать.
— Как бы то ни было, к середине 90-х вы уже были популярны...
— При этом какое-то время мне по-прежнему негде было жить в Москве. Я был неустроен и боялся этого огромного города.
Уверенность в себе пришла позже. Помню, как мне не нравилось по ночам выходить из клуба на Арбате, где я часто выступал. Для артистов там предусмотрен служебный вход, через дворы. И если сейчас весь Старый Арбат со всех сторон шикарный и освещенный, то раньше там свалка была, между арбатскими домами жили бомжи. И вот в три часа ночи нужно было пройти через темное место, среди каких-то мусорных контейнеров... Я шел и гадал: мне в этот раз дадут по башке или в следующий? Когда я добирался до Садового кольца, где уже была какая-то жизнь, тормозил такси и с облегчением выдыхал: ну, слава Богу, вроде на этот раз пронесло. И благополучно доезжал до своей «Войковской». Потом уж у нас появилась первая собственная квартира на «Молодежной», в панельном доме. И я был уверен, что уж эта квартира — навсегда. Кстати, я там до сих пор прописан.
И если кто-то в Интернете ищет мой адрес, обнаруживает именно тот дом. Интернет — это же такая помойка, где все можно найти...
— Как у вас с соцсетями? Вы где-нибудь зарегистрированы?
— Множество раз. Вот как раз неделю назад я 47 клонов своих уничтожил. Дети ведь вывешивают какие-то фотографии для своих друзей — и находятся люди, которые эти фотографии присваивают и под моим именем выставляют. Чаще всего они делают это по-доброму. Но все равно ведь это обман! И бывает, мои друзья с этими клонами общаются, думая, что это я.
— Вы говорите, что не стали бы участвовать в певческом конкурсе. А еще в чем вы никогда не станете участвовать?
— Я считаю, что человек, набравший уже некий багаж — жизненный и творческий, — не имеет права на необдуманные шаги. Вот я никогда не пойду, например, в программу «Один в один». Потому что есть ребята, которые пародируют намного лучше, чем я. А я умею делать хорошо свое дело. В «Танцы со звездами» тоже, кстати, не пойду и на лед — тоже.
— Но в «Битве хоров» вы участвуете...
— В качестве ведущего — это другое дело.
— Валерий, вы сильно изменились с тех пор, как приехали 20 лет назад штурмовать Москву?
— Конечно, ведь тогда у меня не было четверых детей. Правда, еще три-четыре года назад мне казалось, что я по-прежнему мальчик.
Но теперь я осознал, что это не так.
— Смотришь — уже седина...
— Седина-то у меня давно появилась. Просто я ее скрывал. (Смеется.) Но хочу сказать, что посмотреть в зеркало и осознать, что ты уже взрослый дядька, бывает, годами некогда. Артисты ведь как живут? Мы вечно куда-то спешим, прыгаем в автобусы, в поезда… Жизнь артиста — это ведь не только свет софитов, виски, льющееся рекой, романы и разводы. Это же вечное кочевье…
— Да уж, я успел это заметить за время, пока беру у вас интервью. Сначала мы с вами за два часа домчались до Тулы. Там, после концерта, пересели на автобус к остальным артистам вашего коллектива — и двинули в Калугу… — А потом будет Брянск — и дальше по городам страны.
Многие думают, что я только и делаю, что отдыхаю или летаю на частных самолетах. Но замечу, что я как-то все больше на автобусе. Бывало, зимой, при минус двадцати лопались колеса, ломалась печка...
— В городском концертном зале Тулы, где вы сегодня выступали, вы сначала не менее двух часов репетировали, настраивали аппаратуру.
— Но я же не могу приехать за пять минут до концерта, спеть под фонограмму, получить деньги и уехать. Вы же не думаете, что если это не Москва, так можно и не напрягаться? Я никогда не разделял своих поклонников по городам и не считал, что в регионах публика заслуживает меньше уважения, чем в Москве или Питере.
— В Туле не было ни одного свободного места в зале, некоторым вашим поклонникам даже в проходе пришлось стоять. Еще меня удивил ваш гастрольный райдер. Ни черной икры, ни каких-либо других деликатесов. Все очень просто: мясная нарезка, несколько видов сыра, хлеб и свежие овощи. И в отношении гостиничного номера вы непритязательны. Я заметил, вы не просили президентский номер и вообще не предъявляли требований к обстановке.
— Да мне достаточно обычного номера, я человек непритязательный. (Смеется.)
— Валерий, в моем понимании вы — один из немногих настоящих мужчин, способных при этом заплакать на сцене. Это такой имидж или это действительно реальные слезы?
— Я могу даже в кино заплакать. Но только на серьезном фильме. А уж когда я, скажем, смотрю, что сейчас происходит на Украине, — трудно удержаться от слез. Я жутко переживаю. Потому что люблю людей, которые там живут.
— У вас ведь там брат…
— И его семья, и много других близких людей. Я надеюсь, что им там ничего не грозит. Но я знаю, Костя такой человек, что он до самого конца упрямо верит в человеческое, хорошее, доброе.
— У вас с братом по-прежнему общий бизнес. А ведь говорят, что это невозможно — вести бизнес с друзьями или родственниками...
— А с кем же тогда иметь общие дела — с врагом? Знаете, есть какие-то догмы, в которые я не хочу верить.
Например, что художник должен быть голодным или что с друзьями нельзя иметь общих дел. Бред сивой кобылы. Никогда в жизни у нас с Костей не было проблем в этом плане. Последний раз мы говорили на эту тему лет двадцать назад, когда нам первые деньги «капнули». И с тех пор больше ни разу к этому вопросу не возвращались. Как-то незачем.
— Когда смотришь на Константина, складывается ощущение, что деньги его мало интересуют. Для него главное — это рояль, стихи написать, музыку сочинить.
— Для меня деньги тоже не самоцель. Мне они нужны как инструмент для того, чтобы достойно жить, реализовывать какие-то планы. Я с деньгами очень легко расстаюсь. Если нужно помочь своим близким, а иногда и не совсем близким, я это делаю.
Но я не люблю, когда меня к этому принуждают. Всему миру не поможешь. Здесь очень тонкая грань. Мы перед Богом все равны, и когда люди это понимают, то начинают сами себя вытягивать, карабкаться вверх изо всех сил. Примерно как мы с Костей в свое время...
