Садимся в троллейбус, тот, трогаясь, дергается, и какой-то мальчик на меня натыкается. Соловьев стоит с каменным лицом, а когда подъезжаем к следующей остановке, командует:
— Выходим!
Семеню следом:
— Саш, что случилось?
— Почему он именно на тебя наткнулся?
— Потому что рядом стояла. Саня, не дури! Это же ребенок.
— Знаю я таких — молодых да ранних.
На вечеринке отводит в сторону:
— Заметила, какими глазами на тебя вон тот хмырь пялился?
— Нет.
Я на тебя смотрела и больше никого не видела.
На репетиции главный режиссер, приобняв, делает замечание: «Понимаешь, Люсечка, вот эту фразу нужно произносить несколько иначе...» Мгновенно рядом возникает Соловьев и разъяренно шипит мне на ухо: «Если этот старый козел сейчас же не уберет руку с твоего плеча, я ему в морду дам!»
Иногда не выдерживала:
— Саша, ты меня обижаешь! Неужели я недостойна твоего доверия?
— Достойна, конечно, но если вижу рядом с тобой кого-то в штанах, кровь кипеть начинает!
Ревнивцем Саня был в своего папу. Однажды, уже после кончины мужа, свекровь призналась: «Я ведь только когда Ивана схоронила, начала ходить глядя перед собой, а не под ноги. При нем не дай бог было с кем-то глазами встретиться...»
Свекра не стало в 1979 году. Он умер один, в Норильске. Сашина мама в это время была в Москве. Сане позвонили соседи: «Отца давно никто не видел. Звоним в дверь — не открывает. И запах из квартиры нехороший. Вызвали милицию, слесаря. Готовься к худшему, Санек, и первым же рейсом вылетайте с матерью сюда...»
Я ехать в Норильск не могла — Мишка был еще совсем маленьким. При воспоминании, каким Саня вернулся после похорон, у меня до сих пор холодеет внутри. Лицо серое, вокруг глаз — черные круги. Что ему довелось пережить, я уже знала из телефонного разговора со свекровью.
Тело Ивана Николаевича пролежало в жарко натопленной квартире несколько дней, мужчины, которые несли гроб, заматывали лица шарфами и полотенцами — такой из-под крышки исходил запах.
Целыми днями Саша сидел, уставившись в одну точку. Никого не видя и ничего не слыша. Казалось, дотронься — и полетят искры. Забываясь сном, начинал метаться и страшно кричать. Я мучилась вопросом: как помочь? Ответ пришел сам собой. На третий день после возвращения Саши меня попросили подменить заболевшую актрису в спектакле на выезде, и я предложила: «Сань, поехали в Подольск вместе. И Мишку с собой возьмем. Мне тогда не придется молоко сцеживать — покормлю за кулисами во время антракта».
Саша согласно кивнул. Стоим в прихожей, и я, косясь на крючок, где обычно висят мои ключи, спрашиваю: «Саня, а где твои ключи? Свои куда-то засунула, не могу найти». Он протягивает связку, я кладу ее на галошницу и захлопываю дверь. На площадке разыгрываю испуг: «Что же я наделала! Как мы теперь в дом попадем? Придется слесаря вызывать, когда вернемся, замок вскрывать». Знала, что приедем за полночь: никакого слесаря с огнем не сыщем. Поэтому после спектакля позвонили в дверь соседу и попросили топор.
Надо было видеть, с каким остервенением и яростью Саня рубил дверь. В мелкие щепки, в труху. Держа на руках Мишку, я стояла пролетом выше и кожей чувствовала, как с каждым ударом из Сани уходит наполнявшая его доверху чернота. Через много лет он скажет: «Не знаю, что со мной было бы, если б не разнес тогда дверь.
Точно пришиб бы кого на улице или с собой что-нибудь сделал». Кто дал мне тогда подсказку, не знаю. Говорят, у любящих женщин особенно развита интуиция. А я Сашу очень любила...
Соловьева невозможно было не любить. Мы первый раз поехали отдыхать втроем: Саша, дочка и я. На пляже Катюша, подсев ко мне на лежак, спросила:
— Мам, ты не обидишься, если я буду звать Сашу папой?
— Нет. Но и у него нужно согласия попросить.
— Так с ним по этому поводу мы уже давно договорились.
Так родной отец стал для Кати Колей, а Саша — папой.
