Он спешно вылетел в Отей.
Когда Монтан появился на пороге, показался растерянным, испуганным даже, но потом смешался с толпой, оживился, понемногу разговорился и повеселел. Через какое-то время уже с кем-то шутил. Не знаю, может, так проявлялась его боль? Может, он просто хотел заглушить ее?
Помню, он позвал меня пройтись — и мы долго плутали по тропинкам сада, смотрели на запущенный бассейн, заросший мхом и заваленный осенними листьями, на скучные увядшие цветы на клумбах. Дед театральным жестом обвел пространство перед собой, махнув куда-то за горизонт: «А ведь все это когда-нибудь отойдет тебе, малыш!» Через несколько дней в траурном кортеже, в машине, которая везла нас на кладбище Пер-Лашез, я сидел рядом с ним и слышал, как он плакал и сморкался, отвернувшись от всех.
Плечи его вздрагивали.
— Как вы узнали о любовнице деда?
— Как оказалось, ею была молодая женщина, которая давно крутилась рядом с ним в качестве помощницы. Ее звали Кароль. К моему ужасу, эта Кароль оказалась к тому же подружкой моей мамы. Через шесть месяцев после смерти бабушки Монтан открыто привел Кароль в свой с Симоной дом, в Отей. И она затеяла там ремонт. Дед без обиняков заявил мне, что я больше не смогу, как прежде, проводить здесь летние каникулы и даже приезжать на выходные. Помимо всего прочего Монтан отчего-то вбил себе в голову, что я собираюсь отбить у него молодую подругу.
Помню, я от этого бреда взбесился, а он лишь пожал плечами: «Ну не знаю, лично я на твоем месте именно так и поступил бы».
Кстати, когда Монтан однажды застал меня с девушкой — без стеснения стал кокетничать. Гадость.
— Сексуальный маньяк?
— Иначе и не назовешь.
Со смертью бабушки умерла огромная и счастливая часть моей жизни — умерло лето. Больше я не смел приезжать в Отей и лишь горько усмехался, вспоминая, как «дед» планировал оставить мне бабушкин дом… Кароль воцарилась там на правах хозяйки, переписала сообщение на автоответчике, на дверях прибила какие-то идиотские дощечки с пояснительными надписями «Спальня Кароль», «Кухня», «Салон»...
Везде все было переставлено-перекрашено-переделано-спрятано-выброшено, и я не знаю, как получилось, что единственным уцелевшим местом, которое Монтан запер на ключ и куда категорически запретил входить, оказалась комната Симоны. Внутри все осталось таким, каким было в день, когда она оттуда вышла в последний раз. На спинке стула — шерстяная кофта, на рабочем столе — карандаши, ручка, бумага и открытые очки.
После смерти жены в распоряжении Монтана оказалось ее огромное наследство, которое он долго не хотел достойно поделить между собой и единственной бабушкиной дочерью Катрин — моей мамой.
— Как складывалась ваша жизнь потом?
— Я поступил в Сорбонну, стал студентом.
Поселился в крохотной, почти чердачной комнатушке, располагавшейся над парижской квартирой Монтана и Симоны на пощади Дофин. Он часто забегал ко мне навестить, подбросить денег на карманные расходы и поговорить на сальные темы, так его волновавшие. Как я уже говорил, наша странная дружба с дедом вся почему-то сводилась к разговорам о сексе. Секс очень его интересовал, и я не раз вспоминал запертые в его столе журналы Playboy. Интересно, нашла их Кароль?
Он некорректно обсуждал актрис, с которыми снимался, выведывал подробности моих отношений с девушками, признавался в своих «горячих» фантазиях, но вот что удивительно — ни об одной женщине он не говорил так трепетно, как о Симоне. Она оставалась единственной, которую он «любил и будет любить до конца своих дней»…
Так или иначе, наши разговоры всегда заканчивались его воспоминаниями о ней. Как и что она говорила, что делала… Потом следовал яростный выкрик: «Черт тебя подери, Симона! Ты меня достаешь даже оттуда! И что мне делать без тебя, скажи на милость? Пустить себе пулю в лоб? Тридцать пять лет мы были вместе! И что теперь?» Не знаю уж, чего больше было в этих патетических фразах — театральной страсти или настоящего горя.
Бесспорно одно — Монтан не мог простить бабушке, что она взяла да и умерла, оставив его в полном одиночестве. Он явно ощущал себя никчемным и потерянным без нее. Отчаяние делало его злым, и однажды он сделал мне очень больно. «Хотел бы тебя попросить — никогда, нигде и ни перед кем публично не называй меня дедушкой.
Для артиста такой образ губителен — раз. Два — все мы знаем, что я тебе никакой не дедушка».
Да, конечно, я всегда это знал — до Монтана бабушка была женой режиссера Ива Аллегре и воспитывала маленькую дочь Катрин, мою будущую мать. Впрочем, подобные тонкости мне всегда казались ненужными — мы жили все вместе, Монтан удочерил Катрин. Дед не дед — какая-то неуместная щепетильность.
Его слова сразу перечеркнули все дорогие мне воспоминания — как он возил меня в Америку, как отчаянно дурачился со мной в Диснейленде, как брал с собой на съемки…
Обидев, он по традиции протянул мне карманные деньги. Мне бы сказать — не нужны мне твои деньги, если я тебе никто. Но я был так молод… Лишь спросил: «Если ты мне не дед, то кто тогда?»
