«Ефремов долго смотрел оценивающе и молчал, а потом выдал: «Ну… что, претендуешь на героя... У меня таких пруд пруди. И половина — бездарных…» Я тогда был молод, горяч, резко попрощался: «До свидания, Олег Николаевич!» — и вышел за дверь… Года через два мы с ним случайно встретились в ресторане. Ефремов ко мне подсел: «Так чего ты тогда взбрыкнул? Я же тебя взять хотел!» — рассказывает Александр Михайлов.
— Александр Яковлевич, событий вашей жизни хватило бы на нескольких человек. Артист, который до этого был моряком. У кого еще такая биография!
— Мне было десять, и я как-то увидел у кого-то из друзей замызганный журнал «Огонек», а в нем репродукцию «Девятого вала» Айвазовского, и морская стихия меня захватила. Я так устроен, меня иногда просто переклинивает. Решил стать моряком, дважды сбегал из дома, отправлялся в ленинградское Нахимовское училище без копейки денег, ехал зайцем, даже не представляя всю сложность этой дороги. Меня с поездов ссаживали, отправляли к матери. Когда она поняла, что со мной бороться бесполезно, решила: «Шурка, поедем во Владивосток. Будешь учиться на моряка!» Я окончил семилетку, мы собрали маленький деревянный чемодан с железными уголками да узелок и уехали с насиженного места. Владивосток меня ошеломил энергетикой, яркими красками, необычным холмистым рельефом, опьянил запахом морских водорослей. Я был в состоянии эйфории, и тут удар — я узнал, что в мореходку берут только после восьми классов. Поступил в ремесленное училище, которое находилось на берегу моря — в бухте Диомид. А еще там выдавали тельняшки. Я стал ближе к своей мечте.
Выпускники училища должны были идти работать на судостроительный завод, но я сбежал в море. Чуть ли не на коленях упросил капитана дизель-электрохода «Ярославль» взять меня на корабль. Так я стал учеником моториста. Потом перешел на дизель-электроход «Курган». Около двух лет ходил по морям — Японскому, Охотскому и Берингову, по другим местам Тихого океана… Счастью моему не было предела. Сначала был в машинном отделении мотористом, потом электриком… У меня уже на руках было направление в высшее мореходное училище, но случилась трагедия. В Охотском море разыгрался шторм восемь баллов, волны были огромные, накрывая палубу, превращались в ледяной панцирь. Четыре сейнера пошли на дно. Но наше судно было больше по тоннажу, чем сейнера, поэтому мы вышли из этого шторма без особых потерь. С нами не было связи, нас уже похоронили. Мама меня встречала на берегу.
Я спустился с трапа, обнял ее и, увидев легкую проседь в ее волосах, понял, сколько она пережила. Мама сказала: «Шурка, все, море или я». Я подумал, что схитрю — уйду временно с корабля, а потом, когда мать успокоится, снова в океан. Как жить без моря, я не представлял. Списался и устроился на швейную фабрику электромехаником. Коллектив сплошь женский! Зато когда через много-много лет пришлось играть в фильме «Одиноким предоставляется общежитие», мне было легко, ничего не надо было придумывать, предлагаемые обстоятельства знакомы…
— Так как же вы стали артистом?
— С актерством меня так же переклинило, как когда-то с морем. Я жил себе на берегу довольно спокойно, ждал, когда смогу снова выйти в море. Общался с товарищами своими, рыбаками-моряками. И вот как-то мы должны были отмечать окончание путины в ресторане «Золотой рог». И в тот же день мне мой друг предложил билет в театр на «Иванова» Чехова. Играли студенты Дальневосточного института искусств. Я пошел только потому, что ресторан находился совсем близко от театра. Думал: посижу первое действие и сбегу. Но произошло что-то невероятное. Я не то что сбежать не смог, просто с места не сдвинулся, пока не закончился спектакль. Сидел в четвертом ряду на семнадцатом месте и впервые за много лет плакал…
Играли студенты, при этом очень хорошо. Особенно меня поразил доктор Львов — худощавый паренек с горящими глазами. Это был Валера Приемыхов, я с ним позже познакомился и подружился. И вот они играют, а я понимаю, что хочу к ним, к этим ребятам… После спектакля отправился к Амурскому заливу — прощаться с океаном. Для меня открылся удивительный мир — мир театра, и тогда я дал слово, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы стать артистом. Просидев всю ночь на берегу моря, наутро я рванул в институт… Там как раз шел дополнительный набор. По сей день благодарен Вере Николаевне Сундуковой, которая взяла меня, 21-летнего дуболома, на свой курс. Я по природе стеснительный человек. Помню, как сидел в институте с другими студентами полукругом, в центре педагог, нужно этюды делать. Для меня выходить и показывать этюды было своеобразной пыткой. Я краснел, потел… Актер должен получать наслаждение, а я зажимался от взглядов. Первые два года никто не верил, что из меня актер выйдет, некоторые педагоги хотели меня отчислить. И только Сундукова верила в меня: «Оставьте его в покое, он есть-пить не просит, стипендию не получает, на занятия ходит. Я в него верю. В нем что-то есть». Я подрабатывал и грузчиком, и дворником, и сторожем. Был дико неуверен в себе.
В конце второго курса на экзамене по актерскому мастерству я играл отрывок из «Поднятой целины» Шолохова, роль Нагульнова. Материал мне был близок, образ интересен, моя вера в предлагаемые обстоятельства помогала. После этого отрывка произошло чудо. Помню до сих пор, как студенты стоя аплодировали моему Нагульнову. Наверное, тут сказалась и моя боль, и неверие педагогов, и обида, и страстное желание стать актером, несмотря ни на что. Я победил прежде всего себя. Отношение ко мне в корне изменилось. После выпуска из института меня сразу пригласили в краевой драмтеатр имени Горького, и Лев Михайлович Аронов предложил мне роль Раскольникова в «Преступлении и наказании».
— Но очень скоро вас переманили в Саратов.
— В 1970 году меня туда пригласили. Искали дублера для Олега Янковского, который тогда активно снимался. В Саратове я провел девять с половиной лет, почти все 70-е годы. Прошел провинциальную школу, которая мне очень помогла. С Олегом мы вместе играли пять ролей. Помимо этого у меня были и свои спектакли. Например, за роль Шаманова в спектакле «Прошлым летом в Чулимске» по Вампилову я получил приз за лучшую актерскую работу и путевку в Венгрию. Впервые попал за границу… Я очень благодарен Олегу Янковскому. Он был звездой, я часто наблюдал, как он репетирует, следил за его киноработами. Потом и меня уже стали снимать, в том числе и на «Мосфильме». В очередной мой приезд в Москву кто-то сказал Олегу Ефремову про меня. Тот заинтересовался, пригласил на беседу во МХАТ. Я пришел.
Он долго смотрел оценивающе и молчал, а потом выдал: «Ну… что, претендуешь на героя... У меня таких… пруд пруди. (Длинные паузы.) И половина — бездарных…» Еще что-то сказал, сделал паузу, параллельно попивая чай… Я тогда был молод, горяч, не стал дожидаться продолжения унизительного монолога, резко попрощался: «До свидания, Олег Николаевич!» — и вышел за дверь… Года через два мы с ним случайно встретились в ресторане. Он ко мне подсел: «Так чего ты тогда взбрыкнул? Я же тебя взять хотел!» К тому времени я уже два года служил в Ермоловском театре. Взял меня туда Владимир Алексеевич Андреев, с которым мы дружим до сих пор и даже играем в одном спектакле «Самая большая маленькая драма»…
— А после Ермоловского у вас был Малый театр, в котором вы сыграли множество глубоких ролей, в том числе и роль Ивана Грозного. Но все же любовь зрителей подарил вам кинематограф. Любят Павла Зубова в фильме «Мужики!..» и конечно же Васю Кузякина в картине «Любовь и голуби».
— После фильма «Любовь и голуби» я получал большое количество благодарных писем. В фильме основным генератором был Володя Меньшов. Если бы этот материал снимал не он, ничего бы не получилось. Он заряжал нас всех своей энергией. Володя очень любил актеров. А когда чувствуешь любовь режиссера, это ни с чем не сравнимое ощущение. За Меньшовым мы готовы были в огонь и в воду. Причем в самом прямом смысле. Например, снимали мы отдых в Батуми, вода в ту пору была не теплее 14 градусов. А Люся Гурченко дико боялась холода, постоянно дрожала. И все равно снималась.
Во мне Володя сразу почувствовал связь с деревенской жизнью, именно генетическую связь. Поэтому мне с ним было очень легко. Во многих ролях мне помогали воспоминания детства. Когда в фильме «Любовь и голуби» Вася Кузякин рассказывал дочке про Володю-дурачка, которого убили, я вспоминал, что в моем детстве тоже был знакомый дурачок Даржей из Цугола. Очень добрый и беззащитный, улыбчивый и обаятельный парень. Мы частенько бегали за ним, бросались камешками и кричали: «Даржей, дурачок!» Он улыбался и убегал. А потом исчез. Говорили, что его убили. Я по этому поводу очень переживал…
— Я знаю, что в вашем свидетельстве о рождении указано другое место — поселок Оловянная…
— Просто паспортная система была не отлажена. На самом деле я родился в Цугольском Дацане. Это место с особой энергией, там находятся святые ворота, пройдя через которые ты получаешь духовное право посетить Алханай — святое для буддистов место, которое вторым Тибетом называют… Наш с мамой домик находился в нескольких шагах от старинного буддийского храма, которому сейчас больше 220 лет. До революции в домике, где я родился, была монашеская келья, два на три с половиной метра. Сказать, что жили мы трудно, — ничего не сказать. Голодали. В детстве меня от смерти спасла бурятская женщина Надя — молодая, краснощекая. Она в нашу деревню носила молоко, люди у нее покупали. Как-то она увидела меня, очень худого, сильный ветер меня натурально с ног валил. Пришла к маме: «Стеша, твой Шурка такой худой стал, помрет, однако, скоро. Можно я ему молоко буду приносить, что останется у меня?» И приносила, не беря за это даже денег. Спасибо ей.
— А мама ваша родом откуда?
— Из села Урлок Красночикойского района. Мама моя из старообрядцев, которых называли «семейские», потому что при Екатерине Второй их целыми семьями высылали в Забайкалье. Мои предки шесть с половиной лет обозами с хозяйством, с детьми шли из Центральной России, прежде чем осесть в Забайкалье в глухой тайге. Они построили дом в середине XVIII века. Очень большой, только одних спален больше дюжины. Когда я первый раз туда приехал, увидел от него только фундамент. Невольно слезы навернулись на глаза. А мне кто-то из местных старообрядцев сказал: «Я понимаю, почему ты в таком состоянии. Твоя пуповина здесь зарыта». А я ответил: «Не моя, моей мамы». Он сказал: «Все равно, это корни твои. Твоя кровь». Мама была красавицей с тонкими чертами лица. А рук своих стеснялась, они у нее были с толстыми разбитыми пальцами. Мама ведь очень тяжело работала: на кирпичном заводе, на руднике, на железной дороге, где шпалы таскала. Помню, когда приходила домой, часто брала балалайку и пела. Я помню ее любимую частушку: «Ох, горькая я. Зачем на свет родилась. Была бы я стеклянная — упала б да разбилась»… Потом мы с ней пели «По диким степям Забайкалья», «Липа вековая», «Мальчишечка-разбедняжечка», «Что стоишь качаясь, тонкая рябина», «Ревела буря, гром гремел», а еще про Ермака и про ямщиков... А иногда мама пела особые песни — старообрядческие, семейские.
Когда мне было лет восемь, мама перебралась из Цугола в поселок Степь, там стояли военные части и можно было найти работу получше. Она работала посудомойкой и прачкой, обстирывала солдат и офицеров. На улице и в доме постоянно висело мокрое белье. Мы жили далеко от школы, и я каждый день ходил туда пешком. А зимой морозы — градусов 40—45. Идешь, и падают комочки — замерзшие воробьи. Ты их за пазуху тулупчика складываешь, приходишь в школу, распахнешь тулуп — и воробьи разлетаются по всему классу. Меня за это выгоняли с урока. Я стоял возле теплой печки, отогревался и был счастливый-счастливый… В Забайкалье много солнечных дней — триста в году. А вот зимой налетит метель, занесет поселок, сугробы по два-три метра. Кто-то откопается первый, откапывает соседа. А потом устанавливается тихая и безветренная погода. Спокойно, солнце, белый дым из печных труб тонкими струйками уносится прямо в небо...
— Вы жили вдвоем с матерью, а кто ваш отец?
— Отца звали Яков Николаевич Баранов. Его собственный отец, мой дед Николай Архипович, был казак, из белогвардейцев. Служил в Семеновском полку. Один из немногих, кто не ушел в Харбин. Он приложил свою руку к моему воспитанию… У отца с матерью семейная жизнь не сложилась, слишком разные характеры. У него мягкий, у нее жесткий. Она так и воспитывала меня довольно жестко, и в то же время я всегда ощущал ее любовь и тепло. Папа работал педагогом в школе ФЗО (фабрично-заводское обучение. — Прим. ред.), он воспитывал ребят, обучал ремеслу. Отец был очень щедрый, добрый, и вот придут, бывало, человек пятнадцать этих фэзэошников к нам домой — вшивые, грязные, — а отец говорит: «Степанида, давай чего-нибудь на стол». Но ведь и так ничего нет! Но он последний кусок отдает им. Или пойдет кому-то помогать: рубит дрова, печку кладет, а для дома ничего не делает. Ну то есть он что-то делал, но в последнюю очередь. Мама рассказывала: «Я с животом, беременная, а он на сцене в самодеятельном театре ФЗО играет какого-то генерала или с реквизитом «вошкается». Просто папа был мечтателем. Я в него…
Родители разошлись, когда мне было четыре года. У отца был брат, дядя Саша. Они, кстати, друг с другом не разговаривали до последних дней. Когда-то их было трое братьев: Архип, Александр и Яков, мой отец, самый младший. Все богатыри как на подбор, а дядя Архип самый мощный — под два метра. Как-то он перегонял по степи лошадей, и на них напала стая волков. У дяди Архипа ничего с собой не было, кроме капкана. Он одному волку пасть разорвал, второму капканом по ушам вдарил, а третий ему в шею вцепился… В нашем селе услышали крики и батогами отбили дядю Архипа. Отвезли его в сельскую больницу, спасли. Дядя Саша перелез через забор больницы с бутылкой самогона, чтобы выпить на радостях с выжившим братом. Выпили, и тут же у Архипа пена изо рта, он мгновенно скончался. Просто ему кололи уколы от бешенства, а при этом совершенно нельзя пить. И вот два брата, дядя Саша и мой отец, на всю жизнь стали врагами. После того как родители расстались, мы приезжали не к папе, а к дяде Саше. У него рос сын Колька, чуть младше меня, мы с ним уходили в тайгу с ружьями…
С отцом я совершенно не общался лет пятнадцать. Потом собрался ехать на родину и признался маме: «Я хочу видеть отца». Она ответила: «Ладно, поезжай». Отец жил в селе Бургень, был пасечником. Любил природу очень. Его новая жена сильно переживала, когда явился я, ревновала… Помню, как мы сидели с отцом на крыльце, разговаривали. Я говорю: «Бать, ну скажи, что произошло у вас с мамой?» А он только заплакал и тихо сказал: «Не надо тебе знать, сынок». И я так и не знаю, в чем причина их расставания. Мы с отцом потом все время переписывались. Он и на фильмы мои ходил, приезжал в Читу в кинотеатр. Его пускали бесплатно, по пять-шесть сеансов подряд. Когда первые фильмы смотрел, все удивлялся, как так случилось, что я стал киноактером. Приговаривал: «Ой, сынок… Ой, Шурка!» И плакал, плакал…. Отец был уважаемый и известный в области человек. Рукодельник, плотник, печник. Печки, которые он ставил, до сих пор в хорошем состоянии. Как и мебель, которую он делал. Мне часто говорят: «Вот Яков Николаевич нам комод сделал. Смотри какой, произведение искусства!» Он чувствовал дерево, камень. Очень талантливый человек.
— С родителями понятно. А какие у вас сложились отношения с детьми?
— Со старшим сыном Костей у меня хорошие, но непростые отношения. Он даже из дома сбегал. У нас было так: не хочу учиться, хочу только брейком заниматься. Сын сам освоил верхний брейк, стал чемпионом СССР по брейк-дансу. Сделал себя. Потом тоже сам, без моей помощи, поступил в Школу-студию МХАТ, учился на одном курсе с Сергеем Безруковым. Но из-за конфликта с Табаковым, который курсом руководил, учебу бросил. Потом армия. Там чуть не погиб. Он служил под Москвой. Я приехал как-то к нему в часть, а Костя в лазарете. Говорит: «Дай, батя, сигарету!» — я протягиваю, а он ее ко рту поднести не может, такая боль. Я устроил скандал, его перевели в госпиталь в Красногорске. Там и спасли, подняли на ноги, а после комиссовали… Сын снова стал учиться и в итоге получил диплом режиссера. Он молодец, занимается радио, это ему близко. Внук у меня есть, хороший парень, самостоятельный. Александр Михайлов-младший. У него математические мозги, учится на экономическом факультете в университете. Параллельно Костя его привлекает к работе на радио. И вообще, у меня внук духовно богатый и интеллигентный парень.
— У вас недавно и внучка появилась…
— Да, моя старшая дочка Настя недавно девочку родила. Назвали Оливия. У Насти любящий муж, который тоже в девочке души не чает. Дочка очень трепетная и заботливая мама. Она актриса, окончила ВГИК, училась у Владимира Грамматикова. Снимается. Недавно показывали «Годунова», она там снялась в небольшой роли. Настя человек невероятной доброты и большого таланта. И мыслит парадоксально, слог у нее хороший. Я Насте советую: «Пиши сценарии!» Она пытается, но непробивная совсем. И всегда была такая, в ней природная стыдливость, как и у меня.. Мирослава, младшая моя дочь, которую родили мы со второй супругой Оксаной, не такая. Она очень в себе уверена, хотя еще девчонка совсем, школьница. Самостоятельная и с характером. Говорит: «Я все знаю!» Обе мои девочки очень дружны между собой. И обе очень красивые.
— А чем младшая, Мирослава, собирается заниматься?
— У Мирославы, боюсь сглазить, все идет мощно. Снялась в нескольких сериалах, вот недавно закончился съемочный период второго сезона сериала «Психологини». До этого у нее было три сезона «Семьи Светофоровых», после чего много фанатов среди детей появилось. К тому же Мира играет в театре «У Никитских ворот» главную роль — Машу Миронову в мюзикле «Капитанская дочка». Выходит и захватывает своей энергетикой. Я два раза на спектакле был. Посмотрел бы еще, но боюсь: слишком переживаю за дочку, теряю по несколько килограммов даже просто сидя в зале…
Получила она эту роль случайно. Мы с ней и с женой Оксаной пришли на спектакль Марка Розовского «Горе без ума», после за кулисами пили чай-кофе. Сидим, и вот Марк смотрит на Мирославу, потом спрашивает: «Сколько тебе лет?» — «Шестнадцать». — «Поешь?» — «Пою». — «А как движение?» — «У меня почти два года балетной школы». Она успешно занималась у Илзе Лиепы. И Розовский говорит нам с супругой: «Все, ребята, я забираю ее. Будем ставить мюзикл с Максимом Дунаевским — «Капитанскую дочку» Пушкина». Я думал, что это несерьезно. Но ее вызвали на репетицию раз, другой… Я был в ужасе! Мире всего 16 лет! К счастью, она на домашнем обучении, у нее свободный график. Она часто шутит: «Да я уже институт окончила». Просто все десять лет, что я во ВГИКе преподаю, Мира туда приходит как к себе домой, всех ребят знает, общается, этюды смотрит. Еще она занимается модельным бизнесом, ездит на показы в Париж. Пока все идет хорошо.
— В 2017 году Мирослава блистала на ежегодном балу дебютанток. Вы танцевали с дочерью вальс, это было так трогательно и красиво!
— И так волнующе, когда дочка-красавица подрастает. Чем старше становится, тем больше беспокойства. Сейчас вот парень появился у нее, по-моему, симпатичный и, что важно, блондин, как и я. И каждый раз она в полночь приходит, вся счастливая, а я дергаюсь. Прекрасные у меня дети. И Владислава, сына моей супруги Оксаны от первого брака, я считаю своим родным ребенком… Так что детей у меня четверо. Если бы не возраст, я бы хотел еще двух-трех детей родить.
— Многие считают вас идеалом русского мужчины.
— Это, скорее всего, влияние кинематографа на зрителей, из восьмидесяти ролей в кино у меня не было ни одной отрицательной, разве что кроме одной-двух — «Похищение «Савойи» и «Нелюдь», — но это чистая случайность. Хотя актер должен играть все, но у меня есть свой принцип: «Если не найти прекрасное — значит, грешить». Тем более это актуально сегодня, когда с экранов валятся горы трупов и льется море крови. Для современного героя убить человека все равно что высморкаться или прикурить сигарету. Идет тотальная дебилизация России. Ну а что касается личной моей жизни, я бы тоже не стал идеализировать. Такие же проблемы, такие же взлеты и падения, как у большинства людей нашей планеты.
— У вас всего два брака, совсем немного для мужчины вашей профессии...
— Да, первую любовь я встретил студентом второго курса актерского факультета. Она — студентка второго курса музыкального факультета, будущий музыковед. Симпатичная пара, многие завидовали нам, но первый тревожный звоночек прозвучал довольно неожиданно. Моя мама не полюбила мою девушку, и все 35 лет нашего брака я находился между двух огней. Одна из причин такого отношения к моей супруге Вере со стороны мамы, как мне кажется, была ревность. Она не смогла смириться с тем, что я могу полюбить другую женщину. Не спасло даже рождение сына Кости. Состояние ревности то затухало, то вспыхивало с новой силой. У меня возникли серьезные проблемы со здоровьем, потом болезненный развод... Тяжело было. Одно время настолько, что жить не хотел. Даже на войну в Чечню поехал, думал: убьют и убьют, да и хрен с ним. Сначала концерты там давал, потом решил остаться воевать. Трижды оказывался в безнадежных ситуациях, но Бог берег. Например, наш вертолет начинает падать в ущелье, сто процентов — должны погибнуть. Я оборачиваюсь к ребятам, говорю: «Тихо, тихо… все нормально будет…» И происходит чудо. Как второй раз рождаемся! У меня много друзей осталось после Чечни. Это боевое братство, его ни с чем не сравнить… А с Верой мы сохранили хорошие отношения. Я ей благодарен за многое, что она для меня сделала.
— Но сейчас же у вас в жизни все хорошо?
— Да. Во втором своем браке я обрел душевный покой. Уверен, наша встреча с Оксаной — это судьба. У нас и дни рождения в один день. И еще любопытный факт: у Оксаны прапрадед был Михайлов. Тушил пожары, и прозвище ему за это дали Пожарный, потом это в фамилию переродилось — Пожарнов. Поэтому Оксана носила фамилию Пожарнова. После первого замужества стала Васильевой. А когда вышла за меня, вернула родовую фамилию — Михайлова. Через три поколения! Она абсолютно мой человек. С мамой моей нашла сразу общий язык. Жаль, что мамы вскоре не стало... Оксана всегда рядом и во всем меня поддерживает.
— И хорошо, потому что у вас по-прежнему множество дел и начинаний. Взять хотя бы Забайкальский Международный кинофестиваль, президентом которого вы являетесь.
— Для меня это дело жизни. Как-то я прочитал в газете статью про социальное развитие и перспективы ста городов России. Моя родная Чита оказалась на последнем месте. Меня это по сердцу резануло, захотелось землякам помочь. Поддержало забайкальское землячество, и мы организовали в Чите Забайкальский Международный кинофестиваль. В этом году он пройдет с 30 мая по 2 июня, уже в восьмой раз. В это время у меня на родине обычно расцветает багульник, и природа преображается. Мы даже фестивальную дорожку делаем не красной, а цвета багульника, сиреневой. Люди ждут фестиваль. Он стал духовной частью нашего края. К сожалению, край у нас очень непростой: частые пожары, вырубаются леса, климат суровый...
А тут можно отдохнуть, фильмы посмотреть, с артистами известными пообщаться, повариться в гуще культурных событий. Жаль, что Министерство культуры фестиваль никак не поддерживает. Чиновники говорят: когда вы достигните федерального уровня, тогда, мол, подумаем. А как можно достичь, если мы ограничены в средствах? Я приезжаю в Читу и вижу нищету, колоссальную безработицу. Душа болит за мою малую родину, особенно за деревню… До Цугола даже дороги асфальтированной нет, школа в панельном хрущевском доме. В нормальном состоянии там только храм. Меня и печалят, и радуют эти поездки на родину. Пока жив, буду фестивалем в Чите заниматься. Я ведь соткан из той степи, из того воздуха, из черемухи, которая так пьяняще пахнет в Забайкалье. Я и студентам своим во ВГИКе говорю: «Самое главное — сохранить свои корни». Все роли, вся моя жизнь оттуда. Без корней меня нет.
