— «Приятель. Просто приятель».
Когда моему «приятелю» исполнилось 68, Кароль родила ему сына Валентина. Монтан сразу купил для нее и ребенка квартиру на Сен-Жермен-де-Пре. Тогда же разразился дикий скандал — некая дама объявила его отцом своей дочери Орор Дроссар. Он возмущался, горячо доказывая мне: «Я не спал с этой женщиной! Не может быть! Я всегда помню всех женщин, с которыми спал, а ее вот не помню!»
Скандал в прессе, сплетни, грязные подробности — все это не мешало ему по-прежнему назначать мне встречи, подбрасывать деньги и жаловаться на «Симону, бросившую его на произвол жестокой судьбы». Но теперь тон его выкриков уже не был так агрессивен, как прежде. Имя «Симона» он все чаще заменял словами «моя жена». Противно вспоминать о его сквернословии, доверительных беседах — не понимаю, почему он выбрал для облегчения души именно меня, почему не стеснялся.
— Он был рад, что стал отцом?
— Нет.
Когда у него случился сердечный приступ и я пришел его навестить, Монтан выглядел плохо. Он впервые не завел разговор о сексе. Только посмотрел на меня погасшим взглядом и прошептал: «Смотрю на тебя и думаю, каким будет мой сын в твоем возрасте? Я ведь никогда не увижу его таким. Но жаловаться грешно. У меня позади прекрасная жизнь. Да и наблюдая за тобой, я вполне могу представить своего Валентина юношей. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Я так от всего устал…»
Второй раз я увидел его уже на смертном одре, в больнице, куда пригласили проститься родственников.
На белом лице похудевшие губы вытянулись в тонкую морщинку, так неуместно похожую на застывшую ухмылку.
Монтана, согласно его воле, захоронили в склепе рядом с Симоной, завернув тело в связанное ею когда-то шерстяное одеяло. Он пережил жену всего на шесть лет.
— Вернемся к той загадочной фразе, которую обронила ваша мать… — о том, что настало время все сказать друг другу.
— Да, те странные слова, сказанные в день смерти бабушки, долгие годы терзали меня. Я строил предположения, гадал, что бы это значило? Но любые версии казались банальными. Даже когда мать у меня на глазах вытащила из бабушкиного стола косметичку, в которой та хранила свои драгоценности, сказав: «Мы с ней так условились», — я не увидел в этом ничего «таинственного».
Я тогда еще не знал, что должны пройти годы, чтобы между нами состоялся откровенный разговор.
Мои отношения с матерью всегда были сложными и нервными. Порой мы могли так разругаться, что не разговаривали потом месяцами. Все мое детство я слышал от нее упреки. Она считала, что мне крупно повезло родиться в семье заботливых родителей — это при том, что она развелась с Жаном-Пьером Кастальди, когда я был еще маленький. Ведь ее собственная мать Симона была крайне жесткой в вопросах воспитания. Она, например, не хотела, чтобы дочь росла избалованной, как типичные отпрыски известных и богатых людей, поэтому заставляла ее убирать по утрам не только свою постель, но и постель прислуги.
Требовала, чтобы Катрин ела за столом со слугами, а не с родителями, и активно помогала им не только по дому, но и в работе на огородах. Симона развелась с одним мужем, нашла себе другого, разъезжала по всему миру, снималась в Италии, Америке, а ее дочь жила сама по себе, без близких, одна-одинешенька, без ласки и внимания, в деревенском доме. Поверьте, есть от чего сойти с ума и вырасти колючей злюкой. Вот почему бабушка не хотела, чтобы мама видела, как мы с ней поглощаем блинчики, — опасалась сделать ей больно.
Мама никогда не скрывала, что была «недолюбленным» ребенком. Взрослея, она получила от судьбы еще один «подарочек» — поразительное внешнее сходство со своей великой матерью. Когда мама выросла и решила стать актрисой, бабушка ни словом ни делом не помогала ей получать роли.
Хотя у нее были возможности. «Я ничего не решаю, обращайся к продюсерам», — говорила она дочке. Когда Монтан и Синьоре играли в одном фильме, им достаточно было лишь «посоветовать» режиссерам взять на небольшую роль, да что там, на эпизод — Катрин. Думаю, моя мать так и не простила, что Симона не дала ей ни единого шанса. Она, впрочем, пыталась пробиться сама. Писала пьесы, играла в театрах-кафе, получала маленькие роли, но везде и всюду она была не Катрин Аллегре, а дочкой Синьоре, полным ее двойником, только втрое моложе. И по сей день, когда ее встречают на улице незнакомые люди, первое, что говорят в качестве комплимента: «Ваша мать была великой женщиной, ее нам так не хватает». Обычно мама огрызается: «Спасибо, мне тоже». Как-то раз, когда я услышал ее рявканье, заметил: «Знаешь, ма, быть дочкой Синьоре — это честь, а не позор».
