«Леонов признался, что одинок, а ведь ему уже больше тридцати. Правда, недавно он преодолел робость и на гастролях в Свердловске впервые в жизни познакомился с девушкой. «Имя у нее такое необычное — Ванда», — рассказывал Евгений Павлович. Так началась его большая любовь на всю жизнь...» О Евгении Леонове вспоминали люди, знавшие его по гастролям, съемкам, театру...
«Мы познакомились в 1957 году на «Ленфильме», — рассказывал народный артист России Рудольф Фурманов, который в конце 50-х годов создал концертную программу «Артисты театра на эстраде». — Я снимался в небольшом эпизоде. После съемок встретил своего друга Вадима Медведева. Тот предложил: «Давай ко мне. Жена с детьми на море уехала. Посидим, винца попьем!» Так как «Ленфильм» в те времена просто бурлил — там снималось от 15 до 20 фильмов одновременно, — наша компания разрасталась на ходу. К нам присоединились Олег Стриженов, Светлана Немоляева, Ариадна Шенгелая. Потом Светлана столкнулась со своим московским знакомым, который снялся в нескольких эпизодических ролях у ее отца Владимира Немоляева. Тот представился: «Евгений Леонов». Его тоже взяли с собой. К Медведеву мы ехали на общественном транспорте, и всех артистов народ узнавал, а Леонова — никто. Через четыре года, когда он снимется в «Полосатом рейсе», его не просто в лицо будут узнавать. Вернее, не только в лицо. Как шутил сам Леонов: «Я первым из советских актеров показал свой мощный зад нашему народу...»
Тот вечер был прекрасный: мы шутили, рассказывали анекдоты, были и спиртное, и кое-какая закуска... А потом резко все засобирались — кто домой, кто в гостиницу, чтобы успеть до разведения мостов. Девушек посадили на такси. Евгений Павлович, с которым мы успели подружиться (он никогда не был для меня Женей, хотя и просил не раз перейти на «ты», но я так и не смог), пошел пешком к гостинице «Октябрьская», где жил в крошечном номере без удобств. И мне захотелось его проводить. Настроение наше было приподнятым: тепло, белая ночь, немного алкоголя — все способствовало душевному разговору. И мы разговаривали обо всем на свете. Он рассказывал, что служит в Москве в Театре Станиславского и уже сыграл в «Днях Турбиных» роль Лариосика, которой гордится. О том, что никто в семье не имеет отношения к артистической среде. Что живет с мамой, папой и братом в маленькой квартирке и у них часто бывают гости — ночуют на раскладушке. Меня он тоже к себе приглашал.
Я рассказывал Леонову о себе. При этом очень откровенно. Даже пожаловался, что с девушками у меня не клеится. Леонов признался, что у него та же история — одинок, а ведь ему уже больше тридцати. Правда, недавно он преодолел робость и на гастролях в Свердловске впервые в жизни познакомился с девушкой. «Имя у нее такое необычное — Ванда, — рассказывал Евгений Павлович. — А вышло так: шел я с артистом Леонидом Сатановским. Впереди девушки красивые, загорелые. Сатановский смелый, он к ним пристал: «Можно с вами познакомиться?» А я плелся чуть сзади, но потом побежал к ним, придерживая штаны. Как назло, у меня на пузе ремень не держался... В общем, я сказал, что тоже хочу познакомиться. И пригласил девушек в театр». В Ванду Леонов сразу влюбился. Перед отъездом они встречались несколько раз, он читал ей Блока, звал приехать в Москву. Она не отказывалась, хотя была замужем за режиссером. Отношения с первым мужем у нее не клеились, и Ванда собралась разводиться, ехать в столицу и поступать в ГИТИС на театроведческий. И вот Леонов ее ждал. Хотя и не был уверен наверняка, приедет она или нет...
Через пару лет, когда театр, в котором тогда служил Евгений Павлович, гастролировал в Ленинграде, мы снова встретились. И я узнал, что Ванда приехала... Помню, как пришел к Леонову за кулисы и он радостно рассказал продолжение своей истории: он женился на Ванде, и у них месяц назад родился сын Андрюшка. Это было в 1959 году. Жили они все в той же коммуналке — с родителями Леонова и его старшим братом. Мало того, гости по-прежнему приезжали, только теперь их укладывали уже не на раскладушку, как прежде, а на пол. «Подушку дадим — и под стол», — рассказывал Леонов. Не раз потом гостевая подушка и место под столом доставались и мне. Удивительно: когда Евгений Павлович стал очень популярным и помогал многим людям квартиры выбивать, сам он еще долго ютился в коммуналке.
Леонов был очень добрым и безотказным человеком. Доставал все, о чем его просили, — лекарства, стройматериалы, дефицитные вещи, обувь, продукты. Помню, как мы пошли на склад Гостиного Двора в Ленинграде за одеждой для каких-то наших общих знакомых. Евгений Павлович устал и раздражался: «Ну да, давайте, командуйте мне все, командуйте! Леонов, направо! Леонов, налево! Как собаке!» Ну а что сделаешь, если это именно ему ни один директор магазина не может отказать? В нашей стране по большому счету было два народных артиста в полном смысле этого слова: Леонов и Мордюкова. Не скажу, что быть всенародным любимцем ему было просто. Но Евгений Павлович, как мог, добросовестно старался соответствовать. Допустим, у нас до поезда времени в обрез, ни минуты лишней. Но тут к Леонову наперерез бросается какой-то поклонник, и он не успевает увернуться. И все, уже не может отказать в автографе, общении. А потом ему приходится бежать, задыхаясь. А мне тащить его чемодан — ради того, чтобы у кого-то появилась наспех написанная на клочке бумаги фраза: «С приветом. Ваш Леонов, Винни-Пух».
Я много лет готовил его концерты в разных городах. И всякий раз поражался: вот Леонов выходит на сцену и произносит всегда один и тот же монолог. Использует всегда одни и те же шутки. Например, на каждом концерте обязательно звучало: «Однажды выступаю на заводе, прихожу на проходную, охранник говорит: «О! Артист! Мы тебя знаем и любим! Паспорт не взял с собой? Ну ничего, проходи, товарищ Пуговкин!» Леонов никогда не импровизировал и ничего не менял. При этом, удивительное дело, зрители были счастливы! Была в нем какая-то магия...
В те времена концерты давали основной заработок любому артисту. А Евгению Павловичу всегда было очень важно заработать для своей семьи. Кстати, у него не было никаких заначек, которые бывают у большинства мужиков. Леонов все тащил в дом! Иногда доходило до абсурда. Как-то в Сибири зрители подарили ему банку маринованных огурцов. И все мы, кто принимал участие в концерте, размечтались, как вернемся вечером в гостиницу, сварим на плитке картошечку, выпьем водочки, закусим огурчиками. Но никаких огурчиков не получили: Евгений Павлович буквально вцепился в банку, прижал ее к животу и так и не выпустил. И в результате повез эту тяжесть в Москву. Он часто тащил домой огромные сумки с продуктами. И если бы только деликатесы! Он мог и картошку в Москву привезти из дальней поездки, хотя что-что, а уж картошка дефицитом в нашей стране никогда не была.
Свою семью он обожал. У Леонова не было никогда никаких женщин, кроме Ванды. Он их даже боялся. Потому что боготворил жену и страшился из-за какой-то оплошности потерять. Как-то мы с моей женой Галей над Евгением Павловичем подшутили. Он приехал ко мне на дачу. Сидим вечером. Я одну баночку с горошком открыл, съел, потом другую. Просто я очень люблю зеленый горошек. Предлагаю Леонову — тот отказывается. И тогда я ему говорю: «Евгений Палыч, надо есть, даже через «не хочу»... Горошек очень хорошо влияет на мужскую силу. Ванда будет довольна». Галя утвердительно кивнула, сдерживая смех. И Евгений Павлович стал давиться, но есть этот горошек. Для него самым важным в жизни было, чтобы Ванда была довольна...
При всем этом Леонов нет-нет да и срывался на свою жену, которую любил больше жизни. Все-таки талантливые люди не бывают легкими. Вот и Леонов был сложным и противоречивым человеком с серьезными личными переживаниями. Помню, как-то приехал я в Москву, ночевать остался у Леоновых. А рано утром меня разбудил ужасный крик — Евгений Павлович орал на Ванду. Она работала завлитом в «Ленкоме» и должна была написать для театра какой-то плакат. Ванда расположила ватман с красками на полу, больше было негде, а Евгению Павловичу это страшно не понравилось. Он кричал так, что я от испуга выскочил из постели как был — в кальсонах. В растерянности стал ползать рядом с Вандой и помогать ей побыстрее закончить плакат. Все это, конечно, выглядело комично. В результате мы все втроем хохотали.
Комичность вообще всегда и во всем преследовала Леонова. А он страдал из-за того, что его вечно воспринимают только как комика, Евгений Павлович обожал серьезную драматургию, мечтал сыграть короля Лира, Отелло... На роль Отелло как-то даже рискнул себя предложить. Но услышал в ответ: «Вот представьте, вы выходите на сцену в гриме мавра. Зал же будет ржать три часа!» Одним из его любимых драматургов был Вампилов. И Евгений Павлович был невероятно счастлив, когда его позвали на роль Сарафанова в фильме «Старший сын» по пьесе Вампилова. Это была одна из любимых его ролей».
«Имей в виду: ни шагу без оплаты!»
«Съемки «Старшего сына» проходили в Ленинграде в 1975 году, — вспоминал Михаил Боярский, который был партнером Леонова в этом фильме. — Это был мой выигрышный лотерейный билет. Первая серьезная роль в кино. Помню, как познакомился с Леоновым, которого обожал и фильмы с его участием смотрел раз по пятнадцать. Пришел на съемку, а мне говорят: «Поднимайся на второй этаж. Там Евгений Павлович». И я увидел в просвете окна силуэт пухленького Винни-Пуха. Поднимаюсь. «На, подержись, — протягивает мне руку Леонов. И тут же продолжает: — Имей в виду: ни шагу без оплаты!» Оказывается, ему не отдали сразу деньги за железнодорожный билет, хотя пообещали.
Несмотря на невысокий рост, Леонов смотрел на собеседников сверху вниз. Не любил панибратства и вел практически затворническую жизнь. Он всегда был один. Со съемочной площадки его увозили одного на машине в загородный дом отдыха, где он ночевал. А утром привозили прямо на съемочную площадку. Режиссер готовил всю группу: «Сейчас придет Евгений Павлович». Группа была вымуштрована, как рота почетного караула. У него единственного был отдельный гримировальный вагончик и гримировальный стол.
Зрители Леонова обожали. Когда мы с ним выходили с «Ленфильма» чтобы поесть, перед нами открывалась любая столовая, забегаловка или ресторан. Тут же следовало приглашение в директорский кабинет, разгребался стол, ставились удобные кресла. Лучшие повара жарили картошечку, особенным образом запекали мясо, готовили какие-то очень вкусные супчики. Евгений Павлович всегда ел очень аппетитно, причмокивая, даже облизывая пальцы. Практически все подавали бесплатно, да еще и с собой сумки паковали. У него всегда в запасе имелись продукты, которых я в жизни не видел. Помню, как он дал мне попробовать удивительный деликатес — крабовые палочки.
Все время съемок «Старшего сына» я старался учиться у Евгения Павловича актерскому мастерству. Он не слишком стремился к общению, но я был дотошный, молодой, наглый и к нему приставал: «Евгений Павлович, подскажите, как тут играть? А тут?» И он показывал. Вот только повторить это было невозможно... Он мог и моего героя Сильву сыграть, и женщину, и кота — кого угодно. Но больше всего я завидовал его умению плакать в кадре. Для меня самого это была недостижимая актерская мечта. Ну никак не получалось добиться слез, как я ни тренировался! А Леонову это давалось легко. Снимали мы последнюю сцену в эпизоде, где Евгений Павлович говорит: «Ну куда же вы, ребята...» — и плачет. Сняли один дубль. Потом режиссер спрашивает: «Может, еще дублик сделаем?» — «Да, конечно». И у него опять катятся градом слезы. «Евгений Павлович, может быть, еще повторим? — не унимается Мельников. — Вдруг брак или соринка на пленке». В общем, Евгений Павлович без проблем заплакал и в третий, а потом и в четвертый раз. Я стою, замерев в восхищении, и думаю: «Вот мужик, вот здорово! Нет, не добиться мне такого никогда!» А у Леонова там столик стоял с гримом, скомканными листами сценария, сигаретами и кусочком ватки. Я как-то машинально ее взял, помял — и из моих глаз брызнули слезы: ватка-то была пропитана аммиаком...
После «Старшего сына» я много с Евгением Павловичем общался. Мы с ним часто работали в концертах, в том числе и на стадионах в разных городах. Уровень популярности Леонова был фантастическим. Как у Джона Леннона, не меньше. Когда он выходил на площадку, стадион ревел. Когда шел по железнодорожной платформе — все останавливались, открывали рты. А он всем кивал на ходу, дубленка нараспашку, меховая шапка, маленький, пухленький, с коротенькими ножками, очень такой колоритный. Люди к нему тянулись, считали душкой. Но на самом деле Леонов мог быть очень резким, мог огрызаться. Очень сложно быть всенародно любимым человеком год за годом. Эта любовь может в гроб свести! Из театра не выйти, тебя ждут человек сто пятьдесят, к машине не подойти, в магазин не сходить... Приедешь в аэропорт — тебя первым делом ведут в медпункт и там закрывают. А ближе к посадке заводят в самолет, пока там еще нет пассажиров. Зато не было такого артиста в Советском Союзе, который, будучи хоть немного известным, не полетал бы в кабине пилота. Более того, не поуправлял бы самолетом! Летчикам же всегда приятно, когда с ними летят артисты, можно в кабину пригласить, поболтать о чем-то. Но Леонова и такие вещи не радовали — так он устал от постоянного всеобщего внимания...
Перед большими концертами местное начальство вечно тащило нас к себе в кабинет — всем хотелось сфотографироваться с самим Леоновым! Евгений Павлович такие визиты не выносил, но и отделаться было невозможно. И вот он сидел-сидел, слушал-слушал: «Уважаемый Евгений Павлович, мы выполнили-перевыполнили... мы сделали...» Частенько монологи были мучительно долгими, и уставший Леонов поворачивался ко мне: «Как ты думаешь, озадачить или нет?» Иногда я кивал, и тогда Евгений Павлович спокойным голосом посылал оратора очень-очень далеко. Это звучало очень смешно и совсем не обидно. Первые секретари обкомов партии раскрывали рты, умиленно улыбались и тут же заканчивали затянувшийся монолог...»
Леонов не умел себя беречь
«В «Ленком» мы с Евгением Павловичем пришли практически одновременно — в 1974 году, — рассказывала актриса Елена Шанина. — Я — только окончив институт, а он уже маститым актером, раньше работавшим в Театре Маяковского. Захаров тогда начал собирать свою труппу. В театре уже работали Саша Збруев, Коля Караченцов, Елена Фадеева, Всеволод Ларионов. Он пригласил в театр Евгения Павловича Леонова, Татьяну Ивановну Пельтцер. Из молодых Витю Проскурина, меня, Абдулова, Янковского. Кстати, Олега порекомендовал Захарову именно Леонов.
Несмотря на большую разницу в возрасте, мы с Евгением Павловичем подружились — что я считаю большим подарком судьбы. Москва для меня, «питерской девочки», долгие годы оставалась чужим городом. И я была счастлива, когда Евгений Павлович стал опекать меня. Я человек щепетильный и всегда боюсь кого-то стеснить, он, зная это, часто звонил мне и говорил: «Лен, что делаешь? Сегодня нет спектакля? Приезжай к нам». И я тут же мчалась к Евгению Павловичу, Ванде и Андрюшке.
Это был чудесный интеллигентный дом, с прекрасной библиотекой, картинами, открытый и гостеприимный. Больше всего мы любили общаться, сидя на маленькой кухне. Евгений Павлович всегда усаживался на мягком угловом диване. Он был уже не слишком здоров, и я помню, на холодильнике стояли лекарства «от всего». Леонов сам любил поесть вкусно, любил покормить гостей. И хотя я вечно худела, Ванда так потрясающе готовила, что я, только пробуя всего по чуть-чуть, объедалась до такой степени, что трудно было дышать. При этом иногда это была очень простая еда — салаты, котлеты, пшенная каша... Помню, как-то Евгений Павлович сказал: «Кашу сегодня будем есть из кастрюли ложками». Но так она закончилась еще быстрее, чем обычно. И Евгений Павлович рассердился: «Ванда, ну неужели ты не могла побольше каши сварить? Не хватает!» В этот момент он был очень похож на своего Винни-Пуха... Кормили не только людей. Ванда подкармливала бездомных псов по всему району, дома у них тоже жила собака — домашняя дворняжка Доня, красотка на коротких ножках...
Евгений Павлович выглядел простаком, но был невероятно начитанным и образованным человеком. И никогда этим не бравировал, наоборот — подшучивал над попытками «деятелей искусств» порассуждать о высоком. Только с близкими друзьями, среди которых было много завлитов разных театров, он с упоением разговаривал о том, что было ему интересно: о театре, искусстве, о своих великих учителях — Тарханове, Яншине. У Леонова была ностальгия по тому, прежнему театру, и он не хотел признавать другой... Спектакль «Юнона и Авось», где я играла Кончитту, стал визитной карточкой «Ленкома». Когда Евгений Павлович увидел премьеру, он мне сказал: «Ты на голове-то, конечно, стой. Но еще же и сердце рвать надо!» Он был предан психологическому театру.
В 1988 году мы были на гастролях в Гамбурге. Вся труппа в этот день решила поехать на экскурсию. Но Евгений Павлович отказался — очень плохо себя чувствовал, кашлял. И я предложила Саше Збруеву: «Да ну ее, эту экскурсию. Давай будем лучше гулять вокруг гостиницы и заходить к Евгению Павловичу». Мы так и сделали. Заглянув в очередной раз, увидели, что он стоит у стены и буквально задыхается от кашля. Я вызвала скорую. И только Леонову стали прослушивать легкие — у него остановилось сердце. Евгению Павловичу сделали сложнейшую операцию, после которой он прожил еще несколько лет. И конечно, врачи советовали ему поберечь себя. Но он не мог, бездействие его угнетало. К тому же Евгений Павлович всегда переживал за Ванду, Андрюшку, который тогда еще не стал крепко на ноги, маленького внука Женьку, в котором души не чаял. И снова стал работать, ездить на концерты. Фурманов, который эти концерты организовывал, советовал: «Поберегите себя! Вас так любят, что достаточно выйти и поклониться — все будут счастливы!» Но Евгений Павлович работал на концерте так, как привык. Как всегда делал до этого. Без каких-либо изменений в программе...
В свой последний день он собирался в «Ленком» на «Поминальную молитву», где играл Тевье-молочника, но не доехал. Это была одна из лучших его ролей. Никто из зрителей в тот день не сдал билеты. Откуда-то у них в руках появились зажженные свечи, и они долго не расходились, прощаясь со своим народным артистом».
2015 год
