Владимир Кошевой: «Никогда не толкался локтями ради роли»

«Умные талантливые женщины, которые помогают своему мужу взбираться на олимп, чаще всего остаются в его тени. Недаром говорят, что жена — шея, а муж — голова», — считает Владимир Кошевой, сыгравший в масштабной фантастической драме «Петрополис».

— Владимир, вы снялись в уникальном международном проекте о закрытой организации. В чем был ваш интерес: идея или гонорар?

— Мой интерес — хорошая роль. А деньги никогда никому не мешали, ни в коммерческом кино, ни в авторском. Главное, чтобы эту картину посмотрел зритель. «Петрополис» — интеллектуальное кино, специфическое и неспешное, несмотря на то что это знакомый жанр — фантастика. Оно с первых кад­ров заставляет зрителя погрузиться в миры режиссера Валерия Фокина и его сына Кирилла, который придумал эту историю. Фильм уникален в том числе актерским составом — там говорят на японском, русском, английском и французском языках. Казалось бы, это всего лишь история двух людей, но все гораз­до глубже: она про страх, уязвимость, опасность, тревогу. Все, что сейчас вокруг нас. Ну и конечно, инопланетяне, прилета которых многие сейчас ожидают.

— Вы и сами, с точки зрения кинокритиков, «инопланетянин»: таким взглядом, как ваш, можно останавливать поезда.

— Мне об этом говорили, да. Вот, например, в Александринском театре, где я играю юного Сосо, еще не Иосифа Сталина, а Сосо Джугашвили, многие говорят, что боятся моего взгляда и он им даже снится. Такая была задача: чтобы глаза были страшные. Что есть, то есть.

— Он у вас врожденный или отрепетированный?

— Это зависит от роли, от внутреннего состояния и мироощущения. От того, что нас окружает, ты в себя это все как губка впитываешь. И наверное, глаза — действительно зеркало души. У меня всегда глаза все выдают, и выражение лица тоже. Не знаю, мне так комфортно. Окружающим — не всегда. Если они что-то недоброе задумали, я могу так глянуть, что ничего хорошего из этого не выйдет.

— Видимо, из этих же соображений вы никогда не рассказываете о личном?

— Сейчас все говорят о личной жизни, но я принял для себя решение, что категорически не буду этого делать. Не хочу быть как все. Это нисколько не мешает образу в кино. Может быть, когда-то и расскажу, но в данный момент — нет.

— Сейчас очень многие люди прячутся «в панцирь»...

— Есть растерянность, неуверенность, опасения, что начнется агрессия. Мы довольно долго были защищены от негативной информации, а сейчас ее стало много и нет уверенности в том, что ты не получишь от собеседника агрессивный ответ. Вместо слов поддерж­ки можно услышать то, что совсем не хочешь. Желания вступать в конфликтную дискуссию нет, поэтому все разговоры сводятся к каким-то нейтральным темам.

— У вас много работы в театре?

— Даже слишком, хватило бы сил. В этом году я вошел в состав труппы Александринского театра, и это большая честь для меня. Сейчас буду первый раз играть сначала «Рождение Сталина», а потом комедию по Гоголю. При этом надо оставить силы на премьеру постановки по Гумилеву, она называется «Я — поэт, моряк и воин». Надеюсь, что все случится так, как мы задумали, хотя очень мало времени на репетиции. Если говорить о «Рождении Сталина», я всегда старался давать себе выходной и до спектакля, и после, чтобы «сбавить» этот внутренний агрессивный, подозрительный взгляд. А тут сразу после него — «Женитьба». Конечно, после такой работы перейти к Николаю Васильевичу Гоголю не очень просто.

— Что вас так держит в тонусе в работе над ролью молодого Сталина?

— В течение двух часов находиться в напряженном внутреннем состоянии для тысячного зала, пользуясь минимальными выразительными средствами, — а мой персонаж эмоционально скупой человек, — трудновыполнимая задача. Сделать так, чтобы у зрителя побежали мурашки и он захотел вернуться на спектакль еще раз. Требуется большая внутренняя работа, поэтому перед выходом на сцену я не говорю по телефону, не изучаю интернет, единственное, что могу сделать утром перед спектаклем, — посмотреть веселую комедию. Рязанова чаще всего или Гайдая.

— Почему эти фильмы, которые мы уже видели сотни раз, до сих пор не надоедают?

— В них есть какой-то генетический код, который заложен настоящими художниками, творцами. Они очень любили то, что делали. Это было авторское кино, где творец понимал каждую деталь: как должен быть выставлен свет, какой именно должна быть актриса, фактура ткани у ее наряда. Ведь мы цепляемся за детали, за узнаваемость и непосредственность того, что видим на экране. Миллион раз смотрим, уже знаем, что будет в следующую минуту, но все равно ждем давно знакомых моментов. Это и есть талант творцов — удивлять каждый раз.

— Про Леонида Гайдая говорят, что он был, мягко говоря, мужчиной непростого характера. При этом оставался гением.

— Такое бывает сплошь и рядом, для меня это не открытие. Я знал людей, с которыми многим было очень трудно общаться, а для меня они открывались. Про меня тоже часто говорят: «Он такой неконтактный». А другие, наоборот, скажут: «Он такой открытый». Это зависит от человека, от того, кого он хочет увидеть. Мерзавца — будет вам мерзавец. Обаятельного — будет обаятельный. Складывается определенный образ в голове человека, и если я вижу, что он негативно настроен, то я не буду его в этом переубеждать. Может быть, он ассоциирует меня с какими-то ролями или ему кто-то что-то про меня сказал. Про Гайдая, наверное, может знать только его жена, которой наверняка доставалось, она видела его разным — и любящим, и обижающим. Но прекрасная Нина Гребешкова была с ним всю жизнь, значит, он чаще поворачивался к ней своей светлой стороной. Умные талантливые женщины, которые помогают своему мужу взбираться на олимп, чаще всего остаются в его тени. Недаром говорят, что жена — шея, а муж — голова. Например, Майя Михайловна Плисецкая, когда перестала танцевать, аккуратно встала за спину своего мужа, Родиона Константиновича Щедрина. И она была так же прекрасна в правительственной ложе, как на сцене. Так же царственно принимала поздравления, которые уже были адресованы ее мужу, и, получая их от ценителей его музыки, светилась от счастья. Или супруга Марка Анатольевича Захарова, которую он снял всего в одном фильме и не взял в театр. Она тоже ушла в тень и посвятила ему всю свою жизнь. И они были счастливы.

— Вашим учителем можно назвать Михаила Козакова. Какие вы сохранили воспоминания об этом замечательном артисте?

— Конечно, он мой учитель, в числе многих. Михаил Михайлович был совершенно несдержан в эмоциях. Помню, мы как-то раз идем по бульвару, зима, он в дубленке, она развевается, шапка набок. Его узнают, кому-то Козаков улыбается, с кем-то фотографируется, а потом его начинает это раздражать. И следующему, кто к нему подходил, он говорил: «Не мешайте, отойдите». Я видел его и благодушным, и желчным. Творческие люди — они такие. Но у него всегда была фантастическая щедрость на советы по актерскому поведению. Помню момент, когда в Театре Моссовета перед постановкой «Короля Лира» он потерял очки: захожу к нему в гримерную, а он ползает по полу. Спрашиваю: «Михаил Михайлович, что вы делаете?» — «Очки, я ищу очки, я не могу без них выйти, это же такая важная деталь образа». Наконец мы нашли эти очки, он их надевает, смотрится в зеркало и сразу преображается. До этого он плохо себя чувствовал, нервничал, а потом сказал: «Ну вот же, очки есть, они необходимы, мы ведь играем для женщин». Мне было важно и дорого то, что я был его ночным телефонным собеседником. Мы разговаривали часами. Мобильных телефонов не было, только стационарные. «Ну что нового, какие планы?» — спрашивал он, набивая свою трубку табаком. Дальше процесс затягивался часа на три, а иногда на пять. Козаков посоветовал мне сделать поэтическую программу по Бродскому «Рождественские стихи» и подарил маленькую книжечку, которая со мной до сих пор. С нее все и началось. Мы с режиссером Михаилом Елисеевым занимаемся этой программой много лет. К сожалению, на премьеру Козаков при­ехать не смог, но я зачитывал ему стихи опять же по телефону. Прямо из метро, из автомата, пополняя карточку для связи — вот так и слушал какие-то замечания, наставления. Я не мог ритмически отработать строку, и Михаил Михайлович дал мне хороший совет: «После каждого слова про себя вставляй нецензурное (на букву «б»)». И знаете, это работает...

— Согласитесь с Борисом Пастер­наком в том, что «быть знаменитым некрасиво»? Вам важно быть популярным?

— Мои роли знают, и слава богу. Либо я играю хорошие серьезные роли и развиваюсь как артист, либо танцую на льду. Как актер, знаю, как сложно и танцевать, и кататься на коньках: если это понадобится для роли, освою. Например, в «Женитьбе» я как раз встал на коньки, и это выглядит комично. Такая уж задумка режиссера. Но ради популярности в подобные проекты точно не пойду. С другой стороны, комфортная и достойная жизнь должна быть у всех. Артисты — люди тщеславные, обидчивые; чтобы быть где-нибудь первым, надо чем-то жертвовать, в том числе талантом.

— Ревнуете кого-то в профессии?

— Припадков профессиональной ревности у меня не бывает. Хотя я, конечно, много ходил на пробы, и меня обижало, когда получал отказ. У Чехова в одной известной пьесе есть прекрасная фраза: «Всем хватит места, и новым и старым, — зачем толкаться?» Я никогда не толкался локтями и не брался за чужие роли. Зачем на это тратить время и силы? Если роль твоя, то она будет твоей. Роль сама находит актера, а не актер — роль.