И теперь он, человек больной и уже в летах, вынужден бездействовать, ждать. Часами в тягостных раздумьях сидел Альберт Катеринович в кресле. И однажды, второпях собравшись, ушел из дому. Не возвратился ни к вечеру, ни на следующий день. Тогда и возникла вновь тень неведомой разлучницы, терзая Ксению Ивановну. Когда же муж по прошествии нескольких дней вошел в гостиную, она приступила к нему с расспросами, но ничего не добилась: он бросил на ходу, что ей все мерещится его измена, и советовал успокоиться. А потом опять исчез, и еще раз, и еще...
Каким же пустым казался Ксении Ивановне без него дом! Умом она давно понимала, что муж ей не верен, а сердце отторгало это знание. Всякий раз его уход был для нее провалом в неизвестность — куда отправляется, к кому? Сама еще не старая — ей не было и сорока лет, — она представляла его тайную страсть молодой, обольстительной и хваткой. А когда строительство театра возобновилось (как ликовали они с Альбертом!), возникло новое, опрокидывающее ее женскую гордость подозрение: та, которую она не могла себе даже толком вообразить, теперь правила вдохновением Кавоса. Вот рассказал он, что сделает театр изнутри голубым. Но почему именно голубым, спросила Ксения Ивановна, когда обычно театры отделывают красным? Не иначе в угоду ей, своей пассии... А может, странную идею просто навеял ее будуар? Муж на доводы Ксении Ивановны удивился: «Так и цирк был внутри голубой!»
«А театру положено быть красным!» — настаивала жена, хотя ей тоже нравился голубой, цвет неба, особенно щедро раскинувшегося над Италией. Кавос придумал изобразить на плафоне над зрительным залом парящий хоровод девушек и крылатых путти, да и весь театр собирался стать таким легким и воздушным, что весенний дух этих затей и впрямь мог навести на мысли о «втором дыхании» немолодого уже человека. Но кто теперь был его музой?..
Наконец театр построили, и дело шло к открытию, которое должна была ознаменовать «Жизнь за царя» Глинки, выбранная не случайно: давным-давно отец Альберта, Катерино Кавос, написал оперу «Иван Сусанин», а когда спустя много лет молодой русский композитор затмил его творение собственным, был восхищен новой музыкой и с гордостью дирижировал на премьере.
В день открытия к величественному зданию театра, названного по имени супруги Александра II, императрицы Марии Александровны, «Мариинским», с трудом можно было пробраться. У главного входа поминутно останавливались коляски, из которых выходила разодетая публика, а народ победнее, вроде студентов, шнырял между ними в надежде завладеть самыми дешевыми местами.
Войдя в ложу под руку с мужем, Ксения Ивановна задохнулась от той красоты, что предстала ее взору. Зал был просторен и в то же время уютен, витиеватая позолота облаком бежала поверх голубого, а сверху, с плафона, лился хрустальный каскад огромной люстры. Когда свет стал тихо гаснуть, Ксения Ивановна невольно обернулась к соседней ложе и заметила, как в полутьме блеснул наведенный в их сторону лорнет, но через секунду в зале воцарился бархатный мрак.
Начался спектакль, а Ксения Ивановна украдкой все посматривала в ту сторону, откуда таинственно сверкнули два стеклышка, но вид ей загораживал сидевший там полный господин, в изумлении смотревший на сцену.
Тогда и она целиком погрузилась в переживание волшебного искусства. Музыка лилась, паря по всему залу так, как летал ветер с лагуны по какой-нибудь из площадей Венеции, и Ксения Ивановна вспомнила, как муж добивался того, чтобы акустика в театре была идеальной. Она с благоговением взглянула на Альберта… и испугалась: он сидел, склонив голову на руку, и во всей его фигуре чувствовалась такая мука, какая бывает у внезапно заболевшего человека. Ксения Ивановна шепотом спросила, что с ним, но муж ответил только: «Поехали, пожалуйста, домой».
Они выбрались из ложи и покинули театр. По дороге Альберт объяснил: звук нечист, вероятно, в расчеты вкралась путаница. «Это провал», — выдохнул он. «Полно, — гладила его по руке Ксения Ивановна, — мне как раз звук понравился, ты придираешься…» — но муж дернул плечом, и она осеклась.
Когда вечером к ним домой явился один из друзей, он застал Альберта Катериновича лежащим в постели, возле него суетился доктор. Друг рассказал, что после спектакля публика в восторге вызывала на сцену создателя великолепного театра, но его не могли найти. Кавос слабо улыбался: «Что они понимают? Главное, чтобы я был доволен, а так, как мне хотелось, не вышло».
С того вечера он пребывал в тяжелом настроении, почти не выходил на улицу, а потом уехал в Италию.
