Вообще-то идея о поступлении в театральное училище принадлежала Витьке. Это была его мечта, да такая заразительная, что и я, завидующий геологам, морякам и летчикам, поневоле увлекся. А после того как мы с ним посмотрели фильм-спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье — лучше», Витька убедил меня с ним на пару ехать поступать в театральное училище. Он был парнем деятельным, заодно и Эрьку «пристроил» — вызнал все про Московский химико-технологический институт имени Менделеева. И вот мы втроем отправились покорять столицу. Правда, лично я дома на всякий случай соврал, что еду поступать в геологоразведочный.
И каково же было Виктору, когда нас с Эрькой приняли, а его — нет…
Он успокоился не сразу. Потом я водил его на прослушивания и во ВГИК, и к Михаилу Александровичу Ульянову, преподававшему у нас в Училище имени Щукина.
А тогда я так разобиделся из-за его провала, что в своем дневнике категорично записал: «В институт без Витьки не иду». Мой умный друг отреагировал коротко: «Дурак».
Не стал он актером, зато стал известным писателем. Понемногу печатался, копил впечатления, думал. Помню, ходил я с ним за компанию слушать речи алкоголиков у пивной — это мы и так, и эдак жизнь постигали…
Когда в Новосибирске возобновило работу театральное училище, по его выпускникам можно было сказать: вкалывали ребята, не жалели себя. Но чувствовалось, что нет у них за плечами той могучей школы, какую давало нам Щукинское училище.
Вася Ливанов, Слава Шалевич, Миша Державин — мы поступили в одном наборе. Первые полгода — органическое молчание, требовалось привыкнуть к самодостаточности собственного существования на сцене. На этюды отводился целый год. Традиция актерской «дрессуры» шла от самих Учителей: Станиславского и Вахтангова. Лекции читали вчерашние фронтовики, и какие это были лекции! Короче говоря, мощнейший фундамент закладывался под наше артистическое будущее.
И начала меня совесть грызть. За друга Витьку, за его мечту. А тут как назло меня позвали на роль Павки в студенческий спектакль «Как закалялась сталь». Какой я Павка?! Да я рядом с ним вообще никто!.. Надо сказать, что моим любимым занятием в юности было самобичевание, самообматерение и самокритика. Недостоин, и все тут.
Ведь кем был для меня, для Витьки, Эрьки и миллионов наших сверстников Корчагин? Не включали тогда в школьную программу роман «Как закалялась сталь», но Николай Островский, написавший эту потрясающую книгу, для всего народа стал образцом гражданского мужества, легендой.
Мы с друзьями ходили в квартиру, где он провел последние дни. Темная длинная скудная комната на улице Горького… Экскурсию вела вдова Николая Островского, Раиса Порфирьевна. Кто-то ее спросил, мол, как же вы вынесли все это. Она ответила:
— Что вы! Я была счастлива, что он меня допустил до себя!
Вот кем был Николай Островский, а с ним и Павка Корчагин для моего поколения!
На таких героев хотелось равняться. Но чтобы играть их на сцене?..
…Мои протесты начались уже в октябре. Услышу обрывок разговора между студентами «Папа мне такой шарф из Голландии привез!» — все, встаю на дыбы, как лошадь Буденного.
Эта жизнь в Москве, легковесная, благополучная, раздражала. Мне казалось, что я предаю наши с Витькой кровные убеждения. В общем, кипел я, кипел и решил театральное училище бросить.
Доводов нашлось миллион. Сам Щукин в артисты с фронта пришел. А граф Толстой — кто его послал на бастион, если не совесть? А Николай Островский? А Лермонтов? А Горький с его народными университетами?
— Искусство — это ответственность, кафедра. Я должен знать современную жизнь, а как ее играть, если знания — книжные? — возражал я, когда наш педагог-наставник Катин-Ярцев пытался вести со мной спасительные беседы.
Юрий Васильевич интеллигентно выслушивал гремящие юношеские речи, за которыми стояли вечные комплексы отпрыска русских интеллигентов, мягко уговаривал и... не уговорил. Против такого максимализма и энтузиазма приемов не было. Отправил к ректору, Борису Евгеньевичу Захаве.
Тот похвалил за сознательность и поставил условие: сдать сессию за полугодие. Я сдал, и даже досрочно.
— Каникулы до седьмого февраля, — сделал последнюю попытку образумить меня Борис Евгеньевич. — Если вернешься до начала семестра, примем.
Я не вернулся, уехал в Казахстан.
