Когда это наконец случилось, было ощущение, что, отсидев долгий срок, вышла на свободу.
Как-то очень легко я перескочила через полвека — пора возвращаться в шестидесятые... Решив пожениться, мы с Колей никак не могли выбраться в ЗАГС. То он на гастролях с «Ленкомом», то я — на съемках. Зарегистрировались, выкроив полчаса между моим дневным спектаклем и его вечерним. Примчалась в ЗАГС с коричневыми ушами — играла негритянку и не успела как следует смыть грим.
В первые два года семейной жизни ездила с «Ленкомом» и любимым мужем на гастроли. И чем больше наблюдала свободную атмосферу, которая царила в труппе, тем чаще приходила к мысли: Колю нужно переводить в ЦДТ. Муж был не против, директор моего театра Шах-Азизов — тем более.
Так мы стали играть на одной сцене, вместе ездить на гастроли и проводить отпуск. В 1967 году у нас родилась Катя, а в 1975-м в ЦДТ пришел Саша Соловьев...
Уже нашелся вариант размена нашей с Колей квартиры, а я все никак не могла сказать родителям, что мы разводимся. Только они, видимо, догадывались, что «не все ладно в датском королевстве», потому что когда однажды нас с Катюшей на дачу привез Соловьев, ничуть не удивились. И буквально с первой минуты приняли Сашу как родного, близкого человека — его обаяние покоряло сразу и навсегда.
В театре, слава богу, страсти тоже улеглись. Едва ли не на следующий день после того как мы с Соловьевым решили пожениться, он встал на собрании коллектива и сказал: «Чтобы прекратить всякие кривотолки, объявляю: я люблю Люсю, она, видимо, тоже, потому что согласилась выйти за меня замуж».
После размена Коля получил комнату в Измайлово, а нам досталась «однушка» в районе Савеловского вокзала, который мы называли «Соловьевским».
Такая крошечная, что прежде чем войти в кухню, нужно было закрыть дверь в комнату. На трехметровой кухне помещались плита, стиральная машина, мойка и топчанчик для Катюши — его мне разрешили взять из театральной гримерки. На нем дочка спала и сидела, когда делала уроки. Письменным столом ей служил пылесос в коробке, который вечером, после возвращения мужа из театра, перемещался в туалет. На нем я накрывала ужин, Саша садился на крышку унитаза и ел.
Сетовать на тесноту и неудобства нам и в голову не приходило.
По сей день не устаю повторять: «В квартирке на «Соловьевском» вокзале было очень мало метров и очень много счастья...» А с рождением Миши его стало еще больше.
Саша и до моей беременности постоянно твердил, что нужно расписаться, а уж когда стало ясно, что у нас будет ребенок, каждое утро начинал с разговора о ЗАГСе. И неизменно добавлял:
— А потом мы обязательно обвенчаемся.
— Конечно, — поддерживал его мой папа. — В Москве этого делать не стоит, потому что вас могут выгнать из театра, а Сашу — еще и из комсомола. Но почему бы вам не поехать в Новороссийск, где мой фронтовой друг служит благочинным?
И мы поехали венчаться. Все было по правилам: спать нас положили в разных комнатах, наутро отправили в баню и попросили до обряда ничего не есть. Какое торжественное, взволнованное лицо было у Саши, когда нас водили вокруг аналоя! А я, косясь на суженого, едва сдерживалась, чтобы не прыснуть: он так смешно смотрелся в съехавшем на одно ухо венце!
На протяжении всей беременности Саша надо мной буквально трясся. Вечером на кухне потягиваю кефир. Входит Соловьев, смотрит на стакан и белеет от ужаса: «Что ты делаешь?! В кефире два градуса алкоголя — это вредно для ребенка!» Не дай бог поднять что-то тяжелее буханки хлеба — тут же: «Поставь немедленно! Тебе нельзя!»
В роддом Соловьев приезжал несколько раз на дню, но все никак не мог попасть на время кормления.
