Я искренне хотела помочь Нине и сделать так, чтобы у Симонова не «пропала» репетиция! Иронично-холодное: «Но Рубен Николаевич распорядился занять именно ее!» — стало ушатом ледяной воды и уроком на долгие годы.
Или еще одна история… Я была уже вполне взрослая дама, моей дочке Ляле пятнадцать исполнилось, но дурацкой своей наивности я не растеряла. И вот стою в нашем театральном гардеробе, а Рубен Николаевич спускается по лестнице. И оглядев меня с головы до ног, громогласно, на всю раздевалку, недоумевает: «Галечка! Как это я вас пропустил?» От зажатости, от того, что сам худрук делает мне комплимент, я выпалила: «Да я хоть сейчас! Сейчас же еще не поздно!» — конечно, имея в виду роли! Ржали надо мной в театре года три.
Владимир Иванович был востребован куда больше, чем я, — очень талантливый, музыкальный, пластичный, уже на втором курсе он получил роль в водевиле «Соломенная шляпка». Родилась наша дочь. И началась война. Когда разбомбили здание Театра имени Вахтангова, труппу эвакуировали в Омск.
Потащились. Лежачая мама (она 12 лет провела без движения из-за инфекционного полиартрита), которая все время всем возмущалась и раздражалась по мелочам. Педагог по призванию Тамара, сосредоточенная главным образом на идеях Макаренко. И я с новорожденной, полная дура по причине послеродового авитаминоза и веры в советскую пропаганду. Ехали налегке, потому как нас заверили, что немцев отобьют в ближайший месяц и в эвакуацию мы ненадолго. И только один мой чудесный мудрый папа понимал, что происходит.
«Это будет страшная война», — сказал он.
Такой же наивный, как я, мой дорогой муж был жутко исполнительным и дисциплинированным. Актерам сказали не брать много вещей, он сложил в чемоданчик две простыни и на этом успокоился. В масштабе своей ошибки он убедился уже на вокзале, когда увидел вахтанговцев старшего поколения: «Узрел, как Толчанов затаскивает в вагон свою коллекцию напольных и каминных часов… Только тогда, Галя, я понял, что натворил!..»
Омск встретил нас лютым холодом. Есть было нечего, жить негде, ребенок орет… Нас поселили в школе, в физкультурном зале. Койки стояли как в казарме, кто-то отгородился простыней, другие — пальто. Алла Казанская тут же перехватила у меня ребенка и понесла к печке. Володя в легком пальто побежал по ледяному Омску искать нам жилье.
Нашел комнату на втором этаже деревянного дома без удобств. И вот я тащу Лялю, Володя — мою маму… Кстати, представьте, каким рыцарем был мой муж — содержал нас всех, не гнушался никакой домашней работы и вообще жил для нас. Такой вот клад мне достался. И какие же надо было иметь глаза, чтобы сразу это не разглядеть!
Ну так вот, в комнате той было четыре стены, окно и стеклянная, насквозь промерзшая дверь на балкон, то есть лед сосульками рос внутрь. У какого-то магазина Володя нашел ящики с надписью «Дрожжи» и сколотил из них подобие топчана. Соседка одолжила матрац, где-то раздобыли стол… На «дрожжах» разместились мама с Тамарой и нашей Лялей. А мы с Владимиром Ивановичем год проспали на столе! Ни разу не упали, потому что холодно было неимоверно, и мы жались друг к другу.
Володя с коромыслом и со своей астмой каждый день таскал воду из Иртыша.