— Александр Юрьевич, так как наша встреча состоялась накануне выхода вашего музыкального спектакля о Вертинском, хочется начать с этого. И сразу возникает вопрос: когда впервые вы заинтересовались этой темой?
— То было совершенно спонтанное увлечение, еще со студенческой скамьи. Мы — молодые, зеленые и наглые... Вместе с тем, что за плечами была очень хорошая музыкальная школа с достаточно приличным знанием классической музыкальной литературы, у меня дома все стены были увешаны не афишами лучших симфонических оркестров мира и великого фон Караяна, а плакатами и фотографиями The Beatles, Led Zeppelin, Deep Purple, что и составляло тогда мои домашние музыкальные пристрастия и вкусы... Но одновременно с этим на наших студенческих вечеринах мы с большим удовольствием в несколько шутливой манере пели и Вертинского. Достаточно часто собирались у Олега Евгеньевича Меньшикова, в квартире его замечательных и гостеприимных родителей на «Красносельской». Дома у него был прекрасный инструмент, на котором, иногда даже в четыре руки, занимались музицированием. Пели много и весело, начиная с композиций из спектакля «Давным-давно», поскольку служили в команде Театра армии, и до песен Окуджавы... И вот тогда впервые звучали песни «Прощальный ужин», «Мадам, уже падают листья», «Доченьки»...
— Вообще, в те годы люди особо Вертинского не слушали.
— Наше поколение точно не слушало. Думаю, что вообще никто не слушал, это было какое-то совершенно забытое искусство. Тогда были магнитофонные записи, слушали Окуджаву, Ободзинского, Магомаева, Высоцкого... Но никого из того дореволюционного поколения, этой моды не было. Однако прошло время — не могу сказать, что я прямо увлекся чтением дневников, не могу назвать момент, когда это началось, но что-то мне стало интересно. Мне кто-то дал книжку, почитал и подумал: «Какая история жизни Артиста!»
— А какая история в вашей жизни связана с Вертинским?
— Эту историю любит рассказывать Андрей Житинкин, я не очень ее люблю вспоминать. Это было в Болгарии, во время наших больших гастролей со спектаклем «Мой бедный Марат». Мы познакомились с одной очень тогда популярной болгарской актрисой, и в конце гастролей она пригласила нас на ужин «со своим очень важным спонсором». Делать нам было нечего. Мы с Андреем Ильиным думаем: а чего бы нам не поехать? Короче говоря, нас привозят в ресторан, а он пустой, обычных посетителей нет, какой-то странный человек во главе стола, за которым какие-то болгарские депутаты, главные редакторы модных местных изданий... Рядом с ним много охраны... Прошло какое-то небольшое время, и народ за столом стал рассасываться, пригласившая нас актриса тоже куда-то исчезла. Остались мы с Андреем, этот человек и его охрана. И у него не было никакого желания нас отпустить, он почему-то зацепился, и особенно за меня.
Время два ночи, надо уходить. Мы понимаем, что игры плохие, действительно плохие, этот человек нас не отпускает. Каким-то образом мне удается его уговорить, чтобы Андрея отвезли домой, но за это пришлось остаться с ним. Дальше больше: понимаю, что уже совсем не шутки, человек начинает заводиться, пошли фразы: «А ты такой смелый?» И тут я пускаю в ход последний мой козырь и говорю: «Я все понял, чего тебе не хватает. У тебя два сына, ты мне сказал? Я тебе сейчас спою...» Подхожу к музыкантам, говорю: «Вот примерно так и так, а дальше со мной...» И начал: «У меня родились ангелята, родились...» — И смотрю, он поплыл... — «Доченьки, доченьки мои...» И он мне в пять часов утра говорит после этой песни: «Ты хочешь ехать?» — «Хочу». — «Поехали». Меня сажают в его машину, шестисотый «мерседес», сзади два таких же с охраной, и мы поехали... Сказать, что было в тот момент страшно, это не сказать ничего... Спасает меня то, что на выезде из Софии нас останавливает полицейский патруль. Но вместо того чтобы остановиться, эти три машины разворачиваются и начинают уходить от полиции. Короче говоря, мы заезжаем в какой-то лес, мне приказывают выйти, и со мной выходит один из охранников, а машины уезжают... И мы куда-то пошли, светает, охранник идет сзади... Можешь, наверное, понять, что в тот момент вся моя беспутная жизнь прошла у меня перед глазами... Но меня вывели на какую-то тропинку, сказали: «Вот тебе деньги, иди туда, там стоянка такси, скажешь такой-то адрес, тебя отвезут домой». Позже выяснилось: тем человеком был крестный отец Болгарии Иво Карамански, он был расстрелян в ходе каких-то своих разборок вместе с телохранителями в 1998 году.
— Чего он от вас хотел?
— Не знаю. В общем, наверное, просто поговорить.
— Но это могло кончиться по-разному.
— Это могло кончиться очень плохо, потому что в гостиницу он меня везти явно не собирался.
— В общем, вас спасла песня Вертинского.
— «Доченьки»! Он поплыл у меня на «Доченьках», просто поплыл. И после этого, слава Богу, мы поехали, хоть и не домой, но поехали, я хотя бы вырвался из ресторана.
— Вы из леса нормально выбрались?
— Когда добрался до гостиницы, мне было очень плохо. От страха, нервов, когда пришло осознание, что я ему наговорил, как себя с ним вел и что вообще могло произойти. Когда понял, из какого кошмара я выкарабкался. Ильин и Житинкин не спали, они всю ночь меня ждали, потому что Ильин воочию видел, что там за люди остались. Они тоже не понимали, чем все это может закончиться. А в два часа дня и в семь вечера у нас было два спектакля.
— Вы к утру пришли домой? Нашли машину?
— Да, приехал около шести утра. Мне дали денег на дорогу гораздо больше, чем у меня было суточных за все гастроли, и еще сказали, что Иво к нам обязательно приедет вечером. Но он не приехал, его в этот день арестовали. Ненадолго, правда... Но это так — предыстория, как Вертинский спас мне жизнь.
А что касается всего остального, как получилось сейчас... В концертах всегда его пел. И у меня где-то в загашнике, для домашнего исполнения, четыре-пять песен, могу спеть сам себе или друзьям. В концертах тоже где-то песен шесть я могу осилить. И вот мой музыкальный продюсер Алексей Козин предложил записать пластиночку, а сейчас это уже переросло...
— Подождите... Помните, вы мне рассказывали, что вас возили в Париже по местам, где жил Вертинский...
— Если уж вдаваться в хронологию... Начало девяностых, на съемках «Бандитского Петербурга» у меня было интервью на телевидении у Ники Стрижак, и она попросила что-то спеть... В студии стоял красный рояль, и я спел сокращенный вариант «Доченек», эта запись до сих пор гуляет в интернете...
— Вы тогда могли сами себе сыграть на рояле и спеть?
— Могу и сейчас — не так хорошо, как раньше, но могу. После этого на меня вышел канал «Культура». Мы записали песен пять в сопровождении рояля на студии. После этой записи режиссер Андрей Торстенсен предложил мне сценарий документально-музыкального фильма « Мне нужна лишь тема» про Вертинского. Мы уехали во Францию, в Париж, были примерно в тех местах, где находился «Ренессанс», тот самый знаменитый ресторан, где он пел.
— Уже оригинального, наверное, ничего не осталось.
— Нет-нет, там остались рестораны, хотя уже, конечно все выглядит не так, как при Вертинском... Но по тем улочкам мы походили, и в фильме одновременно с воспоминаниями, взятыми из книги Вертинского «Дорогой длинною», звучали песни. Первая часть, в записи, — голос Вертинского, а я уже подхватывал после проигрыша, конечно, в другой тональности, но это было довольно симпатично. И в фильме очень хорошие прозаические вставки по его мыслям, отношению к профессии, что за школу кабака он прошел как исполнитель — это все очень интересно и очень поучительно. Интересно, мне кажется, как для артистов, так и для любого нормального человека с чувством собственного достоинства. Что кабак — это великая школа и что надо работать тогда, когда рядом с тобой кричат, дерутся, сами поют, едят и не обращают на тебя никакого внимания...
— Вы хоть раз выступали в таких условиях?
— Нет. Но видел, как это делают мои хорошие друзья. Не знаю, смог бы я... Наверное, сейчас смог бы... Вертинский замечательно это описывает: «В театр приходят, чтобы слушать, а в кабак приходят, чтобы кушать...» У него целые главы написаны по этому поводу. Он говорит: «Я получил такую школу!» И если один артист начинает комплексовать, злиться, сам себя уничтожать, то он нашел в себе силы и превратил это в величайшую школу профессии.
— В чем школа?
— Школа в том, чтобы заниматься собой в этот момент, когда люди к тебе относятся как к роялю, который стоит на сцене, а не как к живому артисту. И совершенствовать самого себя. Да, он должен был петь. Но он говорит, что работал над мимикой, над руками, с голосом — пробовал сам для себя. То есть отгородился, поставил «стеночку» перед гулящей публикой и занимался собой. И говорит, что потом, после этой кабацкой школы, петь концерты было сплошное удовольствие. Просто провести концерт на сцене — это удовольствие, когда ты не должен ни на что обращать внимание, кроме зрителя, который пришел слушать именно тебя.
А в кабаке, если пришел единственный посетитель в зал, ты должен повторить программу заново. Но это ему дало все то, чем он начал обладать. Он начал обладать огромным запасом мощности.
У него замечательный есть рассказ. Говорит, уже все, никого нет, сижу за столиком, понимаю, что мне надо просидеть до четырех утра, и все, я свободен. В полпервого вбегает метрдотель, и по лицу понятно, что идет кто-то важный. Входит тройка подвыпивших молодых людей. Он пишет: «Я понял — конец моему спокойному вечеру». Они пришли, сели. Вертинский поет программу, потом садится за свой столик, один из молодых людей подсаживается к нему и на очень плохом французском языке с английским акцентом начинает рассказывать. Что вот вы, говорит, поете русские песни, а у меня в Англии есть одна знакомая, которая мне подарила пластинки русского певца, и, страшно коверкая, произносит фамилию — Вертинский. Александр Николаевич говорит: «Я и есть Вертинский». — «Это вы?! Не может быть! А почему вы здесь? Почему вы здесь поете? Я думал, вы в России, у себя». — «Если бы я был у себя, то вы бы не слушали моих пластинок».
— Которых там еще и не было.
— Дело даже не в этом. Этот человек приглашает Вертинского на следующий день встретиться в ресторане. Пришло назначенное время, Вертинский надел фрак, приехал в ресторан, его знали в Париже, и метрдотель спрашивает: «Вы один?» — «У меня здесь назначена встреча...» И вдруг он понял, что не спросил этого англичанина, как его зовут. Вспомнил, как тот говорил, что у него столик у камина. «Столик у камина? Этого не может быть, он забронирован на две недели». И тут Вертинский увидел вдалеке большую компанию людей, тетушек, дядюшек с очень богатыми украшениями, и от них идет этот человек белокурый, но уже в безукоризненном фраке. А тогда он был в свитере. Официант говорит Вертинскому: «Вы знаете, кто это? Принц Уэльский». И таких историй в жизни этого артиста очень много.
Потом Вертинский попадает — я просто зачитывался этими историями! — он попадает в тюрьму в Бессарабии. За ним следили, так как его появление в этой стране, где было много русских, наделало шуму. Его принимали шикарно! Это вызвало подозрение: почему его так принимают, вероятно, он пропагандист, он за советскую власть... Ему запрещают выступать и до выяснения личности задерживают на несколько дней. Он сидит в кутузке и там знакомится с каким-то вором-международником «золотые руки». Позже в Кишиневе во время выступления Вертинского входит гость. Вертинский узнает его по красивым, лощеным рукам, когда тот закуривает. «Вацек, привет!» — «Саша, ты что здесь делаешь, поешь? Как ты тут вообще оказался?..» В общем, он накрывает поляну на 50 человек, угощает всех. Вертинский делится с ним планами, что хотел бы уехать в Германию, но нет денег. «Сколько тебе не хватает? Здесь 30 тысяч, хватит?» Хватило бы на десять таких поездок. Вертинский сказал: «Вацек, если когда-нибудь в какой-нибудь стране мира ты провалишься, попадешь в неловкую ситуацию и я буду в этой стране, дай мне знать. Я продам все свои костюмы, продам все ноты, займу, украду, но тебе помогу». Вот так они распрощались и больше не виделись.
— Александр, признаюсь, я поражена. Вы знаток Вертинского. Вы делаете программу и об этом человеке знаете все. Но я всегда исхожу из позиции людей, которые будут это читать, и они, может быть, не все знают про вас... Вот у меня вдруг возник вопрос: а когда вы поняли, что можете по-настоящему петь?
— Я не пою вообще.
— Нет, вы поете.
— Нет, я не пою.
— Я в Кремле присутствовала на программе «Дороги Высоцкого», где был аншлаг. Вы поете... Но вопрос в том, когда вы поняли, что можете это делать хорошо?
— Кремлевский дворец — это был совершенно необъяснимый момент жутких амбиций и желания доказать, что мы что-то можем и умеем. И да! Мы тогда вышли победителями, а если бы «проиграли», то рухнули бы с огромной высоты! Но если и падать, то с большого коня... (Улыбается.) Видишь, волей-неволей начинаю употреблять фразы Александра Николаевича — про «падать» это его...
Нет, давай начнем с того, что я попытаюсь тебе обьяснить, что такое я «пою» на сцене... Это так называемые творческие вечера, которые устраивают многие артисты. Если у кого-то из драматических артистов есть возможность хоть что-то произнести голосом, помимо разговорного жанра, берут флешку с какими-то «минусами» — в лучшем случае это личные «минуса», в худшем — скачанные из интернета, рассказывают о себе, поют и ездят по нашей необъятной стране. Лет десять — пятнадцать назад, поскольку я максималист, мне удалось собрать группу хороших музыкантов под управлением Тимура Ведерникова, и мы сделали программу «Времена года». Выбрали песни из кинофильмов, в которых я уже что-то записал, выбрали песни, которые просто были мне очень созвучны. И получили программу творческого вечера, где можно не только говорить, какой я «талантливый и гениальный», но и исполнять вживую песни с группой из семи музыкантов и трех бэк-вокалистов. На экране шли отрывки из фильмов. Это и была творческая встреча. Но и здесь мой максимализм меня отчасти подвел. Поскольку дешевле и легче взять артиста с флешкой, чем Домогарова с группой, поэтому творческие встречи проходили не очень часто, скажем прямо.
— А до этого вы пели просто в кругу друзей? У вас же хорошо получается, никто не поспорит, что есть голос, слух. Вы же знаете нотную грамоту как положено.
— Слух у меня есть, наверное. Нотную грамоту знаю, музыкальную школу оканчивал, 22-ю Стасовскую, у меня были хорошие педагоги. С Игорем Слуцким, автором очень известной песни «Приходите в мой дом», мы записались первый раз профессионально. Это была песня «Слезы России». Я до сих пор с нее начинаю наши встречи. Потом уже оно покатилось...
И сейчас у нас в активе есть программа «Уже 60», которую делал во время юбилея, в прошлом году вместе с группой «Бомбей». Есть «Дороги Высоцкого» с той же группой, есть большой спектакль-концерт «Дороги Высоцкого» с оркестром Росгвардии. Еще раз говорю, для меня невыносимо что-то невнятное говорить со сцены о своем «творчестве», или, еще того хуже, просто читать какие-то стихи, монологи из спектаклей и что-то мычать под фонограмму на флешке. Мутно, нудно, блин... Конечно, есть артисты, которые читают стихи со сцены блестяще. Никита Высоцкий в «Дорогах Высоцкого» читает стихи отца просто фантастически... Я говорю сейчас только о себе. И конечно, можно сделать исключительно только чтецкую программу, но это совершенно другое искусство. Этот жанр вымер, к сожалению. Но и певцом себя не считаю. Считаю, что мы делаем очень достойные музыкальные творческие встречи.
— Я-то как раз к этому и веду, мне хочется дать понять, что вы не вчера это начали.
— А потом был, простите меня, спектакль «История Джекила и Хайда». Это эксперимент режиссера Павла Осиповича Хомского надо мной, который сначала меня поверг в совершенную оторопь. Но потом 11 лет он шел при полнейшем аншлаге, это был драматически-музыкальный спектакль. Хомскому удалось после мюзикла «Иисус» не сделать мюзикл, хотя 90 процентов времени мы там пели. А сделать именно драматически-музыкальный спектакль. Там были очень сложные номера, которые под силу, наверное, только опытным вокалистам. Я в свое время сошел с дистанции, и в спектакль вошел артист, который очень хорошо поет, но, к сожалению, драматическая составляющая хромала. Спектакль умер через два года — жалко, но он держался не на вокале и не выдержал.
— «Высоцкий» — очень высокий уровень исполнения.
— Когда мы с тобой договаривались об этом интервью, я все время думал, а что же так дергает и так трогает, меня, Домогарова, в них? Вот смотри, Вертинский, Высоцкий — две полные противоположности. Ярчайшие личности своего времени! Вертинский — придуманный, рафинированный, ломаный, картинный, но в этом есть такая неподражаемая красота... И Высоцкий — обнаженный нерв, хрипота, рваный, злой, сгорающий... Думаю, ну почему же мне и то и это так безумно нравится?!
— А в вас, может быть, это все есть.
— Понимаешь, читаю про Вертинского — мальчик из Киева, родители рано умерли, тетя, дядя, воспитание... И понимаю: он придумал себя. Когда у тебя ничего нет, а ты хочешь быть кем-то, ты же чувствуешь в себе вот это — что я это могу, у меня это есть. И это не пустое, в тебе это растет, растет, ты думаешь, этому же надо дать какой-то выход. Вдруг в Киеве на рынке он купил себе фрак и ходил днем и ночью в нем, все на него смотрели как на идиота. Но это был далеко не идиотизм.
— Это пиар-ход.
— Ну, сейчас это называется пиар-ход. Говорит, что носил деревянные ложки в кармане фрака, а это вообще считалось полной глупостью. И потом он говорил: «Мы богема». Они почитали себя выше всех. И затем, когда ему в Киеве стало уже тесно, он приехал в Москву. Даже в голову не пришло, что здесь он никому не нужен. Устроился в театрик, пописывал какие-то стишки, потом какую-то музычку... И вдруг у него это сработало! Эта рафинированность, придуманность, ломкость, эта беззащитность, это все вдруг стало приобретать смысл... А какой круг общения в те годы: Маяковский, Северянин... Лучшие и знаковые люди поколения! И вот в этой странности он попал в десять. Людям понравилось. Он, уже уезжая из России, вкусил эту страшную отраву под названием «слава». Он пишет: «Что мной двигало? Я не понимаю! Не зная ни одного языка, не имея ничего в кармане, сесть на корабль и уехать...» Думаю, что им двигало вот это — «я гений».
— А он гений?
— Гений — Моцарт. Вертинский очень талантлив, он безумно талантлив, это ярчайшая звезда русской сцены. Звезда по многим причинам. Потому что многие были в этой профессии, многие покинули Россию. А помним мы единицы. Мы знаем, какого уровня был Шаляпин, какого уровня был Рахманинов... Это круг общения Вертинского, а туда не попадали случайные люди. Но какая ломка произошла вот с этим «я гений», когда он уехал и понял, что за границей, по большому счету, никому не нужен. Нет, конечно он был популярен, знаменит, но вместе с тем к нему пришло понимание невозможности вернуться домой. Не к березкам и крутым волжским берегам и далям, а домой... Он начал подавать бумаги на возвращение, еще будучи в Румынии, то есть это года через два после отъезда. Везде отказ. Подавал два раза, было два отказа. Он был здесь тогда тоже никому не нужен, пока не стал тем, кем стал. Но должно было пройти время. И наконец, третье прошение о возвращении было удовлетворено. Он писал: «Я уехал из Москвы, и кто бы думал, что вернусь в нее ровно через 25 лет». Двадцать пять лет! Он нашел в себе силы вернуться в 1943 году. В самый сложный, переломный период Великой Отечественной войны! Это возвращение и сделало его той высочайшей личностью и фигурой, которой он стал! И конечно, это не может не потрясать!
— Александр, все-таки буду иногда возвращаться к вам. Нас постоянно читают ваши поклонники, поэтому будет пара вопросов о вас... Вот мне интересно. Вы у моря провели два месяца, сейчас неделя в плотном рабочем ритме — и снова туда вернетесь. Вам не скучно?
— Первый раз в жизни, в 60 лет в прошлом году, я запланировал себе отпуск такой длины. И вот в этом году сделал то, что хотел. Я такого не мог себе позволить никогда! Всю жизнь можно было выцарапать себе дней десять, двенадцать от силы, и то каким-то неимоверным способом выдергивая их из жизни. Скучно? Абсолютно мне не скучно. Я вдруг поймал себя на том, что могу сидеть и долго смотреть на пальму юкку и совершенно спокойно размышлять на тему «А зачем мне эти перья? Кому и что мне сейчас нужно доказывать?» (Это к вопросу, вы спрашивали, скучаю ли я по кино.) Сидеть и спокойно книгу читать о Вертинском. Я много этих книг взял с собой и все время читал и писал текст к нашему «Вертинскому»... Я и к морю отношусь спокойно. Мне не нужно каждый день ходить на пляж, хотя в первые недели не мог утолить этот голод, и мы практически каждый день с Таней ездили на побережье, где было очень мало людей, с чистейшим морем... Мне сейчас очень интересно смотреть на него с веранды и наблюдать, как меняется цвет моря в зависимости от часа дня... Вот здесь, дома в Подмосковье, сколько живу, ни разу не видел и не поймал того момента, как распускаются почки на березе.
— А на пляже вас узнают соотечественники?
— Мы с Таней нашли и ходим на небольшой пляж, где наших практически нет. А те, которые есть, к нам привыкли и просто издалека кивают. Мне не хочется на отдыхе излишнего внимания людей. Я вообще не люблю такого внимания. Кто-то говорит, что это составляющая профессии — фотографироваться, давать автографы. Знаю, что это такое. Но это необязательно составляющая моей профессии и необязательно со всеми фотографироваться и всем улыбаться. Но почему-то, проходя по нашему закоулку, сразу отличаю, что это не наши люди идут навстречу. Идет к тебе человек с такой открытой и обезоруживающей улыбкой и говорит: «Morning!», совершенно тебя не зная. Он просто так со всеми здоровается, и я ему внутренне очень завидую.
— Александр, знаете, какой вопрос хочу задать, потому что, когда мы с вами выпускали предыдущую статью в апреле, вы еще не ушли из театра. И люди меня даже в редакции спрашивают с искренним беспокойством: как вы себя чувствуете, расстроены ли вы, не плохо ли вам?
— А давайте вы напишете об этом свое собственное мнение. Вот мы с вами уже два часа разговариваем — произвожу я впечатление убитого горем артиста, который покинул театр, плохо ли мне, расстроен ли я?
— Если вы даете голос мне, то вижу перед собой отдохнувшего, свежего, свободного какого-то человека, радостного, который много смеется... Вот я, например, смеха многих людей даже не знаю... Вы полны планов. Вы, по-моему, вообще воспряли. Вы не страдаете.
— Я не то что не страдаю, а летаю от своей свободы! Я освободился от всех этих людей, которые меня там окружали, и оказалось, чтобы достичь этого полета свободы, нужно было всего лишь сделать этот шаг. Освободить свою душу и сердце от той гнетущей черноты и тяжести, в которой я там находился.
Мир не без добрых людей, и, конечно, до меня долетали новости с моего прежнего места работы. Просто не нахожу слов от высказываний в мой адрес на недавнем собрании данного коллектива с руководством Москвы, некоторых коллег, даже народных, которые выходили со мной на одну сцену и работали в одном спектакле. Наверное, так принято там стало — бить в спину. Был совершенно обескуражен откровенным хамством мне и зрителям от уже не совсем молодого артиста этого театра в моем телеграм-канале. Видимо, все-таки я был такой костью у них в горле. Пока был там, они в лицо ничего не могли сказать. Ну а сейчас можно, ведь я же далеко.
Но знаешь, у меня какое-то странное ощущение, что я рано или поздно могу вернуться в тот театр. Конечно, при другом руководстве, конечно, на совершенно других условиях, но... И вот тогда я открыто посмотрю им всем в глаза. За глаза-то всякий может. Вы что-то никогда не говорили этого мне в глаза...
— Как приглашенный артист можно куда угодно прийти.
— Гипотетически да. Другое дело, что я совершенно не хочу никакого начальства над собой. А про «Моссовет» — вот это был бы интересный поворотик-перевертыш... Посмотреть, кто у нас там растренирован, а кто натренирован. «Я знаю, что вернусь...» (Поет.)
Так вот, мне жалко своих 30 лет, которые я им отдал. Мог бы, наверное, эти годы отдать более благодарным людям и другому коллективу... И пожалуй, вот этой тридцатки я этим людям никогда не прощу. НИКОГДА! А больше мне ничего не жалко.
— Какие у вас планы на осень?
— Приеду, день беру на акклиматизацию, потом к Светлане Сергеевне Дружининой в Тверь на фестиваль «Вече», спою там «Волю» на открытии. Видишь, я не читаю стихотворение как драматический артист, а пою песенку. Возвращаюсь сюда, 24 сентября у нас прогон «Маскарада» вечером. Уже всех напряг, в этот день монтировочная репетиция, и артистам разрешили работать без костюмов, но, видимо, придется вызвать тех, кто со мной работает, и пройти все. Чтобы не было сюрпризов и неожиданностей. 25 сентября играю спектакль «Маскарад». 26 сентября делаем большую презентацию для прессы «Вертинского». Может быть, песни две там покажем.
— А на самой программе сколько песен будет?
— Четырнадцать песен, которые будут перемежаться биографическими зарисовками, очень интересными, иногда даже смешными. Режиссер этой программы — Нина Чусова. Как вы понимаете, Нина уже все придумала, мне кажется, очень здорово. Я ей очень доверяю. Вообще, рассказывать о том, что будет, дело неблагодарное и не совсем правильное. Но за что я ручаюсь даже сейчас, так это за музыкальную составляющую. Музыканты не дадут скучать. Это мы проверяли, когда репетировали: к нам на репетиции приходило много маститых музыкантов, которые нас слушали и потом высказывали свое мнение... Евгений Борец — очень хороший композитор, аранжировщик, джазовый музыкант. Его группа — одна из самых лучших в Москве: контрабас, флейта, бас-саксофон, ударник и рояль, вот такой квинтет.
— А как вообще родилась идея именно этой программы?
— Алексей Александрович Козин, руководитель «Навигатор рекордс», прослушав все мои записи, сказал, что можно попробовать сделать диск с песнями Вертинского. Идея пришлась по душе. Мы встречались, провели три или четыре вечера под рояль, пробуя, напевая... Потом пришла пора, и Евгений Борец сыграл нам первые три вещи на рояле. И здесь меня накрыло, потому что понял, что таких аранжировок всем известных песен я еще не слышал, а слышал я, поверь мне, много. Начало песни мне не говорит, что меня ждет дальше. Сразу песни зазвучали как-то по новому. А потом уже, когда все было готово, пришли музыканты, и вот здесь появился тот звук, на котором у меня открылся рот. Такого звука в Вертинском и такого музыкального сопровождения не слышал никогда. Записали диск, мучились несколько долгих дней. Добились звучания и дыхания внутри. Писали все вместе, музыканты и исполнитель в одной студии, с роялем «Стейнвей». То есть одна неловкая нота, звук, ошибка, неправильный вздох — и вся песня заново. Это и дало общее дыхание на всем материале.
Потом Алексей Козин начал настаивать на виниле, и было сделано несколько сведений. Одно для винила, другое — для CD. И на этом можно было тоже успокоиться, но возникла идея этой программы. И не просто петь песни. Я объясняю, как всегда рождаются такого рода спектакли. Значит, туда надо добавить какую-то драматическую составляющую. Писать пьесу про Вертинского глупо и мало времени. Взять просто воспоминания о нем — слишком пафосно и возвышенно. Взял на себя смелость и говорю: хорошо, давайте я проштудирую все материалы, которые вообще есть о нем и его личные, и попытаюсь вытащить оттуда весь материал, который будет нам нужен. Когда это сделал, стало понятно, что материала очень много и надо делать музыкальный драматический спектакль «Вертинский», чуть-чуть касаясь всех периодов жизни, вставляя музыкальные номера.
— А можно объяснить современному человеку, зачем в наше время записывать диск, а тем более винил?
— Это другое звучание. Винил сейчас возвращается для особых любителей звука. Мы и хотели создать именно такое звучание на виниле и на CD.
— CD — это вот как раньше диски? Которые вставляешь и слушаешь?
— Это раньше такие диски были, да, и у любителей такие носители есть. А что касается винила, так они вообще сейчас у многих есть. Звучание, которое — считаю, что мы его добились, — можно услышать только на хорошем носителе. Либо это надо слушать вживую. Люди же ходят в филармонию. Это вещь для любителей и для ценителей. И нет никакого желания это катать на тысячный зал, совершенно никакого. Это должны быть театральные залы на 400, максимум 500 мест. Это не массовая культура. Кто хочет услышать, тот услышит, кто хочет понять, тот поймет. И я не педагог, несущий луч света в темное царство, совершенно мне это не надо... Для меня, наверное, самое главное — показать красоту русского романса и того, что у простых людей называется шансон.
— Хотя для меня шансон — это гоп-стоп.
— К сожалению, для многих это так, но когда говорят про французский шансон, мы слушаем Эдит Пиаф, и это почему-то у нас не вызывает недоумения. А это шансон. Почему-то, когда мы слушаем бардов, у нас не вызывает это недоумения, а это тоже шансон. Вертинский — это романсы, это великие стихи, которые написаны на музыку, это русская культура, которая потеряна, забыта, несправедливо забыта. Это огромный пласт культуры, которую надо поднимать и возвращать, потому что это наше. Люди не просто так это все писали, люди, уехавшие за границу, прожившие там жизнь, познав все прелести и совсем не прелести. Вертинский гениальную вещь говорит: «Я, спавший в самых дорогих отелях на самых мягчайших подушках, задаю себе вопрос: почему мне так часто ночью снится мамин сундук, накрытый ковром?»
Ловлю себя на мысли: точно так же в конце девяностых я сидел в Варшаве, в ус не дул — деньги, работа, приятели. А я считал дни, когда вернусь домой. Деньги, мягкие подушки, два года жил в пятикомнатной квартире в Кракове, где бывал только в спальне и на кухне, а в четыре остальные огромные комнаты даже не заходил. Лифт красного дерева. Второе жилье — была частная гостиница, в которой я прожил тоже два года, напротив советского посольства. В шоколаде был в Польше, просто в шоколаде... Но считал дни до возвращения домой: 12 дней, десять, ну вот уже неделька осталась...
А люди, такие как Вертинский, много лет были лишены возможности вернуться. Просто много вещей, которые во мне отзываются, и мне кажется, я их очень понимаю... Его восприятие мира, как он описывает людей, как он их начал распознавать, как понимал, чего от него хотят... Чарли Чаплин и короли, лорды — все же хотели именно его. И пел он только по-русски. Всем. Королям, принцам, своим друзьям, публике... Хотите послушать? Пожалуйста, только на русском.
— Вот как исполнять Вертинского, не подражая?
— Надо понять, о чем.
— Мне кажется, искусство актера в том, чтобы именно познакомить. Пришла «из интереса», а вышла с желанием прочесть книгу о Вертинском, с желанием еще что-то послушать.
— Очень хочу, чтобы это было так... Повторяю, это не массовая культура. Нам нужно 300—400 человек, но я буду уверен, что попаду в тех, которые хотят прийти. Специально выбрал определенные эпизоды, я же не всю биографию его буду читать, а интересные, знаковые истории. У меня, например, там есть такая история, я ее записал как «Желтые ботинки».
— «Желтые ботинки» — это что?
— Вот я пишу, пишу, пишу, потом во что-то упираюсь и думаю: «Ну как смешно, как это все похоже...» То, что произошло в 1915 году.
Вертинский сидит в Киеве, скучно, концерты у него раз в три дня. Говорит, узнаю, что приехал в город какой-то там комик, сейчас не вспомню фамилию. Очень известный в то время, его очень любила публика. В какой гостинице? Да в такой. Приезжаю. Он мне очень рад. Говорит, а я в недавно купленных, новых дорогих желтых заграничных ботинках. Комик предлагает Вертинскому: «Саша, давай пропьем твои ботинки». — «Зачем, у нас же денег много». — «Саша, дорогой, ты не понимаешь: пить на деньги, которых много, — скучно и неинтересно. Дай я продам твои ботинки, ну пожалуйста, будь другом». А продолжение этой истории услышите на программе...
— Правильно. И еще остался вопрос. О вашей новой работе в Театре Российской армии уже можно говорить? Вот в номере с этим материалом будет интервью с Лазаревым. Где он нам рассказал, почему именно вас выбрал на роль Воланда в своей пьесе по «Мастеру и Маргарите».
— Александр Александрович присылает мне эскизы по декорациям и примерные портреты, как они с художником думают, как должен выглядеть Воланд в их прочтении. По картинке это впечатляет...
— Слышала, что у вас там очень мало слов и маленькое появление.
— Скажем так, слов у меня не очень много. И у меня три появления. В начале, в середине и в конце...
— Слушайте, ну это возмутительно: писать в афише «Домогаров» — и 15 минут Домогарова.
— Еще раз повторюсь к разговору о моем лицезрении пальмы: зачем мне эти перья?! (Шутка.) А если серьезно, ведь дело не в количестве слов и не в постоянном мелькании на сцене перед зрителем. Мое дело — сделать эти сцены хорошо и чтобы их запомнили. Как? Это уже совсем другой разговор. Но предложи мне, к примеру, сейчас Пилата, я не взялся бы. Не готов к объему, не готов к разрыванию печени, к разрыванию сердца. Совершенно не готов. Знаю, что, предположим, Вертинский мне не будет стоить разрывания печени и селезенки. Это должно быть, как мне кажется, красивым, негромким, совершенно эстетским зрелищем и услаждением слуха.
— Арбенин вам разрывал печень?
— Арбенин мне разрывает печень. Не так, как Ричард, конечно, но это не бесследно. Это не в носу поковырять. Мне силы нужны на этот спектакль, и много. Это совсем не просто.
— У вас там будет выезд на коне в новом спектакле...
— Это вам рассказал Александр Александрович?! (Смеется.) Тогда, я думаю, целых четыре коня. Четыре всадника Апокалипсиса. Наверное, если режиссер не решит это по-другому. Раз вы мне об этом говорите, значит, что это в задумке, конечно, это будет, наверное, красиво! Но в эксплуатации спектакля — не очень... Будут смотреть на коней, а не на актеров. (Улыбается.) Понимаешь, у меня был конь в «Даме с камелиями», в начале второго акта на галопе выскакивал из-за кулис. Можно было ничего не играть, все внимание было на коня. И сложно технически... Понятно, что Воланд, как главный всадник Апокалипсиса, должен быть на коне. И понятно, что это будет спектакль-зрелище.
— Мне бы было интересно, если бы роль Воланда была подана больше.
— Для меня — думаю, и не только для меня — это самый яркий персонаж в романе, и всем бы, наверное, это было бы интересно... Но в спектакле поднимается совершенно другая тема. А что касается меня, то поэтому я тебе и говорю про свою десяточку...
— Что-то у вас эта десяточка продлевается: вы еще два года назад так говорили.
— Вот оттуда я ее и считаю. В семьдесят с лишним и закончим, чтобы никого не утомлять... (Улыбается.) Как Шаляпин говорил... Когда у Шаляпина сгорели все деньги, которые он хранил в американском банке в ценных бумагах, когда был дефолт, он начал опять зарабатывать. Сказал: «Ну все, еще годика два-три попою и брошу... уже совсем не хочу, да и что скажет зритель? «Зачем эта старая калоша вышла опять на сцену?» Уж если Шаляпин так говорил...
Ну это же так. И как сохранить в себе вот это горение? Все задают себе этот вопрос! И Вертинский его задавал... Боже упаси, не подумай, что я себя сравниваю! Просто читаю его мысли, его рассуждения и ловлю себя на мысли, как все похоже!
Да, ты горишь на сцене, а потом, когда все заканчивается, сидишь, втыкаешь на пальму и думаешь: не прошел пробы в кино. Обидно? Обидно! Жалко? Нет.
Если бы был достойный, серьезный, как говорится, мой материал в кино, был бы сценарий, то, безусловно, да! Конечно, буду бороться за это!
А вот просто чтобы сниматься в каком-то кино, куда-то лететь, рано вставать, куда-то ехать, сидеть три часа на гриме, потом спорить или не спорить с режиссером. Потом дубль, второй, третий, пятый, седьмой, потом обед, потом пятый, шестой, десятый, двенадцатый... Потом ты мертвый приезжаешь в гостиницу. Утром опять в шесть часов подъем — и все по новой... И ты думаешь: зачем это все? Деньги? Чтобы прожить мне и моей семье — они у меня есть. С собой не унесу. За то время, которое осталось, хочу что-то большое, настоящее и стоящее сделать. Чтобы запомнили и чтобы всем было в охотку и интересно! И зрителю, и творцам! И вот сейчас эта программа мне интересна.
— Просто вопрос: что вообще сейчас нужно людям?
— Людям души и сердца нужно. Души, сердца и красоты.
